Раненный небом
Сколько же можно? Ну? Пятьдесят восемь… сто одиннадцать… Ну, пожалуйста, пожалуйста, переверните меня. Всё задеревенело, и белый потолок надоел.
Лежу, делать нечего. Но придёт и мой час. Один из той горы часов, что я тут пролёживаю. Вот интересно, а как это — стоять? Наверное, так же, как и лежать, но наоборот.
— Слышь, ты, красивая, тебе лежать нравится?
— Бестактный вопрос, — отозвалась красивая, по элегантному обтянутая в чёрное, фройляйн. Она частенько лежит рядом, но у нас исключительно дружеские отношения. Ещё, правда, часок-другой — и я смело окрещу их «платонической любовью». Страстная она. Только не со мной.
Жарковато сегодня… Принимаюсь обмахивать себя, да так, чтобы и на неё попадало. Должна оценить. Но она с ленцой переворачивается, на меня и не смотрит. Ничего-ничего, вот придёт кое-кто…
А вот и кое-кто. Да ещё и кое-с-кем! Забежали, кричат, перевизгивают друг друга. Похожи на мою красивую, только крупнее и в сто раз шире, а говорят, прям как она, тонкими голосишками.
— Мой он! Слышишь? Мне его папа с работы принёс. Мне! Не тебе!
А та ей не уступает, вторит громко:
— Мне надо помочь, понимаешь? Он же будет последним! А тут такой красный и красивый лист, прям для него!
— А если я напишу письмо на таком шикарном листе, Герка проникнется, дурочка ты эдакая. Фантазёрка мелкая!
— Герка прочитает да выбросит! Я знаю, что он ни разу и не смотрел на тебя. Ты подружке говорила, я слышала.
— Ах ты, несносная…
И так они долго костерились. Встали друг против друга и пищат по очереди, на носочки поднимаясь. А мне-то что? Лежу себе. За окном мелькнуло дивное, сверкнуло… и пропало враз.
— Слушай, красивая, — прошептал я, — что там на улице? Скажи, ты же знаешь.
Та отвернулась, будто и не слышала. И вдруг я взмыл вверх! Да так резко, что дыхание перехватило. Вжи-их, вжу-ух, и как ухнул вниз, аж засвистело вокруг. А потом то в одну сторону, то в другую… Тут я приноровился складывать свои уголки назад от ударяющего ветра, и не мялся совсем. В самом низу щекотало, тёрлось об меня тёплым. Я шуршал, проникался от прикосновений, то и дело откидывал свои уголки, встречаясь с тугими порывами.
— Отдай! — Пищала где-то внизу та, что поменьше. А я с высоты едва видел её.
— Иди отсюда! — Та, что побольше, была рядом. Значит, это её прикосновения.
Не делай только больно, прошу.
Маленькую вытолкали за дверь. Полёт закончился, меня снова положили на унылую гладкую поверхность. Я не мог отдышаться, трепетал. Не знал, что так бывает. Отчего же я всю жизнь лежу?
Надо мной подняли чёрную фройляйн и ка-ак сдёрнули с неё обтягивающую юбку! Как она только не покраснела, ума не приложу. И прижали ко мне. Немыслимо!
— Ах, — выдохнула она и потёрлась об меня сокровенным. А потом ещё и ещё. Немыслимо!
Мы были с ней долгие десять минут моей жизни, она тихо стонала, а потом её оторвали от меня так же неожиданно. Но, уносясь вверх, фройляйн сбросила на меня чернильную капельку. Ты моя хорошая! Понравилось, значит.
Мне было мокро и приятно. Я лежал расслабленно и даже уголки поднимать не хотел. Хлопнула дверь — и воцарилась тишина.
— О, любимый, — донеслось слева, — какой ты чудесный!
— Ты меня забрызгала, — проворчал я в ответ.
Вернулась маленькая. Так тихо зашла, что я едва услышал. Взяла меня за правый уголок, поднесла к себе, громко вздохнула. Меня качнуло. Положила обратно. А потом как свернёт мне левый уголок! От боли я даже закричать не смог, оглушило. А потом другой уголок, и третий, и четвёртый… Меня выгибало и скрючивало, ломая тонкую гладь. А потом и темнота спасительная накрыла.
Пришёл я в себя и что-то не то почувствовал. Осмотрелся, да-да, осмотрелся. В разные стороны, куда хотел. Качнулся, почувствовал, что не распластан на столе, а чуть приподнимаюсь над ним, и двигаюсь иначе. Вот одной частью в стол упираюсь, вот другой частью над столом возвышаюсь, а по бокам мои уголки замысловато согнутые раскинуты…
Схватила меня маленькая, зашептала щекотливо:
— Ты ведь тысячный! Понимаешь? Ты-сяч-ный!
«Правда?» — хотелось закричать мне, но не получилось. Меня выбросило вперёд, прямо в открытое окно. Я махнул раскинутыми широкими уголками. Знакомые тугие порывы подхватили, унося.
Курлыкнул.
Die Rhabarbermarmelade
У меня в году было ровно триста пятьдесят дней. Никаких трёхстапятидесятишести. Их просто не было. Какая-то сволочь украла. Да, да, да. Пять дней было украдено неизвестным лицом невнятной наружности и непонятного внутреннего содержания.
— Ахтунг! — Кричала я, когда срывала на календаре «26 декабря». Потому как под ним оказывалось первое января следующего года. Я переставала понимать, где нахожусь. Всё ещё здесь или уже неумолимо там.
Однажды, двадцать пятого декабря, когда совсем не было снега, мне встретился человек, который родился двадцать девятого февраля. Ему было без малого пять лет, и он мне сразу приглянулся. Он был великолепно одет для зимнего периода.
Зелёные гольфы, синяя треуголка, вязанный серый пиджак (при чем вязка была крупная) и какая-то небесная улыбка. Так улыбаются, когда с холода забегают в тепло и губы сладко растекаются по лицу. Встретился он мне в совершенно неровном месте, на приуниверовских ступеньках, и сразу же зацепил.
Задел меня свой сумкой-почтальонкой, резко остановился, обернулся, глянул сквозь меня и буркнул:
— Извини…те, — и понёсся дальше.
— Не извиню! — Крикнула я в след и решила во что бы то ни было, узнать куда бежит этот потрясающий персонаж.
А персонаж бежал по тротуару вдоль бордюра и замирал, когда тот кончался. Тогда он совершал прыжок, долетал до места, где тот снова начинается, и бежал, бежал, бежал. Показалось, что он словно в тумане на машине едет и ориентируется только на разделительную полосу.
