птицы садятся на мой подоконник
глухо воркуют и ждут подаянья
я — одинокий иконопоклонник
кухня полна золотого сиянья.
если бы это подольше продлилось
если бы сны мои были светлее
если б судьба надо мной не глумилась
если б жениться на сказочной фее.
грохотом гулким судьба отвечала:
быть и тебе убиенну и мертву —
тщетно прослеживать первоначала.
кот за окошком преследует жертву.
кухонный мне полумрак остается
грубый коньяк да простая сигара
да временами Двурогий смеется:
ждет тебя, милый, загробная кара.
что же мне делать
ты скажешь: молиться
тихо лелеять любимые лица…
сколько же времени это продлится?
сколько еще силам тьмы веселиться?
* * *
бездомная собака Сара
ко мне пристала возле дома
сначала чуть не искусала —
лицо ей было незнакомо
но постепенно привязалась
хоть было нечего мне дать ей
и к ней почувствовал я жалость
со всей ее собачьей братьей
теперь едва лишь я приближусь
к хрущобе утонувшей в кленах
как непременно с ней увижусь
и — грусть в глазах ее зеленых
дам ей порой кусочек сыру
ей шкуру серую поглажу
потом войду в свою квартиру
сниму ботинки и поклажу
придется трижды вымыть с мылом
ее погладившие руки
брезгливо порывая с миром
собачьей черно-белой скуки
но возле дома вечерами
приятно если Сара встретит
и вновь печальными глазами
как теплый друг тебя приветит.
* * *
помнишь в крымском поселке однажды в июле: была жара
ну а я не забыл это все как будто было вчера
ты простыла вдруг и твоим лазаретом была гора
сигареты да местный портвейн — вот и все твои доктора
приютил нас под самой вершиной каменный грот
ночью вместо окна бывало ливень все льет и льет
ты меня разлюбила я был одинок и глядел с высот
на далекое море внизу и думал что все пройдет
и твоя простуда и твоя нелюбовь ко мне и твоя
молодая тоска и мечта уехать в иные края
но пока оставался вблизи тебя один только я
как нелепый спутник твоего замершего бытия
там внизу в поселке закупал я хлеб запасал воды
пьяного егеря обходил заметал следы
и все думал что нет на этом свете такой беды
чтобы нас погубила и в тупом раскаянье нет нужды
мы вступили с тобой давно во враждебный какой-то брак
вот начнет темнеть я открою видавший виды рюкзак
извлеку икону да помолюсь чтобы сгинул Враг
а потом наберу в близлежащем лесу для костра коряг
разведу огонь налью котелок разогрею чай
ты лежи себе в гроте высоко над морем лежи-мечтай
как найдешь себе парня и с ним убежишь от меня в китай
или в африку к неграм и где-нибудь обретешь с ним рай
а когда ты вернешься быть может спустя очень много лет
повидав всего, автостопом объехав весь этот свет
и увидишь вдруг что теперь ты одна и что друга нет
наберешь мой номер и снова скажешь: алло, привет…
* * *
я родился позже чем стали граждан свозить в гестапо
где над ними глумиться было дозволено вертухаям
и хожу я в храм над которым властен один лишь Папа
а на юбилеях не запретят мне сказать: лэхаим!
да и сам я на четверть еврей хоть везите меня в Освенцим
моя бабушка мать моей мамы была на все сто еврейка
но когда мне случается поболтать с современным немцем
я конечно молчу о былом величье третьего рейха
пусть еда моя некошерна и я не стремлюсь в Израиль
пусть смешон иудеям собрат склонившийся пред Распятьем —
но убитых собратьев своих — знаю их, не знаю ль —
поминаю всегда и прошу за их муки добром воздать им;
судия Господь фюреру и его слепой паранойе
ну а я и теперь как и прежде обычный служитель Бога
кто-то должен жить продолжая дело сие земное
что же братья мои пускай мне костел а вам синагога
вы молúтесь в ней ну а я в своем помяну вас храме
да избавит вас Бог от всех кровожадных безумных бестий —
но когда соберет нас Машиах не признанный прежде вами
за небесным столом мы припомним всех и пребудем вместе.
* * *
голубь сидит на карнизе и выпуклым глазом косится
через стекло на меня — я сижу за столом — и воркует
Муза сквозь пробки приедет ко мне, прямо к дому примчится
и у крыльца моего иномарку свою припаркует
но и теперь как всегда повстречаемся с ней не затем мы
чтобы валять дурака истязая смиренный компьютер
желтые в вазе стеклянной стоят на столе хризантемы
Муза придет чтобы призрачный демон меня не попутал
тихо войдет свои лодочки-туфли оставит в прихожей
с мягкой улыбкой присядет на кухонную табуретку
может тогда мне на миг приоткроется промысел Божий:
дух мой покинет на миг эту глупую серую клетку
и воспарит словно голубь туда где все беды забыты
где ни к чему в сундуке сберегать от сограждан валюту
где не крадут дорогие фамильные с кладбища плиты
где приобщит меня Бог к тишине и простому уюту
где позабуду я эту земную нелепую муку —
Муза тем временем молча покурит и чаю напьется
я до машины ее провожу, поцелую ей руку
Муза умчится и может теперь никогда не вернется…
* * *
…три пустобрёха лают во дворе
бездомных грязных глупых пустобрёха
кончается какая-то эпоха
вот в этом предстоящем сентябре
возьму гитару старую свою
сыграю кое-как этюд Шопена
минувшее припомню постепенно
и песенку про что-нибудь спою
про Маленького Принца, про жену
которую увел я у другого
и все что было в жизни дорогого
неторопливо в песнях вспомяну
и выйду покурить во двор, а там
всё те же пустобрёхи просят снеди
всё так же пиво пьют мои соседи
и голуби мерещатся котам…
ФАНТАЗИИ
1.
