Каждый день все хуже предыдущего.
(В чашке чай/ на блюдечке герань).
Господи, пожалуйста, послушай их!
Или этих.
Только перестань.
Мне же страшно!
Понимаешь, страшненько,
как любому дереву в печи.
Не хочу, чтоб говорил Калашников,
когда Бах предательски молчит.
Не хочу — ни якобы, ни вроде бы.
Все как есть — не бойся, говори!
Помолитесь кто-нибудь о Родине.
У меня закончился тариф.
20 февраля 2014
1913
Мне нравится глагол «выпрастывать».
Он жил во времени, когда
неделю шли из Химок в Астрахань
передовые поезда.
Скоромные сменялись постными.
Крестьяне выбирали квас.
— В Америке, ну право Господи,
не то что, батенька, у нас.
— Ты глянь, Егорий, там искусники…
— Сережка, к гильдии гони…
— А Маркс я говорю вам…
— Мусенька!
Как вы прелестны, мон ами!
— У Елисеева собрание…
— Париж несносен, entre nous.
И сумерки сгорали ранние,
почуяв, кажется, войну.
И, поддаваясь аллегориям,
грустил на столике Вольтер,
что все закончится историей
в четыре миллиона тел.
Посвящение себе
Если случится что-то, жалуйся никому.
Только никто согреет, заново соберет.
Это простая сага, это простор Бермуд.
Лишь бы не треугольник, лишь бы не переплет
красный в чернильных пятнах (в классиках, а живой).
Плохонькая овчинка – вишь, как душа дрожит.
Если случится что-то, просто играй отбой.
Все-таки много лучше, чем журавель во щи.
Все-таки много лучше, чем собирать долги,
каяться на ступеньках, слезы давить во рту.
Ты же писатель, Женя! Если случится – жги:
рукопись, письма, тело или саму Москву.
Танки
Танки ритмично идут на танки.
Ты существуешь, пока не жмет.
Время закончилось тем, что Анка
не активирует пулемет.
Лимерик лучше — Молчать и съездить:
джига,
католики,
рык ИРА —
чем добивать в нежилом подъезде
парня, знакомого со вчера.
Море малины. Души ни склянки.
Штопает небо война-игла.
Танки ритмично ползут на танки.
Сколько осталось еще камлать?
Где же для друга найти землицы?
Кто отражается в днях пустых?
Танки. Дыхание. Смерть. Пшеница.
Линия крови от сих до сих.
Спокойнее
внутри себя спокойнее. там лес.
и попугая розовые перья
и поцелуй в 2007-ом
(какая малость, а хотелось плакать).
внутри себя есть порт, аэропорт
и кукол приснопамятные кельи
и аромат смородины во рту
и туфельки, подернутые лаком.
внутри себя уютно, хорошо,
коробкой спичек управляет лоцман
и пахнет утро «Красною Москвой»
и снегопад, и санок торжество.
какая глупость — локоть ободрать.
идет бычок, качается, смеется.
идет, уходит, мало ли — вернется.
чего там только не было
чего.
***
Из разных лет, из разных писем
колечки завивает дым.
Когда становишься зависим,
тогда становишься святым.
Оставь домишко на отшибе,
доверься патоке легенд.
Гренобль, гренки, грелки, гибель –
какая разница тебе.
Радей и вейся понемножку,
цеди запястий тонкий яд.
Зависимость – хмельные крошки
на подбородке бытия.
***
Вот так и будет: лишь бы, лишь бы,
слегка, чуть-чуть — не подвести б!
Когда в душе клубятся мыши
и переходят через Тибр,
и строят замки, жгут предлоги,
и ждут истории впотьмах,
писатель выглядит убогим,
как обезумевший монах,
как недочерченная свая
на инженерном полотне.
Вот так и будет — я-то знаю —
одна лишь музыка во мне.
Гончарова — Пушкину
Улыбался, таял понемногу,
растворялся в собственных глазах.
Говорил, что страх – моя дорога,
а моя дорога – это страх.
Целовал и линии, и кольца,
в сердце многоточие держал.
Погибал веселым добровольцем,
ударялся телом о металл.