Тут Рыжий (а был он действительно рыж, тощ и нескладен) резко остановился и запустил руку в карман своих диких вишнёвых брюк. Что-то вынул и заозирался. Я прильнула к стене дома, надеясь сойти за нарисованного мелом котёнка. Рыжий подозрительно меня оглядел, хмыкнул, отвернулся. Похоже, маскировка удалась.
Он разгладил что-то в ладонях, всмотрелся, нахмурился и вдруг громко свистнул. С ближайшего костлявого дерева взметнулось вверх воронье. А через секунду к нему подбежал белоснежный ретривер, захлопал себя по бокам хвостом и сел.
— Всё собрал? — Отчётливо услышала я густой басок.
— Веди, я не помню дорогу, — сказал Рыжий.
Ретривер так же внимательно оглядел стенку, в которую я по-прежнему вжималась, стараясь дышать раз в минуту.
— Это нарисованный мелом хомячок, не видишь, что ли?
— А, действительно, — собака потеряла ко мне интерес. Рыжий взял его за поводок, закрыл глаза, вынул откуда-то длинную трость и, прикидываясь слепым, перешагнул через бордюр.
Странная компания уходила вперёд. Только когда они дошли до перекрёстка, я решилась отлипнуть от стены и рысцой побежала за ними.
Через парочку кварталов я поняла, что парочка идёт в сторону моего дома. «Ничего, ничего, — успокаивала я себя, — не удивлюсь, если мы окажемся соседями, он, например, на первом этаже, а я на втором. Мне совершенно точно кажется, что я уже где-то видела эту синюю треуголку…»
Дойдя аккурат до моего дома, Рыжий сложил в руках трость как заправский фокусник и сказал:
— Друг мой, ты принёс джем?
Ретривер кивнул. Нет! Он на самом деле сделал это! Не верю! Остановите ум, я с него сойду!
— Эту гадкую гадость я больше никогда и ни за что не буду красть и нести в неизвестные дали, — ретривер выдохнул это разом и кратко добавил, — коты ароматнее.
— Ты ведь их не ешь, — парировал Рыжий, снимая с ошейника собаки маленький холщовый мешочек и вынул оттуда баночку.
— Не всё то естся, что вдыхается, — парировали в ответ.
Кажется, именно на этом моменте до меня начало доходить, что пёс говорит. А поскольку с ума я уже сошла, мне это показалось милым и забавным. И как-то сразу захотелось дёрнуть собаку за хвост, чтобы тот сказал ещё что-нибудь.
Но они как назло говорили всё тише. Мне пришлось подобраться совсем близко, пока они, синхронно задрав голову, смотрели на мои окна. Я быстро залегла в позицию крадущейся кошки и слилась с асфальтом, прикидываясь нарисованным хомячком.
— Санчес, ты готов?
— Прошу, никаких имён! — Рыкнул ретривер и добавил, — время, Питер, ты можешь не успеть.
— Санчес! — Рявкнул Рыжий.
— Прости Питер, — пробормотал Санчес.
— Опять!.. — Рыжий уткнулся в ладони, плюхнулся на землю и натурально расплакался.
Пёс закатил глаза к небу, потом взял в зубы упавшую баночку и потряс головой, расплёскивая по земле содержимое.
Да! Это был джем! Самый джемистый джем в мире! И что самое крышесносящее — он был из ревеня! Острый нюх меня никогда не подводил.
Санчес толкнул Питера головой:
— Во-первых, тебе нельзя плакать, от этого у тебя волосы чернеют. Во-вторых, зря что ли ты её триста пятьдесят дней выслеживал, чтобы потом реветь у неё под окном и ничегошеньки не делать.
Меня как током ударило. Шёрстка нарисованного хомячка встала дыбом. Всеми своими шестыми чувствами я понимала, что речь идёт обо мне.
И тут я увидела, что форточка моего окна распахнулась и оттуда стройным косячком вылетели белые птички.
— Ну наконец-то! — Ретривер радостно замахал хвостом, — Питер, принимай гостей!
Питер оторвал ладони от заплаканного лица и словно подставил их под струю родниковой воды. Волосы у него и правда слегка потемнели.
Все птички, а было их четыре, уселись ему на руки-ковшик и зачирикали. Рыжий снова расплылся в улыбке и сказал мурчащим голосом:
— Предкалендики мои! Хорошие мои! Теперь у меня есть ещё один полный год…
Он наклонился их поцеловать, но тут же резко отпрянул и произошло страшное.
Рыжие волосы в один миг стали угольными, упали ниже плеч. Вишнёвые штаны и гольфы почернели, превращаясь в джинсы и высокие сапоги, пиджак словно изрезали тонким лезвием — он взорвался на сотню ниточек. Под ним осталась лишь серая водолазка. Питер продолжал держать в ладонях птичек, испуганно жмущихся друг к дружке. Прошептал:
— Это конец… последней, придии, нет. Мне не успеть до январьских календ…
Пока этот непонятный во всех отношениях человек изъяснялся такими же непонятными словами, я вспомнила, что видела его каждый Божий день. Он вроде и сливался с толпой и в то же время выделялся настолько, чтобы быть замеченным. В кофейнях, в универе, у моего дома, в магазине воздушных шаров… где я его только не видела. И он мне ещё и нравился, черт побери!
Хотя почему же «нравился»? Неуместное время глагола.
Питер, что-то ещё пошептал маленьким предкалендикам и те спорхнули вниз, поедать разлитый джем из ревеня. А он поднялся, оглядел себя и так тяжело вздохнул, что Санчес заскулил и лёг, уронив голову на лапы.
И тут я чихнула.
Все дружно посмотрели в мою сторону. Даже птички.
— Так, кто это? — Строго спросил Санчес.
— Нарисованный хомячок, ты же видишь, — отозвался Питер и, вдруг, подошёл ко мне.
Я постаралась максимально задержать дыхание. Питер присел на корточки, погладил меня по меловому боку.
— Слушай, а ты точно хомячок?
Пришлось отрываться от асфальта, становиться снова девушкой и признаваться во всём.
Питер был ошарашен моим появлением, Санчес пробормотал: «А я говорил…», птички не обращали на меня внимания. Я тоже села на корточки и прямо посмотрела на Рыжего, который сейчас был совсем не рыжим, а очень даже грустно-чёрным.
— Слушай, Питер, не знаю, кого ты там приманил из моей форточки, но это нечестно с твоей стороны!
— Отличная речь, — заапплодировал тот, — что дальше?
— Знаешь что! Пусть они залетят обратно.
