Вечная беженка
С тех пор, как Яна переехала из спальника в исторический центр этого старинного немецкого города, она обнаружила в этом благополучном районе нечто неожиданно неприятное, напоминающее о прежней жизни, когда ей приходилось принимать тяжёлые решения.
Здесь жила она в одном из домов «для людей пожилого возраста».
Особенно тревожно бывало в выходные дни, раздражал гул вертолётов, не летящих, а зависших над городом. Этот гул был для Яны, звуком «беды»! Это означало, что вновь происходят митинги курдов и турок, разведённых полицией по разным местам в центре. Они, хоть и получали разрешение на проведение своих мероприятий, но стремились к схватке, к тому, чтобы доказать каждому свою правоту в непосредственном контакте.
Неприятным было и количество полицейский подразделений «особого назначения» в чёрной форме, не говоря уже о конной полиции! В новом микрорайоне, где она жила больше двадцати лет, ей никогда не приходилось видеть такого скопления полиции…
Подчас Яне начинало казаться, что это противостояние народов, подчас доходящее до драк и вооружённых стычек, а порой и до озверения, преследует её и здесь, в Центральной Европе, от самого её дома, оставленного когда-то на Кавказе…
Яна не была уроженкой Кавказа, она родилась на Урале, в Магнитогорске в 1948 году.
Родители её — евреи, окончив в 30-х годах Днепропетровский институт металлургии, были молодыми специалистами, посланными по распределению в Магнитку.
Сама же она своей родиной считала Грузию. В Рустави, на металлургический комбинат её отца перевели в 1950 году, когда открыли завод, — инженером в мартеновский цех.
Девочкой она говорила по-русски и по-грузински, в детском саду и в школе, но не знала, да так и не узнала еврейского языка (идиш). На нём папа с мамой говорили с бабушкой плохо говорившей по-русски.
После неполной средней школы поступила Яна в медицинское училище, выучилась на медсестру.
Но работать по специальности ей пришлось уже в Сумгаите, в этом чудесном молодёжном городе, что называли «Комсомольском-на-Каспии». В Сумгаит перевели отца, там размещалось учреждение по ремонту доменных печей Грузии и Азербайджана.
Здесь, в Сумгаите она и замуж вышла, и дочь родила. Её муж — местный грузин и она, выбрали для девочки имя, одновременно и еврейское и грузинское — Лия! Это было имя умершей ещё в Рустави бабушки, и имя дали в её честь. С мужем Яна прожила недолго, он был слишком до женщин падок!
В начале восьмидесятых умер отец, мать ненадолго пережила его.
А с середины восьмидесятых началась в СССР Перестройка! Яна ожидала, что не только в их больнице, но и в городе произойдёт обновление! Так хотелось перемен к лучшему. Но вместо ожидаемого ею, начались трения между живущими в городе армянами и азербайджанцами, из-за конфликта в Нагорном Карабахе.
Особенная напряжённость наступила зимой. А год-то, 1988 был високосным! Вот на самом излёте зимы, когда она своему соседу по площадке ставила капельницу на дому, он раскричался при ней на свою молоденькую дочь: «Если вдруг приведёшь зятя-армянина или цыгана, то знай, убью!»
Яна попыталась его утихомирить, уговаривая не волноваться и не кричать на ни в чём неповинную девушку.
— Эх, Яна Абрамовна! Да вы ж не знаете, что за звери эти армяне!
— Почему вы так решили, — волнуясь, ответила Яна,— у меня много знакомых армян, в больнице коллег… Классная руководительница моей дочери очень достойный педагог и человек! Самая близкая подруга моей дочери — её дочь! А среди бакинских армян сколько чудесных людей?! Как будто сами не знаете…
Этот разговор часто потом вспоминался Яне, он состоялся незадолшл до дней Ужаса и Страха…
«Проклятый високосный год, ещё в добавочный день, 29 февраля, последний день армянского погрома», — плакала дома Яна, обнимая дочь, у которой погибла любимая подруга!