Жить да жить. Лишь чайки-оборванцы.
Жить да жить. Лишь соли корабли.
Почему ты раньше не признался?
Почему мы раньше не пришли?
Некрасивый, призрачный, нестойкий,
как друзей прижизненный овал.
Улыбался, таял потихоньку
и совсем неслышно умирал.
Антивоенный заговор
Я такая, как есть.
Насквозь —
под обложкой священный Босх.
(Лет пятнадцать.
А то и семь.)
Не ходи ко мне, детка, съем.
Не ходи ко мне — пьяный волк.
Не ходи ко мне — мертвый брат.
Я всего лишь
одна из толп.
Я всего лишь
живой солдат.
Я всего лишь
из всех — одна.
и оставьте меня —
одну.
Уходи от меня, война!
Уводи от меня войну!
Woody Allen
Родной Вуди Аллен! Пишу тебе из предместья.
Здесь ели сутулы, как фрукты на мокром тесте.
Здесь сон убегает, снежинки собрав в корзину.
Здесь лучший асфальт — от почты до магазина.
Никто не смотрел беднягу Антониони,
зато из окна заливы, как на ладони.
И в принципе можно жить-не тужить со всеми,
но матрица сдохла — ошибка, наверно, в схеме.
Слежу в результате за Полночью из Парижа.
Твой Хэм горделив, а Пикассо — слегка пристыжен.
Твои проститутки — солнечны и приятны.
Их сложно представить, как в сыре цветные пятна.
И джаз торжествует — смел, прихотлив, уместен.
Как в мелкой квартире с адресом из предместья.
In exile
Душа моя, душа моя, душист
последний вечер, пахнущий игристым.
Мы так давно не виделись, что лист
стал выглядеть не Ференцом, но Листом.
Мы так давно не виделись, mon cher,
что здесь сменилось несколько прелюдий.
То памятник расколют, то торшер.
То флаги изменяются, то люди.
Мне кажется, я дряхлая швея —
усталость рук, осколок Эрмитажа —
Трещит костюм на несколько, а я
его пытаюсь пластырем и сажей,
улыбкой, уговором — сколько бит! —
А за спиной лишь сплетенки да зависть.
Душа моя! душа моя — болит.
И кажется, я больше не справляюсь.
Матери
Hад всей страной один и тот же стон.
И просьбы, и прощания, и дым.
Горит заря рубинами икон.
«Пожалуйста, верни его живым».
Оставив ударения под дых —
как детскую лошадку домовым —
во имя нерожденных и седых:
«Пожалуйста, верни его живым».
Пожалуйста. Пожалуй. Пожалей.
От жалости лишь книги говорят.
Четыре слова — много матерей.
И огненные маки на полях.
Годар
Он приходил ко мне. В горле его росло
что-то лукавое, словно Жан-Люк Годар.
Он приходил ко мне — лужицами из слов.
Он приходил ко мне — шелест, щелчок, удар.
Он приходил ко мне — рифмой неуловим.
Недостигаем!
Робок!
Ни жив — ни мертв!
Каждая пустошь напоминает Рим,
если искать восьмой для семи холмов.
Вроде бы спохватился —
держи-держись.
Вроде бы спохватился —
и вот он есть.
Пальцы раскроешь — перетекает в жизнь
мой совершенный, мой нерожденный текст.
Яблочко
Иногда начинаешь — не о чем говорить.
Вьешься себе, как Вертер, как дождевая нить.
Как расписная дура,
как взбитый чай.
Иногда начинаешь — кажется невзначай.
Иногда начинаешь — хочется отыскать:
-Бога,
-наивность,
-душу,
-ребро холста.
Поезд. Границу. Деньги.
Печаль до дна.
Находишь —
одни глаголы во временах.
Иногда начинаешь — думая, что любим.
Целуешь кого-то прям-таки в светлый нимб.
Потом умираешь,
ищешь чулан/чердак,
и все бесконечно,
и невозможно так,
как больше не будет
— больше нигде ни с кем —
и боль заглушает придурь твоих поэм.
И ты начинаешь:
— …яблочко, не катись…
И ты понимаешь, что же такое жизнь.