— А ты знаешь кто они, глупая?
— Пред… пред… как их там… как ты меня назвал?!
— Глупая, — Питер был невозмутим. — Ты знаешь кто я?
— Нет… но мне почему-то кажется, что ты меня преследуешь, — неуверенно сказала я и опустила глаза.
— Ну, в целом ты угадала.
— Что?! — Я воззрилась на него и пыталась осознать, что видела этого человека весь год не просто от того, что так звёзды сошлись. Это была натуральная подстава!
— Я человек рождённый в биссекстилисе, — глухим голосом выдал он и замолчал, словно на меня должно было снизойти озарение. — И это не натуральная подстава! Поверь, ты видела меня весь год потому, что так звёзды сошлись.
— Это действительно так, — подгавкнул Санчес.
Я зажмурилась. Я вспомнила эту, нестираемую из памяти чёрную фигуру, и как потом плохо спала по ночам, пугаясь придуманных призраков. И как страшные сны с его участием превращались в сны эротические… Да! Я вспомнила все свои мучения и сейчас готова была раззадорить своего внутреннего зверька, чтобы дать обидчику в глаз!
Питер всхлипнул и схватился за правый глаз. Ой, а ведь именно в правый я бы его и стукнула. Но не стукнула ведь. А ещё он отчего-то над птичками плакал…
Осторожно подёргав его за рукав, спросила:
— Ты сказал, что какой-то придии нет… а кто это?
Санчес жалобно переводил взгляд с меня на Питера, порываясь ответить, но промолчал.
— Ты не должна меня жалеть! — Выкрикнул вдруг Питер. — Я украл у тебя пять дней! То есть четыре! Я краду у людей дни их жизни, понимаешь?! По чуть-чуть, маленькими горсточками, чтобы не было заметно… И у тебя украл, — выдохнул он и добавил совсем загадочную фразу. — Календарные дни всегда хорошо приманивались на джем из ревеня…
В голове у меня всё перевернулось, потом опять, и встало на место. Вот почему у меня в году триста пятьдесят дней вместо нормальных трёхсотпятидесятишести! И вор сейчас передо мной! Не успела я обдумать варианты жестокой расправы, как он сказал:
— Да, ты сейчас думаешь о жестокой расправе надо мной… Но подумай, хомячок. Каково это родиться двадцать девятого февраля и каждый раз по три года выпадать из жизни?!
— Почему?
— Потому что не в високосный год у него нет дня рождения и остальные дни из-за этого не считаются, — не выдержав встрял Санчес, — вот и приходится ему набирать год, воруя у других людей дни. Твои пять дней были заключительные. Но, увы, тридцать первое декабря не прилетело…
Я кинулась к жрущим птичкам, немилосердно схватила одну за крыло и развернула. «27 декабря» — значилось там. Развернула остальные и увидела ещё три дня. Тридцать первого числа не было.
И я знала почему.
Питер стоял поодаль, отрешенно глядя сквозь меня, чёрные волосы развевались, ладони сжаты в кулаки. Санчес сидел у его ног и поскуливал.
— Сколько тебе лет? — Спросил Питер.
— Девятнадцать, а тебе?
— Пять. Было бы шесть, но я не справился. Даже год не смог себе прибавить.
Он подошёл ко мне, чуть замешкался, а потом крепко обнял, я даже пискнуть не успела.
— Я знаю, ты боишься себя. Своего внутреннего зверька. Это было видно в каждой твоей меловой линии. Но знай. Я не боюсь твоего хомячка. Он мне нравится.
Сказать, что я была ошарашена — не сказать ничего. Неужели его не страшит то, что однажды, девятнадцать лет назад, меня просто нарисовали мелом на асфальте, а потом взяли домой? Тогда как все остальные дети отыскивались в капусте или приносились аистом.
Я поняла, что столкнулись, наконец, два одиночества. Меловая девочка и человек, рождённый в биссектилисе.
Стиснув его в ответ, я развернулась и быстро, не оглядываясь, побежала домой. Где к отрывному календарю скотчем был приклеен последний листок.
Жёлтый поезд
По узкому, в полтора человека, коридору вагона спешил мужчина. В пальто канареечного цвета, серой шляпе в тонкую полоску — он выделялся среди остальных, уже одомашненных, пассажиров. Сам мужчина, Максим Сергеевич Звездоруб, был невыразительной наружности и неопределённых лет «слегка за сорок».
Вздрагивая от голосов и посматривая в окна, он не останавливался, почти бежал, морщась на ходу. От интенсивной ходьбы ныла сломанная когда-то нога, и он всё сильнее прихрамывал.
Билета у него не было, как, впрочем, и документов. Он зашёл в вагон, буркнув проводнице, что, мол, проводить дядю надо. Поезд тронулся, Максим Сергеевич дождался, пока тот наберёт ход, и подбежал к проводнице:
— Почему не предупреждаете! Я не вышел! Я провожающий! Выпустите меня!
Женщина, решив, что гражданин сейчас на ходу сиганёт с движущегося состава и убьётся, закрыла дверь грудью:
— Не положено! Сойдёте на ближайшей станции!
— Я этого так не оставлю! — тонко крикнул в ответ Максим Сергеевич и, развернувшись, побежал по вагонам.
После третьего вагона он перевёл дух и пошёл спокойно. Погони вроде не было. Он снова посмотрел во все окна, заглянул в открытое купе. Четверо пассажиров недоумённо уставились на него. «З-звините», и сразу побежал дальше.
Проходя через очередной тамбур, он по инерции оттолкнул стоящего там человека, но дальше двинуться не смог. Его ухватили за ворот пальто и вернули обратно. В лицо дыхнули едким сигаретным дымом.
— Эй, усач, — прохрипело из дыма, — закурить не найдётся?
— Это вы мне? — вежливо спросил Максим Сергеевич, заранее жалея свое пальто, из которого придётся выпрыгивать, чтобы дать дёру.
— Тебе-тебе, я ведь обычно сам с собой не разговариваю. Так повелось. Ничего?
— Нет-нет, всё в порядке, — и вдруг его осенило, — у меня есть сигара! Настоящая, колумбийская.
— Исторический артефакт, стало быть? Сам Колумб подогнал?
— Да-да, не сомневайтесь.
— Я, дядя, похож на того, кто в чём-то сомневается? Я либо верю, либо… — он замолчал и многозначительно пыхнул на него новой порцией дыма, кислого с примесью гари.