По сторонам шоссе — высокие леса.
Бодлер боялся их и сравнивал с собором,-
Их ветер вынудил к серьёзным разговорам,
А я, пуская дым, кручу два колеса.
О чём-то сосны философствуют в бору,
Глухой хард-рок машин их спор сопровождает,
И с точки зренья мха деревья осуждают
Абсурдных облаков закатную игру.
А в доме, полном книг и музыки, «Пьета»,
Недоумённая, соседствует с Ван-Гогом;
Быть может, в старости я заведу кота:
Он будет рыбу есть, а я — смиряться с Богом…
2.
Быть может, мне тогда приснится дом, в котором
Апостол Иоанн живёт с туманным взором,
Где молча варит суп хозяйка Мириам,
Куда и я вхожу, как Блудный Сын во храм.
Я опоздал — уже здесь нету Иисуса,
Он здесь инкогнито, в прозрачной ткани дня,-
За деревянный стол, словно в гостях, сажусь я.
Апостол водку пьёт и смотрит на меня.
Ну а когда Она напротив нас садится
И всё молчит, молчит — не плача, не смеясь,-
Я вспоминаю вдруг, что предо мной — Царица,
К которой наяву вся жизнь моя неслась.
3.
Но тут из сна, как кит, я выброшен на сушу;
«Не уходи…» — твержу на хрупком рубеже…
И материнский взгляд в оправе Фаберже,
Как неустанный луч, пронизывает душу.
ГОРОД
Пока я обдумывал тёмные, злые заботы
Прохожих красавиц, вонзавших в мой слух каблуки,
Их сумрачных взоров змеиные водовороты
От жизни моей оставались, как смерть, далеки.
Я думал о том, что посмертье, как мощная линза,
Мой стыд увеличит и в фокусе выжжет дотла.
Что с куклами-барби повенчаны роботы-ниндзя,
И прав ли я был, что причина Творенья — светла?
Бывают паденья похлеще и горы покруче —
И все это было уже, и пора повзрослеть…
Но, Боже, зачем каблуки их так злобно-певучи
И ловят сердца, будто камни в железную сеть!
ДЭ ПРОФУНДИС КЛАМАВИ.
Изучаю иврит — параллельно по звездам слежу за Судьбою —
И в глухом лабиринте пытаюсь найти Ариаднину нить.
Пью и пью черный кофе, курю сигареты одну за другою.
А святой Серафим, затворясь ото всех, ел одну только сныть.
Постепенно вникая в тот крест, что крещеньем мне тайно обещан,
Брел вчера я по городу, встречные клены шептали: «Шалом!»
Я глядел с вожделеньем на всех проходивших по улицам женщин,
Параллельно твердя про себя покаянный библейский псалом.
А в районе Тельца, за Таганкой, в том доме, откуда я изгнан,
Начитавшись Бодлера, на ужин еду приготовит жена
И, пока телевизор, в окне отражаясь, грешит оккультизмом,
Перемоет посуду и снова заплачет, в меня влюблена.
Я забыл навсегда православную ревность убогого мавра, —
В лабиринтах мытарств твое имя опять повторяют ларьки.
Погружаюсь в себя и томлю, и томлю, и томлю Минотавра.
И один за другим постепенно уходят с земли старики.
Я уеду к друзьям, и завязнет опять электричка под Икшей.
С сигаретой и книгою выйду я в тамбур — и вспомню опять,
Как грустит Ариадна, спеша, что ни ночь, на взысканье погибших,
И стучится в их сны, а они ничего не умеют понять.
Вот и кончился май, посвященный Тебе, как и этот анапест.
Если хочешь, избавь нас от блудных скитаний по мертвым мирам,
Передай Вседержителю в дар от волхва запоздалый акафист
И прости и спаси, если хочешь, прости и спаси, Мириам!
* * *
Понемногу, как черные птицы клюют
На снегу раскрошившийся сыр,
Так и я совершаю медлительный труд,
Изучаю томительный мир.
За страницей страницу и стих за стихом,
Кадр за кадром, к последнему дню
В полусне я Тобой неприметно влеком
И Тебя, о Господь, не виню.
Ну, а если влеком не Тобой, то пойму,
Может быть, будет час, может быть,
В сиротливом миру, в одиноком дыму —
Чьею силой я мог бы любить?