Погибли тогда, либо стали инвалидами многие знакомые Яны. Она и сама чуть не погибла, замахнувшийся на неё огромный мужик вдруг увидал у неё на шее вместо крестика шестиконечную звезду Давида! Эта звезда, этот щит Давида защитил её! Позже, вспоминая эти адские несколько дней, Яна думала о том, что в длящийся годами еврейский погром в нацистской Германии никого не защитил этот щит
Яна с дочерью, после произошедшего решились на бегство из Сумгаита. Знакомые их уговаривали остаться: «Вам-то ничего не грозит!», казалось им убедительным аргументом… Но жить здесь, в атмосфере ненависти, после первого в СССР, этнического даже не конфликта, а побоища ни в чём не повинных мирных жителей, Яна не могла!
Они и уехали, к родне Яниного отца, на Украину!
«Из огня да в полымя!», сказали им родственники, живущие во Львове. Оказалось, что одни из них оформляли американскую «грин-карту», а вторые уезжали в США к давно живущим там детям.
Яна с дочерью любовались старинным польским городом, расхаживая в его прекрасных декорациях, любуясь архитектурой, традициями, вдыхая запахи, несущиеся из многочисленных кофеен, кав’ярень, по-местному…
Яну быстро взяли на работу, таких опытных и блестящих специалистов не хватало. Да и Лие тут было хорошо. Она училась и проводила всё своё время в кругу львовской еврейской молодёжи.
Но тут случилась Беловежская Пуща, СССР приказал долго жить, а мать с дочерью оказались в статусе беженцев! Они же не были украинцами или уроженцами Украины!
И началось! На разговаривающих по-русски стали совсем плохо смотреть! Пришлось Яне с Лией учить мову. Но это было не самое страшное, Яна даже стала повторять за кем-то из великих: «Сколько ты знаешь языков, столько раз ты человек!». Но ей, жившей в интернациональной атмосфере Рустави, куда приехали люди со всего Союза, было обидно за русский язык, с о е д и н я в ш и й всех!
С каждым месяцем идея Великой Украины всё крепла, об этом говорили не только в транспорте или на рынке, в магазинах и кофейнях, но даже и на работе у Яны, в больнице?!
Как-то обострились и приступы антисемитизма. С Яны пытались и её звезду сорвать, да и слово «жид» вовсю употреблялось не только в устной речи, но и в пусть региональной, но печати. Яна снова почувствовала похожее на то, как было в Сумгаите напряжение против всех: русских, евреев, поляков и прочих инородцев. Душу, её живую душу, словно бы на огромный деревянный засов запирали! Было тяжело и больно…
Лия со своим возлюбленным решили, что надо уезжать из Украины. Они узнали, что началась еврейская эмиграция в ФРГ, почему то именовавшая будущих эмигрантов — «контингент флюхтлинге» — контингентные беженцы! Яна была категорически против! Как это, бежать в Германию? И это после всего, что произошло?! После Катастрофы европейского еврейства? В самое сердце тьмы?! Да что с ума они, что ли сошли?! Лия категорически забраковала и материно предложение Израиля. Они же с матерью бежали из Сумгаита только потому, что не выдерживали любого противостояния? А в Израиле, окружённом со всех сторон недругами, как выдержать смогли бы?!
Но в воздухе западной Украины настолько запахло грозой, особенно, когда Яна узнала о создании украинской социал-националистической партии. Это было уже запредельно: «…чресла ваши препоясаны, обувь ваша на ногах ваших, посох ваш в руке вашей…»
Яна с молодой семьёй — Лия вышла замуж за Диму — быстро получили разрешение на постоянное место жительства в Германии. Ещё и потому, что они уже числились беженцами!
Проработав двадцать пять лет в ФРГ Яна поселилась в «доме для пожилых». Но каждый день ездила в свой бывший спальник, чтобы внучка, придя из школы, не была в одиночестве.