Максим Сергеевич закашлялся. Он не был трусом, по крайне мере ему так казалось. А вот Звездорубом Максим-Сергеичем точно был, он это по паспорту помнит. Правда, где теперь паспорт, а где он…
Рука, державшая его за ворот, поудобнее перехватила ткань.
— Скажи-ка дядя, ведь недаром…
— Не даром! Даром не отдам! — взвизгнул Максим Сергеевич, отдирая от себя руку незнакомца.
— Ладно, пошли.
Грохнула дверь, его затянуло в межвагонье. Он успел разглядеть лысину, мощные плечи и рост, который удался природой на славу.
— А звать меня Славой, — донеслось из-за спины незнакомца.
Максим Сергеича втолкнули в вагон и он, не найдя опоры, сел, чуть завалившись на бок. Вагон был пуст. Пуст без купе и пассажиров. Зато в нём было штук тридцать велосипедов, аккуратно выстроенных в стойле у стены. На полу сидел, покачиваясь в такт движению поезда, маленький человек в поношенных вещах неразборчивого тёмного цвета. Он с интересом смотрел на ввалившуюся пару.
— Закурить есть? — спросил он Максима Сергеевича.
— Нет, — тупо ответил тот, поднимаясь. Быстро обернулся.
Незнакомец Слава закрывал дверь. Правая ладонь была щедро забинтована, но у большого пальца проступила кровь. Слава перехватил взгляд, хмыкнул, натянул рукав, прикрывая бинты.
— Перед самым отъездом жахнули.
— Нельзя так со Славой, нельзя, — коротыш на полу икнул на последнем слоге и зевнул. — Ты что, маскируешься под поезд? — кивнул он на канареечное пальто Звездоруба.
— Поезд-то жёлтый снаружи, а не изнутри, — заметил Слава, — поэтому он просто клякса. Клякса от поезда.
— За что вас? Ну, по руке чиркнули?
— Сигару ещё не дал, а уже разговоры разговаривает, — снова хмыкнул Слава и принялся разбинтовывать руку. — Шли мы с Немым на вокзал…
— Немой — это кто?
— Я, — отозвался с пола коротыш.
—…на третьи пути через подземку шагать надо было, а время, как в час пик на дорогах. Народу тьма и идут в полутьме, вечно там фонари битые, и не идут даже, а текут как воды в канализации. Всем страшно, сумки к груди жмут. Сами дрейфят, а успевают ещё вас взглядом ощупать — не лежит ли чего плохо. И ни одного разговора доброго не слыхать. Словом — канализация. Немого от меня отжали к стене, и вот тут-то он ко мне и притёрся. Лица не разглядел, в шляпе он был, в пальто каком-то грязном. Да я и рассмотреть толком не успел, как он меня в бок пырнул, сказал в ухо «знаешь за что». Успел я руку подставить, до тела не дошло, но по ладони мазнуло. Пока сообразил, чего случилось, он утёк по водам этим, канализационным, — Слава разбинтовал ладонь, отодрал подсохший конец бинта. Между большим и указательным пальцами закровило. С ладони побежала струйка. — Солёная, веришь?
— Да… наверно. Я никогда кровь не пробовал.
— Лизни?
Неожиданно для себя Максим Сергеевич бережно взял его ладонь и коснулся языком вязко-бордовой дорожки. Отодвинулся, задумчиво облизнул нижнюю губу, сглотнул разбавленную слюной кровь.
— Это отвратительно. И то, что с вами произошло, отвратительно.
Он опустился на пол и привалился к стене. Слава и Немой с интересом на него поглядывали, но молчали. Максим Сергеевич закачался в такт поезду, потом ещё сильнее, и ещё. Наклонив голову, так, что лица не стало видно за полями шляпы, посмотрел на свои ладони. А потом ударил ими по полу, размахнулся и ударил ещё сильнее. Снова поднёс к глазам, кожа заалела. Поднял голову и громко зашептал:
— Я потерял дочку… и её мать… я — оперный певец… я пел, а она рожала… мы поругались. Я уехал выступать, а она рожать. Я брал тенор, а она сопрано… А теперь её… их нет! Мне надо было сбежать, сбежать!
— Ты не туда бежишь, — Слава стоял рядом, широко расставив ноги, держа равновесие.
Максим Сергеевич в отчаянии, в немом вопрошании уставился на него.
— Ты бежишь против движения поезда. Ты бежишь назад, а надо вперёд.
В глазах Звездоруба мелькнуло понимание и благодарность, он подхватился на ноги и, кинувшись к двери, через которую они вошли, рванул её на себя.
В межвагонье стоял человек. Средних лет мужчина, «слегка за сорок», в пальто канареечного цвета и серой шляпе в тонкую полоску. С нестёртой капелькой крови на верхней губе.
В руке был нож.
Моя жизнь началась в субботу
»…слушай, мне не нравится, что ты куришь. Ведь это так плохо! Я давно решила, что ни за что в жизни эту гадость не буду пробовать. А то привыкну, втянусь. Как папа и сестра. Почему ты начал курить? У меня сердце остановилось, когда ты вытащил сигарету. Из-за этого я так ни разу не смогла тебе улыбнуться, даже когда мы дошли до речки и стали фотографироваться. Еще я заметила у тебя в ухе серьгу, это круто. Не видела тебя несколько недель, а столько всего. Несмотря на то, что была расстроена, хотелось сделать побольше твоих снимков. Жаль, пленка кончалась. А когда ты предложил снять меня на большом валуне, даже не смогла улыбнуться в объектив. Не смогла. И ты всего один раз, в конце прогулки, спросил, почему я такая грустная. Правда, потом сказал, что догадался. Не надо курить, ну пожалуйста. Ведь от этого умирают.
Ты смотришь на меня свысока и улыбаешься так, что я обижаюсь.
Когда я вырасту, мы поженимся. Я знаю. Через семь лет мне будет столько же.
Рома. Рома. Рома. Рома. Рома. Рома. Рома. Рома».
Как же трудно выходить из закономерности событий, осознавая, что детство кончилось. Больше не побегу я ранним утром с бидоном за молоком в соседний двор. Мама не поднимет из-за этого спозаранку. И традицию с блинной субботой вытеснили годы, принесшие с собой непоправимые изменения. А в тринадцать я любила субботы, потому что мама пекла блины из свежайшего молока, а я смотрела в окно и ждала звонка в дверь. Мама знала, что у Ромки, друга моего старшего брата, семья большая и побаловаться лакомствами выходит не часто. И вот в блинную субботу неизменно приходил он.
— Привет, — стесняясь, говорила я в прихожей.
— Привет, — улыбался он в ответ, протягивая ладонь. И наверно только мне казалось, что моей восторженности никто не замечает.