выйти в Париже на станции "Гар дю Нор",
брести под лиловым дождем, ища свой отель, по лужам
(так две мыши вечером ищут, в какой из нор
судьба им предложит ночлег и ужин)
у негра-портье взять от номера ключ, спросив
пароль на вайфай – бонсуар, месье! – разузнать про завтрак –
и болтать с женою всю ночь о том, как Париж красив,
позабыв на неделю о серых домах и о лифтах затхлых.
поутру спуститься в буфет, негритянке сказать "Хелло!"
выпить кофе, съесть круассан, обменяться с напротив севшим
иностранцем улыбкой в знак, что на сердце светлым-светло,
как давно не бывало. Взять карту города на ресепшэн
а на улице узкой купить в киоске крутой табак,
запастись в супермаркете парой бутылок бордо и куда-то к Сене,
закурив сигарету, шагать со спутницей верной, так
безмятежно, как давно не бывало; услышать пенье
Ангелов, у которых голос Эдит Пиаф
или Ива Монтана, пройти на лебяжий остров
Сен-Луи, на мобильник друг друга сняв,
покормить лебедей, и, бутылку открыв, о далеких сестрах-
братьях вспомнить, глядя с востока на Нотр-Дам,
пожевать багет, поболтать над рекой ногами,
перейти через мост, зайти в какой-нибудь древний храм,
посидеть в его тишине, помолчать с богами
выйти на улицу и навстречу – из густой синевы –
свекнувшему солнцу сказать бонжур, невзначай забыв
ту страну куда нам вновь лететь предстоит увы -
чтоб и синее небо Парижа забыть потом как случайный миф.
дек. 2014
* * *
Мне снилась Оптина пустынь,
И старый черный монах
Сказал мне голосом тусклым
О будущих временах.
Повсюду сверкали взмахи
Винтовок, я видел ад
И слышал стоны монахинь
Сквозь злой пролетарский мат.
Темнели смутные страхи
У старца в глазах, и в ряд
Нагие трупы монахинь
Валялись у Царских Врат.
Винтовок сверкали блики,
чернели дыры их жерл,
и были древние лики
забрызганы кровью жертв.
Винтовок залпы затихли,
и где-нибудь век спустя
Взошел на амвон антихрист,
Другую братву крестя.
Затмились образы папства;
Все множилась и ползла
Безликая эта паства
Куда-нибудь в век Козла.
А в Небе, среди амброзий,
Печальный сидел Господь,
И рядом святой Амвросий
Тоску не мог побороть:
Внизу, над рекою Жиздрой
Мажорный набат звенел,
Но было ли это жизнью,
Сказать бы он не посмел.
В своем преподобном ранге
Беспомощно слушал он,
Как в дудку на башне Ангел
Трубил сквозь мой смутный сон.
дек. 2014
* * *
Пусть лучезарного Ормазда
порой нам кажется гораздо
могущественней Ариман -
но сквозь веков глухой туман
мы видим то, чего желаем:
придет иранский караван
тропою звезд в Ерушалаим,
мы Ирода коварный план
когда-нибудь переиграем,
земля, как прежде, станет раем,
который Богом был нам дан.
Аллахом суфий будет пьян,
Мулла забудет свой Коран,
вернется мыслью в Ариану.
Ормазд нас исцелит от ран
и хвост прищемит Ариману.
Погаснет вдруг телеэкран,
и канет в Лету злой тиран:
он улетит верхом на бомбе
в одну из инфернальных стран,
забрав с собою верных зомби.
И все, что пали в гекатомбе,
вернутся в рай, который даст
им, без сомнения, Ормазд.
янв. 2014
Памяти Марии-Антуанетты
в Париже где-то есть - так Муза мне сказала -
не спрашивая чьих с женой мы будем вер
совсем недалеко от Сен-Лазара
Луи XVI-ому посвященный сквер...
в том сквере говорят поставили часовню
в знак покаяния пред царственной четой
мы выйдем из метро, и я дорогу вспомню
к часовне одинокой той.
когда доверит чернь власть над собой кретину
Харону-лодочнику недостанет лепт -
и взглянет вдруг Король на даму Гильотину
как на последний свой проект
Сансону все равно кого косить косою
Сатурновой - ведь жизнь есть сон -
но страшно вспомнить мне порой, что я не стою
чтоб и меня казнил Сансон!
пусть неподкупно-добродетельный Вампир
богиню Разума на пустыре воздвигнет -
и сам он, как ацтек, тугую шею выгнет
хотя б от ярости сам дьявол завопил.
Антуанетта словно Ангел ты паришь
над той часовнею пока идут вечерни
и вдруг нам грезится - сиреневый Париж
печален оттого что стал оплотом черни
быть может неккеровский виноват минфин
быть может так легла фатальная монета
но мы зажжем свечу - прости Антуанетта
неведомо кому был отдан твой дофин
пока идет толпа, в уме перебери
любимое: гитары, карты, кавалеры -
чтоб даже сидя на горшке в Консержьери
ты не утратила наивной венской веры
гитарам толку нет бренчать навстречу рыку
толпы; довяжет Пряха полотно -
и голова Ламбаль надетая на пику
горгоной бледною заглянет к нам в окно...
фев. 2015