Изгои
Рабочий кричал, стучал палкой, топал ногами в огромных башмаках…
Но понапрасну. Прислонившись к парапету у входа в метро, крыса не сдвинулась с места Она только внимательно всматривалась в этого немолодого мужчину, побуждавшего её к бегству. Собралась небольшая толпа любопытствующих, удивлявшихся бесстрашию не убегавшего от человека зверька. Некоторые тоже, как и этот рабочий-иностранец, начали громко топать по брусчатке, пытаясь шумом заставить крысу сбежать.
К толпе подошла очень пожилая, почти совсем старуха в очках с дымчатыми стёклами, с ролятором, что везла перед собой. Она с каким-то ужасом глянула на упорно сидевшую крысу и вдруг закричала:
— Не трогайте её, она больна! Она вышла к людям умирать, а может, с надеждой, что ей помогут!
Все, как по команде, перестали топать ногами, и даже рабочий, изрыгавший ругательства замолк тоже.
Старуха с ролятором подъехала совсем близко к сидевшему животному. Подставила ей ладонь в летней кружевной перчатке. И та, совершенно спокойно уселась на старческую руку. Женщина перенесла её в глубь своей тележки. И под одобрительный гул толпы они уехали.
Через двадцать минут старушка со своей «больной» была уже в небольшой ветеринарной клинике.
-О, тётя Лия, опять вы со своей очередной жертвой людского насилия?! – сказал молодой ветеринар, – крыс вы, правда, ещё не приносили.
-Михаэль! Пожалуйста, посмотри, что с нею, я её подобрала в Мите (городском центре). Если это существо решилось выйти к людям, значит, дела её плохи! Крысы и осторожны, и умны, просто так она никогда бы не совершила подобного поступка! Умирать, может, вышла?! Знаешь, есть русская пословица: «На миру и смерть красна!»
-Ох, тётя Лия! Всё вы с русскими присказками! Всё от них отойти не можете…
-Так они же наши освободители, Михаэль! Именно русские освободили Аушвиц, да и другие лагеря смерти. Освободили и твоих дедушку и бабушку, да других, кто, конечно, дожить смог… Я раньше хотела язык русский выучить. Да тяжёлый очень сам по себе, кириллица трудная. Так я, чтоб лучше понять их, страноведением занимаюсь уж сколько десятилетий. Хочу понять эту страну, этих людей…
Михаэль, приходившийся ей то ли двоюродным, то ли троюродным внучатым племянником, тем временем осматривал спокойно сидевшую крысу и брал какие-то анализы.
-Тётя, я оставлю её на ночь. Чтобы последить за динамикой болезни, – и он произнёс, неизвестное старухе латинское название.
Но старая Ля не спешила уходить. Она сидела задумчиво, погружённая в какие-то свои, невесёлые мысли. Наконец она заговорила:
-Понимаешь ли, Михаэль, – произнесла она глухо, ведь ты знаешь мою с моим отцом историю. О том, что мы прятались у папиного однокашника, в подвале. Он как и папа был ветеринаром, да собственно, как ты и другие мужчины в нашей семье, – она замолчала снова.
-Тётушка, – сказал молодой ветврач.
Но старуха властным жестом заставила его замолчать
-Видишь ли, Михаэль, жить в подвале было невозможно ещё и потому, что нам казалось, что мы н и к о г д а не выйдем из него на белый свет. Только в феврале 1943 года появилась надежда. Именно тогда, когда в рейхе объявили семидневный траур по плененной под Сталинградом армии Паулюса. Мы слушали по приёмнику речь Гитлера. Он говорил печально, проникновенно и вдруг сошёл на крик, на визг: «…и даже если все мы погибнем, то не останется евреев, чтобы праздновать Пурим на наших могилах…» Мы с папой были потрясены. Мы были христианами-евангеликами. Но я читала и книгу Эстер, где говорилось об этом празднике в древней Персии. Вот тогда, после Сталинграда я и сказала папе, что нас освободят! Русские освободят!
— Но тётя! Была же антигитлеровская коалиция!
-Да знаю я, теперь, пересматривая итоги войны, много говорят именно о союзниках, о США и Англии. Конечно знаю и про Роммеля в пустыне, и, и, и… И про открытие второго фронта в Европе, про Арденны, про всё прочее. Но только русские дали мне надежду, что с каждым днём всё больше крепла, что мы с папой выйдем когда-нибудь оттуда… Папа, хоть изредка выходил из подвала, когда нужно было ассистировать дяде Вольфгангу во время операций, а я – никогда. Иногда только спускалась ко мне глухонемая прислуга, которая только прижимала меня к своей большой груди и мычала, лаская меня. Мама исчезла за год до начала войны. Папа только когда-то обронил, что не выдержала она и ушла от нас. Я только знала, что она на небе. И до Сталинграда я завидовала ей, мне хотелось к ней, т у д а.
А ты говоришь, почему я люблю Россию?! Эх, пора мне уходить, а не отвлекать тебя от работы…
-Тогда до завтра! – старушка помахала рукой и молодому человеку и крысе.