Они сидят в комнате и слушают музыку. Кручусь рядом, засовывая свой нос в их разговоры. Как маленький книжный червь, сразу примечаю рядом с Ромкой на кровати книжку с прикольной обложкой — молодой светловолосый человек в очках, с растерянным лицом, сидит на полу возле дивана в одних семейных трусах. Человек похож на самого Ромку. Читаю — «Стругацкие. Понедельник начинается…». Выпрашиваю книгу.
— Что ж, бери. Надеюсь, сможешь прочесть.
Убежав к себе, погружаюсь в чтение. Книга ведь Ромкина, а потому прочитала от корки до корки и полюбила ее сразу. Спустя много месяцев решаюсь вернуть, заодно это повод поговорить. Долго восторгалась содержанием «Понедельника».
— Это не моя книга, ты что-то перепутала.
Не могу взять в толк происходящее и оставляю книгу себе.
— Привет!
— Привет, — хриплю в трубку. Сам позвонил, ничего себе! Опаздываю на пару, но мне глубоко плевать.
— У тебя сегодня вечер свободен, можем встретиться?
— Конечно! — выпаливаю я.
— Можно попросить тебя взять с собой пленку? Да, ту самую, с фотографиями у речки? — Ничего себе, помнит. А ведь четыре года прошло.
Мы встретились возле моего универа в самый дождь. Зонтик я брать не утруждаюсь, всегда надеюсь на чудо: быстро приезжающий автобус, например. А тут оно не случилось, я посреди улицы и все течет за шиворот. Вот и Ромка, он с зонтом. Приподнимает зонт, ограждая меня от стихии, и предлагает руку.
— Ты чего мокнешь? Быстро греться.
Этого места я не знаю, да и не по карману. Пытаюсь слиться со столом, когда он делает заказ, а потом пододвигает ко мне горячий шоколад. Хватаю губами соломинку и вопросительно смотрю на него. Глаза, кажется, сияют, а он просит показать пленку. Снимаю я хорошо, Ромка очень здорово получился. Фотографии для себя уже успела напечатать и рассортировать в альбоме так, чтобы на одном развороте был его снимок и мой рядышком. Он внимательно просмотрел пленку на свет.
— Напечатаешь мне несколько?
— Конечно! Говори, какие.
— Анна Николаевна, я найду, не переживайте.
— Девочка моя. Забери книги, он их тебе отложил, я знаю.
— Про Гарри Поттера? Да, просила их почитать. Он говорил это сказка о мальчике, который отправился учиться в волшебную школу.
Выхожу от Ромкиной мамы с большим пакетом. «Почему же он сам мне их не отдал?».
Сажусь в автобус, долго смотрю в окно и решаюсь открыть пакет. Поверх толстых книг лежит письмо. Сегодня пришло. Почему же она мне сразу не сказала, что от него письмо? Про книжки все говорила зачем-то.
Долгу держу конверт, всматриваясь в каждую букву. Особенно там, где написано мое имя в адресатах. Надрываю конверт, и не выдерживаю, плачу. Узкая черная скамейка, маленький черный столик, воронье, от ветра замерзают уши и нос. Не здесь мы должны были встретиться, честное слово!
»…спасибо за фотографии. Ты знаешь, я бросил курить, надеюсь, тебя это порадует.
А меня порадовали твои достижения, поздравляю с публикацией! А я вот все никак не могу издать свою книгу. Ну, всему свое время, ты правильно сказала…»
Письмо опоздало на месяц. Холодно.
В тетрадке брата тем вечером я нашла исписанный пожелтевший листок. Вчитываюсь в Ромкин почерк:
»…братья-боги. Мы изменим этот мир…»
Чудные
Лев
Сегодня я снова спрятался от всех на чердак. И чтобы никто не посягнул на моё одиночество, затащил лестницу через люк. Под ним долго стояла и хныкала Катюнька, клянчила свою книгу и просила взять её с собой наверх. Книгу я забрал уже в третий раз, потому что мама не разрешала трогать Катюнькины игрушки и вещи. Приходилось втихаря. Но мама находила, забирала книгу и устраивала нагоняи, подозрительно на меня поглядывая. Книга была детская и ни за что бы меня не заинтересовала, если бы на обложке я не увидел большеглазую девчонку в красном клетчатом платье и совершенно белыми волосами. Задорные зелёные глаза смотрели на меня с таким любопытством, что я не удержался и открыл первую страницу. Называлась книга — «Однажды зимой».
На чердаке было пыльно, но тепло, несмотря на декабрь на улице. Я забрался на матрац у крошечного окошка, положил книгу так, чтобы попадали лучи света. Дочитал я её только до двадцать третьей страницы, а ещё ско-олько впереди! Девочку из книги звали Снежинкой и она носилась как угорелая всю зиму, всем помогала и попадала в разные смешные и нелепые истории. С каждой главой я узнавал про неё всё больше. Была бы она настоящая, я бы позвал в кино.
Прошёл час или два или три. Перекатившись с живота на спину, поболтал в воздухе руками, разминая их. Покосился на книжку. Вот как я тебя оставлю, Снежинка? Там впереди, как это обычно бывает, самое интересное, да? А придётся тебя отдать сестрёнке, а потом выгадывать время и снова похищать.
Мой взгляд наткнулся на коробку из-под обуви, на боку наклейки с гоночными машинками и надписи фломастерами: «совершенно секретно» и «принадлежит Льву». По центру нарисован отпечаток лапы, а крышка приклеена скотчем. Ого! Я её сюда два года назад прятал. Заложив фантиком страничку в книге, подобрался на карачках к коробке, сел рядом и торжественно открыл. Это так весело, словно получить посылку от самого себя из прошлого. В коробке лежали: огромные синие наушники, телефонная книжка собственноручного изготовления, пара моделек машинок: «чайка» да «победа», паяльник, канифоль, значок «Лада» и пара фотографий. На одной мы с Колькой в обнимку, свободные руки обоих отведены назад. На фото не видно, но я знаю, что в руках пиво. Первый раз взялись попробовать.
А на второй фотографии — Ника. В профиль, чуть нахмуренная, словно задумалась, а кто-то снял исподтишка. Но я знал, кто её снял и почему она такая. На обороте полной даты нет, только цифры — «1997». Два года не видел этот снимок. И Нику тоже. Другой, красной ручкой на фото написан номер телефона. Странно, не помню когда успел его записать… А может она?