Но по выходным она оставалась наедине со своими думами в крохотной, дешёвой, как раз по её средствам, квартирке. И погружалась в раздумья о прошедшей жизни. И про нынешнее житьё-бытьё, про курдов — у тех не было своего угла по всей земле, про нынешних, достаточно агрессивных беженцев, про турков, что после войны переехали в Западную Германию работать, да так и остались поколениями в этой стране. Про то, что все конфликты Ближнего и Среднего Востока автоматически с притоком людей оттуда, перенеслись на территорию Германии, да и всей Европы вообще! Каждый день приносил новые страшные известия! Свою звезду Давида, память о бабушке, о родителях, она носила уже под блузой, потому, что нынче та не смогла бы её спасти здесь, в центре Европы, а только стать поводом для атаки на неё!
Яна сидела у открытого окна и смотрела на багрянец «бабьего лета» в южной Германии, думая о том, что в её родной Грузии никогда не было еврейских погромов, но почему-то в восьмидесятые, в войну с Абхазией бомбардировали Гагру…
— Что же делать? Как жить дальше? — спросила она вслух у самой себя.
И, вдруг, неожиданно, может быть и впервые в жизни, заорала она, а не закричала:
— Господи! Куда нам бежать? Где спастись от ненависти людской?!
Обессиленная, поникнув головой, себе же и ответила:
— Некуда! Другого глобуса нет!
Быль
Татьяна Николаевна, хоть и родилась по-нынешнему названию в мегаполисе, боялась всего. Больших зданий, скопления народа, потоков машин, людей в переходах метро, особенно в час пик. А вот в поле могла часами смотреть в необъятную даль…
Обычно последнее она объясняла себе, что, наверное, в прошлой жизни была она селянкой!
Родилась она через пару лет после войны, но и не виденная ею, она оставила след, не заживаемый, горький в детской душе.
Родители её работали на номерном, военном заводе, что во время эвакуации был в Нижнем Тагиле. Не только жизнь Тани, но и всех взрослых и детей их двора была связана с заводом.
Такими и были три составляющих её детства и отрочества — боязнь города, страх от прошедшей войны и объединение всех интересами завода…
В школе Таня училась плохо, с единственной пятёркой по русской литературе, среди остальных троек.
По знакомству, как тогда говорили, «по блату» поступила она в строительный техникум, хоть и не хотелось ей туда, но пришлось там учиться.
Кое-как окончив его, стала работать в проектном институте. Но по неспособности её перевели в чертёжницы.
Но, как ни странно, оказалась Таня очень нужной своему институту, ценнейшим работником?! Безмужняя и бездетная она в пору посева, прополки, сбора урожая бывала на работах в колхозе, а осенью и весной — на городских овощебазах и даже в зернохранилищах! Отдыхала, как и все сельские труженики, только зимой! Так она по профсоюзным путёвкам, зимой объездила почти весь Советский Союз! Посетила все страны Прибалтики, среднюю полосу России,.Урал, Сибирь, Дальний Восток, Камчатку, хотела было, Сахалин посетить, да туда надо было особое разрешение. Жаль было только, что проплыть не смогла по великим сибирским рекам, зимою, покрытым льдом…
Нельзя было сказать, что Таня неприметная, с неяркой внешностью, была недовольна своим существованием. Она и сама не хотела подкрашиваться, да и косметика стоила недёшево. Книги и путешествия соответствовали её душевному состоянию.
Но после тридцати произошло важное событие. Взяв деньги в институтской кассе взаимопомощи, купила она первую дорогую вещь! Обычно Тане отдавали свои вещи и обувь, сотрудницы и знакомые, после некоторого времени носки. Но Таня не считала эти хорошо сохранившиеся вещи «обносками»! И носила их легко и спокойно, как свои. Деньги она обычно тратила на книги да на туристические путёвки, а не на эту мелочь, на вещи, как считала она. Так вот, произошедшее событие потрясло не только её сотрудников и знакомых. Но и её саму?!