Я взял книгу, вытряхнул фантик и заложил страницы фотографией с Никой. Открыл люк и глянул вниз. Путь был чист, и я поспешил спуститься, пока не прибежала Катюнька клянчить книгу. Потом схватил со столика телефон, размотал шнур, пробрался в ванну и запер дверь. Быстро набрал номер, немного затормозив на последней цифре.
— Алло, да?
— Ника, привет, — выпалил я, сжимая трубку. — Это Лев.
— К-какой Лев? — испуганно произнесла она и отключилась.
Ошарашено прослушав десять отрывистых гудков, я швырнул трубку на аппарат и умылся у раковины. Альбомный лист надежды разорвался пополам, захотелось тут же смять её снимок и швырнуть в окно. Сев на пол, привалился спиной к холодной ванне. Нащупал трубку, пригляделся к цифрам и набрал ещё один номер. Есть только один человек, которому я могу это рассказать.
— Слушаю-слушаю.
— Ба, привет, — я зажмурился и перевёл дыхание, — как ты? Не занята?
— Лёва, я сейчас ника-ак не могу-у говорить, — бабуля тяжело задышала и закряхтела, — я не могу… не могу встать. Лёва!
— Да? — испуганно переспросил я, дёрнул щеколду на двери и выбежал с телефоном в коридор.
— Быстро, приходи ко мне! Только скорую не вызывай, это очень важно. Ты меня понял?
— Бабуль, сердце? Что с тобой?
— Лёва, — бабушка дышала ещё тяжелее, — капли сердечные в аптеке возьми и ко мне. Через парк. Быстрее будет — в трубке слышалась возня, мне представилось, как бабушка лёжа на полу пытается перевалиться на бок и встать.
Я впрыгнул в джинсы, схватил с холодильника мамин кошелёк, сдёрнул с вешалки куртку и выбежал на улицу. Сколько у меня есть времени? А что, если не успею? Зачем я вообще бабушку послушал, надо было скорую вызывать, а теперь поздно — телефона под рукой нет.
Из аптеки полетел к парку, закидывая пузырёк с лекарством в карман. Вот уже арка. Становилось всё темнее, хотя выбежал в сумерки. Почему зимой так мало солнца?
На аллее у косматой ёлки кто-то стоял под единственным горящим фонарём и с красным зонтиком. Стараясь обогнуть человека, я забрал немного вправо, но внезапно он сделал шаг в мою сторону и я задел его локтем. Вскрик и мне под ноги выкатилось что-то блестящее, похожее на серебристый шар. Среагировать я не успел и, наступив на него, закувыркался по земле.
— Лёва, Лёвочка, ну приди же в себя, мне страшно. — Меня трясли за плечо и я, проморгавшись, посмотрел в сторону источника звука. Надо мной склонилось большеглазое лицо с растрёпанными тёмными волосами, бледность лица оттеняло красное свечение за спиной. А, ну да, это же зонтик.
— Ника? — выдавил я, недоумевая, в каком параллельном мире я нахожусь и как сюда попал. Она была совершенно другая и такая восхитительно знакомая. — Ты откуда здесь?
— Лёв, вставай, пожалуйста. — Ника это прошептала едва слышно и взяла меня за руку. Ладонь её совсем холодная. Глаза отчего-то заплаканные. На щеках проступил румянец, она опустила голову, и отвернулась. Почти стала похожа на свою фотографию.
На её плечо опустилось белое пёрышко. Ещё одно, и ещё. Снежинки покачивали в воздухе и окутывали Нику, оперяя её. И становилась она похожа на…
— Ника, — не отпуская руки, я поднялся, увлекая Нику за собой. Взял у неё зонтик и закрыл нас от белых перышек. — Тебе посылка, — она недоуменно посмотрела на меня, — от меня из прошлого, двухлетней давности. Он просил тебе передать.
И схватив её в охапку быстро поцеловал в губы. Она зажмурилась как от боли и резко отвернулась. Тело в моих руках дёрнулось, но вырваться она не смогла.
— Ника, Никуля, хорошая моя, — шептал я ей на ухо, сам дрожа от страха, что она сию же минуту растворится в моих руках в призрачную дымку. — Я не знаю, что тогда произошло, ты пропала так внезапно. Но знаю, что подари я тебе это, ты бы не ушла. Ты ждала этого, ведь так?
Ника мотала головой и пыталась вырваться. Она мелко затряслась, и я ужаснулся — плачет. Наверно стиснул сильно и ей больно, ослабив объятья, я схватил её лицо, поворачивая к себе, пытаясь увидеть глаза. И наткнулся на испуганный взгляд. Не удержавшись, снова наклонился и поцеловал, зная, что это плохо. Зная, что это в последний раз.
И она вырвалась. Вырвалась и заплакала так, что мне стало страшно. А потом убежала, оставив зонтик валяться красным пятном на снегу.
Ника
Вишнёвое варенье в вазочке всегда было жидким, а ягодки без косточек, сколько себя помню. Я наливала в блюдце варенья, накладывала побольше ягод и давила вилкой. Полученный джем намазывала на батон и трескала, пока меня не застукивала мама. Она его тоже любит.
Сегодня я уползла едва ли не по-пластунски в свою комнату, пока родители спали, подпёрла дверь огромным медведем, а медведя тумбочкой. Ха-ха, трофей мой! Вытащив из-за пазухи батон, разломила его пополам, закрошив всю кровать. Не беда, скормлю голубям. Вон сидят уже трое, нахохлились от мороза, с лапки на лапку переступает. Ну погодите, мои хорошие. Через полбатона я ваша.
Пришлось всё-таки встать с кровати и дотопать до тумбочки у двери, там, в верхнем ящичке, лежала припасённая на такие случаи ложка. Выдвинула ящик, пошарила рукой, перетряхнула тетрадки и карандаши, и только под альбомом нашла ложку. Прихватив с собой и альбом, снова залезла на кровать.
Откусив намазанной вишней батон, закатила на секунду от умиления глаза и открыла первую страничку. Там у меня была нарисована снежинка. И лежала она в синих варежках симпатичного светловолосого карапуза. Держал он её бережно и выглядел очень серьёзным.