Не страдавшая «вещизмом» она купила японскую куртку, вернее, перекупила новую вещь у сотрудницы, как сама говорила: «На все времена года!»
Куртка эта, пуховая с «болоньевым покрытием» стала для неё не только предметом гордости, она была каким-то жизненно необходимым, основным предметом, как шинель для гоголевского Акакия Акакиевича!
Она в ней ходила всегда, и даже в колхоз брала. У земли и летом холодно бывало.
Но случился развал СССР, затем закрытие института. И пошла одинокая Татьяна Николаевна (родителей уже не было в живых, да ей самой до пенсии немного оставалось) на случайные работы.
Пока не определилась ночной сиделкой к новым, вдруг появившимся богачам.
Старая, как и хозяйка, куртка была с ней и на ней. Правда, куртка по-прежнему выглядела новой, словно Таня только вчера её купила. Однако к хозяевам и пациентам было неловко ходить в одном и том же. И это, чувствовала она, не нравится её хозяину, что оформил её официально, и кроме зарплаты платил отчисления за неё в пенсионный фонд!
И он сделал ей к Новому году подарок. Конверт с деньгами! И в открытке написал, что очень хотел бы увидеть её в кашемировом пальто! Красная от стыда взяла она этот конверт, что жёг пальцы…
Ночами, при свете ночника, пока больной спал, начала Татьяна Николаевна читать не читанную прежде книгу. Библию! С самого начала решила прочесть её всю, с Ветхого завета начиная.
И узнала она потрясшую всё её существо, новость, что за сорок лет хождения по пустыне, у древних евреев не ветшала одежда, и не снашивалась обувь?! А питались они манной, что падала с неба?!
«Так и моя куртка, а ей больше тридцати лет, и не ветшает?!», поражённая, думала она…
«Господи! Благодарю Тебя за всё! За то, что Ты хранишь меня, любишь меня, жалеешь меня», — плакала пожилая женщина слезами нечаянной радости, благодарная Ему за свою такую, неожиданно счастливую судьбу…
Нездешние
C Беттиной Катя познакомилась на трамвайной остановке. Та попросила молодую женщину помочь ей с покупкой в автомате проездного билета.
Она с виду показалась Кате примерно одного возраста с её мамой, как потом оказалась, что Бетти была всего на четыре с половиной года старше. Под Катиным патронажем пожилая немка с едва заметным, странным акцентом, купила билеты для себя и дочери.
Удивительным показалось Кате лишь то, что немка в возрасте не знала, как купить билеты?!
Но уже в вагоне они, разговорившись друг с другом, познакомились, обменялись номерами телефонов. Увидала Катя и дочь Беттины, уже девушку, Лолиту, Лолу!
Бетти рассказала, что сама она родилась в Германии, но когда ей было пять лет, семья уехала из страны. Рассказала, что жили они в разных странах Южной Америки, в Парагвае и Уругвае, Аргентине и Чили, а в последние десятилетия в Венесуэле. И родным языком для Бетти стал испанский, а по-немецки говорила она только с родителями, ныне покойными.
Дочь Бетти, яркая, с индейскими чертами девушка, удивила Катю почти полным отсутствием чего-либо немецкого в облике. И она решила, что должно быть Беттина удочерила её. Позже узнала, что так оно и было.
Новая знакомая начала часто названивать Кате. Трудно было ей и дочери привыкать к жизни на своей родине, всё было непривычным, чужим и чуждым, от климата до местных обычаев и привычек. Были они людьми ю ж н ы м и!
А для Кати, уроженки России, эти зимы казались какими-то неправдоподобными! В квартире в темноте поблёскивали подсвеченные фонариками шары, гирлянды, разные ёлочные игрушки, а на улице было десять градусов тепла?! Часто снег не выпадал вовсе, а в «снежные» зимы больше двух недель не лежал!