— Сейчас подружится с ней и поведёт в кино, — хихикнула я, откусив ещё добрую часть батона. Перелистнула ещё страницу, и оттуда выпорхнула на кровать фотография. Ух ты! А я про неё и забыла уже. Мне вроде тринадцать было на ней. Точно-точно, это было когда мы со Львом…
Я быстро закинула снимок в альбом и захлопнула его. Снимок был сделан, когда он подкрался с фотоаппаратом и сказал: «Ника, я хочу тебя поцеловать». Я нахмурилась, отвернулась и он снял. Странный снимок. Нет бы какой радостный момент остался, или снимок где мы вдвоём. Но нет…
После этого я ушла и постаралась пропасть из его жизни насовсем. В тоже время так совпало, что папе дали квартиру и мы переехали в другую часть города. Телефон я никому не давала, боялась, передадут Льву. Вытянув из альбома снимок, написала на нём красной ручкой телефон. Неожиданно захотелось, чтобы Лев позвонил. Но было отчаянно страшно. Не представляю, что ему сказать.
Батон остался недоеденным. Сходила в кухню, соскребла с него джем обратно в вазочку, и, вернувшись в комнату, скормила голубям. Голуби были отчего-то взъерошенные и нахохленные, наверно устали ждать от меня обеда. Одного вообще не досчиталась. Взяла альбом, чтобы положить обратно в тумбочку вместе с фото. Желательно подальше и ещё несколько лет его не находить. Открыла вторую страницу и замерла. Снимка не было. Переворошила альбом, заглянула под кровать, стол и шкаф, перетрясла простыни, но его так и не обнаружила. Ладно. Когда-нибудь найдётся, и я его сожгу.
В коридоре раздался звонок. Так затренькал в тишине, что я выдохнула «ой» и побежала скорей к телефону, боясь, что проснутся родители.
— Алло, да?
— Ника, привет, — раздалось на том конце. И в моей голове разорвались маленькие колбочки с уроков химии. — Это Лев.
Лев… Лев! Невозможно! Так не бывает! Что ему сказать?
— К-какой Лев? — только и смогла произнести я, как связь прервалась. Я недоумённо посмотрела на трубку. Из неё слышались тихие гудки.
В дверь постучали. Снова вздрогнув я положила трубку, прокралась в прихожую и посмотрела в глазок. Никого. Сглотнув, отошла и хотела вернуться в комнату, как снова постучали. Долгое рассматривание подъезда в глазок ничего не дало. Ни души. Наверно мелкие балуются, сбегают по лестнице и жмут звонок. Я уже хотела отойти от глазка, как внизу заметила что-то белое. Ящик что ли?
Приоткрыв дверь, я высунула наружу нос. На площадке по-прежнему ни звука. Задвинув ногой ящик в прихожую, я быстро закрылась на все замки и выдохнула. В спальне заворочались, заскрипели пружинами и снова всё стихло. Забаррикадировав дверь, я водрузила ящик на стол и со всех сторон его изучила. Так. На нём ни цветочка, ни буквы. Крышка свободно приподнялась и я ахнула, увидев, что лежит внутри. Большой серебристый шар, как ёлочная игрушка, но очень большой. Почти как футбольный мяч. На вес легчайший. Переливается под солнечным светом. Снова вдоль и поперёк обсмотрела коробку. Я должна знать от кого это!
Из коробки выпал лист бумаги. В клетку, явно из тетрадки. На нём аккуратным подчерком было написано: «Снежинка! Ты должна перестать бояться и снова начать жить настоящей жизнью. Самой настоящей. Хрустальный шар в коробке — колдунский волшебный. Только попробуй разбить! Выбегай из дома через 10 минут, а ровно в 17:28 ты повесишь шар на ёлку, которая стоит в парке под горящим фонарём. И ты снимешь с себя чары. PS захвати красный зонтик».
— Бред, — прошептала я. — Невозможно. Кто мог так пошутить?
Кто мог знать о моих чарах? Почему надо идти сейчас, если указанное в записке время наступит ещё не скоро?
На улицу я выбежала, хлопнув дверью, уже не думая о том проснутся ли мама с папой, раскричатся ли соседи. Во дворе резко остановилась, не веря глазам. Смеркалось. Сумерками затягивало воздух. Я посмотрела на часы — «17:18». Невозможно! Полбатона назад было 8:15 утра… А-а, ладно! Потом разберусь, надо спешить!
Не доверяя себе, я несла шар в том самом белом ящике. Бежала и слышала, как он позвякивает, а сердце ёкало в унисон. Разобью — и надежда разобьётся серебристой крошкой.
Вот уже арка. Темнело так стремительно, что я всё острее ощущала, что у меня не было этого дня, что кто-то забрал у меня солнце, превратив утро в вечер.
Я остановилась у косматой ёлки под единственным горящим фонарём, раскрыла зонтик, недоумевая для чего этот пункт в безумной инструкции. И бережно достала шар. Одна веточка была особенно пушистой, прямо надо головой. Сверяясь с часами, я потянулась к ней, держа обеими руками шнурок с шаром. Уф, не могу дотянуться, она словно ещё выше поднимается. Я отступила в сторону присмотреть другую ветку. Ай! Меня толкнули, и шар вылетел из рук. Рядом что-то шмякнулось
Я вскрикнула и обернулась. И словно снова увидела сумерки, которых не должно быть утром. Глазам я не верила. У моих ног лежал Лев.
Когда-то моё сердечко сбивалось со своего ритма, стоило ему оказаться рядом. И говорила я всякую чушь или наоборот, деревенели все конечности, и слова не давались вовсе. А он был рядом. Держал за руку, а потом обнимал. И однажды наступил момент, когда я поняла, что вот-вот это произойдёт. И испугалась по-настоящему. Ведь поцелуи для меня под запретом. Один поцелуй — и я становлюсь старше на год.
Когда Лев пришёл в себя, я успела смириться, что чары мне теперь не снять, надежда лежала неподалёку разбитым шаром. А значит, мне надо снова исчезнуть. Прости, Лев.
С неба посыпались белые пёрышки. Зима наконец наступала по-настоя-щему. А моё настоящее — остаться тем, кем я всю жизнь и являюсь. Испуганной девочкой. Без любви.
— Тебе посылка, — услышала я. — От меня из прошлого, двухлетней давности. Он просил тебе передать.
И тут Лев схватил меня в охапку, быстро поцеловал в губы. Я обмерла, зажмурилась и резко отвернулась, боясь что он повторит убийственное действие. Но по телу уже растекался огонь, опаляя каждую клеточку. А в голове всё кричало: «Ты стала старше на год! Ты теперь его старше! Стар-ру …». Я попыталась вырваться, но не смогла. Он взял в ладони моё лицо, а я испуганно смотрела на него, моля: «Ещё! Не надо! Ещё!». И он поцеловал меня снова.
Я вырвалась и заплакала так, что мне стало страшно. Ещё год! Ведь это непоправимо!
Лев, прости… Я убежала, оставив в парке зонтик. И что-то ещё.