Бетти получала пенсию, а её дочь пошла в последний класс гимназии. Всё постепенно становилось на свои места…
Как-то, когда Катя, уложив спать свою второклассницу, хотела поработать над переводом книги с немецкого на русский, зазвонил телефон. Обеспокоенный голос Бетти встревожил Катю, явно, что-то стряслось, пожилая женщина спрашивала разрешения прийти. Жили они рядом.
Открыв дверь, Катя увидала плачущую женщину в накинутом на плечи пончо.
Она усадила позднюю гостью на кухне. Сидя на кухонном «уголке» они пили чай с баранками и бубликами, из «русского» магазина. И Кате даже вдруг показалось, что всё это происходит в России, на кухне?!
Женщина рассказывала, что её девочка единственная в классе, ни на кого не похожая, яркая, как говорили ребята — «латиноска»! И с нею никто не хочет ни дружить, ни даже сидеть?!
Катя взорвалась, она не переносила даже малой несправедливости. Забыв о спящем ребёнке, она закричала: «Это же мобинг!» Недоумевавшей Бетти, разъяснила: «Травля! — понимаете, класс не принял её, она – чужая!»
— И что же делать? В Каракасе у нас с этим не было проблем. А тут Лолита не хочет идти в школу. Признаюсь, я сама, когда ходила в школы, в разных странах никогда с этим не сталкивалась!..
— Она нездешняя, в глаза бросается, раздражает своей непривычностью! Время должно пройти, чтоб ребята из класса привыкли к ней, — грустно констатировала Катя, — о феномене мобинга много пишут в прессе, но пока что рецептов от него не придумали…
На кухне воцарилось тяжёлое молчание, и молодая, и старая, молчали, каждая о своём…
Вдруг тишину, словно ножом, разрезал крик Бетти:
— Проклятая страна! — громко заплакала женщина
— Тише Бетти, тише, разбудите ребёнка, — заговорила Катя, обнимая её за плечи и прикладывая палец к губам.
— Недаром не хотела я ехать в эту страну, откуда бежали мои родители, — задыхаясь, заговорила Бетти, — и они всегда меня умоляли не делать этого, даже клятву требовали! Я не дала. Но училась и в Сорбонне, и в Лондонском университете, а на эту территорию — ни ногой.
Но нынче, в Венесуэле, да и во всей Южной и Латинской Америке стало трудно, даже невозможно подчас жить обычной приватной жизнью…
— Да, ваша дочь, такая же отверженная в классе, как когда-то еврейские дети в такой же немецкой школе, ещё до окончательного решения «еврейского вопроса»…
— Мне это сравнение даже в голову не пришло, — проговорила виновато Бетти.
— Мне пришло от того, что мама моя — еврейка, и меня бы ожидала в Третьем Рейхе та же участь!
Бетти даже не покраснела, а побагровела и испуганная Катя начала хлопотать вокруг неё, пугаясь возможности гипертонического криза.
Когда Бетти стало легче, то, они с Катей решили, что Бетти должна пойти к директору гимназии посоветоваться, как быть дальше…
Катя провожала её до подъезда. Когда прощались, то, пожилая женщина, обняв Катю, тихо проговорила:
— Катя, простите меня, ведь мой отец… — она заплакала….
— Ничего не говорите, вам нельзя волноваться! Я-то не только германистику штудировала. Но ещё о Третьем рейхе самостоятельно много чего узнала. Об СС особенно. Ведь очень многие члены СС ушли от возмездия «крысиными тропами» в Южную Америку…
— Вот меня и настигла расплата за родительский грех! Так не только меня, а мою, ни в чём не повинную девочку?! В ней-то не течёт немецкая кровь! Я её удочерила, думала, что, если Бог детей не дал, так дай-ка, хоть сироту осчастливлю! Для меня она роднее моих покойных родителей…
Она открыла ключом дверь подъезда, и тогда, когда резко захлопывалась дверь в прощальном лязге, снова услыхала Катя её вопль о прощении за не ею содеянное…