Ба
Оставалось только подпрыгнуть. Может тогда эта упрямая метла меня послушает и мы, наконец, взлетим? Времени в обрез, дел невпроворот, а крылья как назло сегодня подводят. Треклятый ревматизм суставов! Так, ещё прыжок, ещё! Взлетай, негодница!
Метла дёргалась в руках, мотала хвостом словно говоря: «Куда ты меня в такую погоду гонишь? Совсем старая, берега попутала? Я отказываюсь работать в таких условиях!»
— А в каких условиях ты хочешь работать? — Я путалась в длинной юбке и пыталась натянуть капюшон. — Горницу мести? Это я тебе враз устрою!
Прижав к спине крылья, я снова подпрыгнула, охнула. Схватилась двумя руками за черенок, потрясла.
Зазвонил телефон. Ну вот самое время! Махнула рукой, аппарат подлетел ко мне и, схватив трубку, я зажала её плечом.
— Слушаю-слушаю.
— Ба, привет, — а вот и Лёва. Точно по часам, как в аптеке. — Как ты? Не занята?
— Лёва, я сейчас ника-ак не могу говорить, — я снова подпрыгнула, но упрямая метла даже на сантиметр не оторвала меня от пола. — Я не могу… не могу встать. Лёва!
— Да? — испуганно переспросил внук.
— Быстро, приходи ко мне! Только скорую не вызывай, это очень важно. Ты меня понял?
— Бабуль, сердце? Что с тобой?
— Лёва, — мне наконец удалось подняться под потолок, сделав пару кругов по комнате для проверки, я быстро заговорила, — капли сердечные в аптеке возьми и ко мне. Через парк. Быстрее будет.
Сделав ещё кружок, я бросила трубку на аппарат и отослала его на место. А сама вылетела в окно. С метлы я едва не свалилась в первые же секунды полёта. А то! Где ж это видано, чтобы ангелы на метле летали, пусть даже и старые? Проносясь мимо высоток, я высмотрела оранжевый двухэтажный домик, окно с зелёными занавесками и рванула туда. На карнизе сидели три голубя. А ну, братва, кыш, потом поедите! Не рассчитав тормозной путь, я всё-таки врезалась в голубей. Те, вопя, разлетелись, а я полезла в окошко, благо оно было открыто. Метла осталась висеть у карниза. Вот только слиняй! Я те слиняю!
В комнате пусто, фотография лежит на кровати, номер уже написан. Хорошо, просто замечательно. Как в аптеке! Я подхватила снимок и снова протиснулась в окно, уф, прыгнула на метлу.
Давай, хорошая моя, теперь к Лёве скорей. Катюньку надо найти да снимок отдать. Она у меня девочка аккуратная, всё как надо сделает. И коробочку свежим скотчем заклеит.
Белый ящик с хрустальным шариком был заботливо привязан к метле. Мне его не жалко, но свою службу он должен сослужить. Перед вылетом я второпях писала Нике записку с инструкциями, она где-то за пазухой. У-ух! Хорошо летим. А на метле оказывается тоже не скучно. Плечи не напрягаются и вообще. Спасибо сестра! Нужную вещицу одолжила, хоть и упрямую.
После Ники я отправилась в парк, зависла над ёлкой и принялась ждать. Место прям удачное, фонарь светит прямо в глаза, если их поднимать, и над макушкой меня не видно.
А вот и Ника идет. Как снежинка хрупкая! Угораздило же тебя в детстве у нас в гостях настойку не ту выпить! А Лёвка тоже молодец, пей, говорит, это вроде сок апельсиновый. Вроде! Тоже мне ведун! Хорошо, хоть, потом признался. А сейчас самое время с девчонки чары снимать. Жаль, что совсем не снять. Уж очень концентрированным был «апельсиновый сок».
Под ёлкой Ника уже тянулась к ветке. Рано-рано, душа моя. Вон Лёвка уже бежит.
Поманила ветку пальчиком и та приподнялась незаметно и Ника не дотянулась, недоумённо отступила. И тут-то всё произошло. Шар вдребезги, Лёвка в обмороке, Ника над ним трясётся. Всё как в аптеке!
Сверим часы? Да, да, метёлочка моя, всё верно.
Лёвка очухался, увидел Нику. Они были надежно укрыты зонтиком. И тут я взмыла вверх. Распахнула крылья. Поморщилась на секундку — ревматизм давал о себе знать, и тряхнула ими!
Присыпанные пёрышками Лёвка и Ника встали. Не слышала, что сказал ей мой внук, но явно что-то достойное бабушки. А потом схватил в охапку свою Снежинку и поцеловал.
Свершилось! Я сильнее ударила крыльями о воздух, осыпая их волшебным снегом. В белой пелене растворялись чары, так нелепо наложенные на неё два года назад. Ника теперь не будет стареть от поцелуев, только будет получать от них по серебряному волоску. За каждый поцелуй. Ну что ж, это, пожалуй, небольшая плата за счастье. Однажды ты поймешь это, Снежинка. А Лев будет рядом и поможет понять.
Ника убежала. Всё правильно. Скоро рассмотрит мордашку в зеркале и о чём-то догадается. Фу-уф!
— Неси-ка меня метла, откуда принесла! Не ровен час внук заявится! Хотя может и… Ой! Да не трясись ты, окаянная!
Залетев на полном ходу домой, я побежала в прихожую включить свет. Критично глянула в зеркало. Ой, красота-то какая. Волосы взъерошены, крылья тоже, метла в руке дрыгается, по полу чёрная юбка стелется.
В дверь позвонили. Чуть прокашлявшись я пошуровала ключом и распахнула её.
На пороге стоял Лев, серьёзный и молчаливый, упрямо смотрящий под ноги.
— Ба, извини, что долго, я принёс лека… — и поднял на меня глаза. — Ба?!
Ника
— Ника-а! Возьми мандаринки! — донёсся мамин голос из кухни.
— И брось их под ёлку! — вторил маме папин бас.
— Всё брось, — подхватила мама, — может эльф придёт и угостится.
Ника смеясь забрала горсть крошечных мандаринов и понесла под ёлку. Там уже кучкой лежали подарки, зелёные ветки мерцали красными огоньками. Ника присела поближе к веточкам и бросила рядом с подарками мандаринки. Одна мандаринка упала на большой объёмный конверт, лежавший рядом. Что это?
На конверте стояло Никино имя. А внутри была книга «Однажды зимой» и записка: «Снежинка, пойдём в кино 1 января? Жду в парке с самого утра. Прилетай. Лев».