Приехала она домой, в свою небольшую студию, где и кухни-то не было, всё в одной комнате. Улеглась в кровать, потому что как-то быстро промелькнул этот день. Но сон не шёл, хоть давно уж прочитала Лия Бергер вечернюю молитву…
Потому что сегодняшняя крыса вернула её, будто не прошло и семи десятков лет, в подвал дяди Вольфганга, папиного друга и однокурсника в университете, в котором они жили вместе с папой, будто в заключении. Шесть лет провела Лия в этом подвале, там, в Шварцвальде. Там вместе с ними обитали и подвальные животные: насекомые, улитки и, конечно же, крысы. Но к ним с папой крысы относились хорошо. Словно понимали, что этого мужчину и девочку тоже хотели уничтожить, как и их.
Как ненавидела она тогда этот «их» подвал! Только после войны, когда увидала фильмы о концлагерях, когда оттуда вернулись чудом уцелевшие родственники, поняла многое и о своём подвале. Ведь зашла она в подвал в девять лет, а вышла из него шестнадцатилетней девушкой в тёмных очках. Глаза Лии так и не смогли привыкнуть к солнечному свету. Читая Библию, она только горько усмехнулась, когда узнала, что жена Иакова Лия была слаба глазами.
Часто Лия задумывалась над тем, как сильно, подчас до самозабвения, любят её немецкие соотечественники домашних животных, особенно лошадей и собак! И в то же время с соседями на контакт особый не шли, с детьми в семье отношения тоже не были особо тёплыми. Общение между людьми было только горизонтальное, возрастное. Вертикальное, между поколениями, было редко встречаемым явлением. Потому, женщина, а потом и старуха Лия хотела в следующей реинкарнации быть лошадью! Собак после фильмов и рассказов бывших узников концлагерей и гетто она недолюбливала. Хоть и понимала, что сами животные ни в чём не виноваты, это люди выдрессировали и научили и их – злодеяниям.
А крыс, которых дружно ненавидели почти все, она, будто бы понимала там, в подвале, как и они её. Ведь одна судьба им досталась. Крысам ещё худшая, их истребляли во все времена, всегда.
Горестные раздумья как ни странно, но погружали старую Лию в сон, и она чувствуя, что проваливается в него вдруг зашептала:
— Хочу быть в следующем воплощении комнатной собачкой, которую все любят, и все гладят…
И точно, во исполнение её желания, сидела она в чьих-то тёплых, мягких, видно женских руках, и заливисто, счастливая лаяла! Но вдруг, небо всё заволокло тучами, и сама она сидела у парапета метро, в своей от старости поменявшей цвет, бурой шкурке и здоровенный детина, огромный, по сравнению с ней, топал ножищами и злое орал на неё. И она понимала, что если не убежит, то он сейчас убьёт её. Но на душе было спокойно, и страха не было, она просто спокойно ждала конца…
Проснувшаяся Лия несколько мгновений не понимала, ни что с ней, ни, где она…. Ясным было только то, что эта старая крыса была, как сказали бы по-русски, сестрой по несчастью ей… Сестрой!
Буян незабвенный
Голос плачущего внука, доносившийся из телефонной трубки, застал Александра Николаевича врасплох. Он не мог понять, отчего это вдруг десятилетний мальчишка плачет? Тот, из-за всхлипываний не мог ничего вразумительного сказать. Так что пришлось мальчика, успокаивать, уговаривать…
-Понимаешь дед! Мама хочет Дика отнести в подвал, – и успокоившийся было Игорь, вновь зашёлся в плаче.
-Успокойся, – уже раздражённо сказал Александр Николаевич, – объясни внятно, что произошло, кто этот Дик, почему мама хочет его отнести в подвал?
-Это мой пёс, – снова слезами залился мальчишка…
Мгновенно Александр Николаевич ощутил своё сердце, забившееся с угрожающей частотой, грозно, как тогда…
Саше открыла дверь мать, он забыл свой ключ. Глаза её были красными от слёз.
— Что? Мама, что? Папа? – закричал он?
Отец был хирургом в госпитале Второго Украинского фронта. Она ничего не ответила, только покачала головой.
-Но что мама, что? – задыхаясь, произнёс Саша.
По-прежнему молча, она кивнула головой на застеленный скатертью, круглый обеденный стол. На нём лежало распечатанное письмо, фронтовое…
Мальчик, ничего не понимая, читал про овчарку восточно-европейской породы по кличке «Буян», погибшую на поле боя…
«Похоронка», как будто кто-то внутри него произнёс это слово. Он и сам не знал, как наполнились влагой его глаза, и как побежали по щекам солоноватые потоки…
Плакал он беззвучно, только шмыгая носом, а слёзы не приносили облегчения, наоборот, становилось всё тяжелее. Слова произнести он не мог, только собственный его голос внутри кричал и кричал: «Буян, Буян, мой Буян…»
Заснул Саша, выпив какое-то лекарство, что дала ему мать, но и во сне не выпускал из потной ладошки фотографию, на которой был он, ещё первоклассник, с распластавшейся у его ног огромной овчаркой. И во сне оплакивал он своего Буяна, погибшего на войне, подрывая фашистский танк. Этот Сашин плач был никому не видимый и не слышимый. Печаль его, никем не разделённая (мама тоже была врачом в госпитале для выздоравливавших раненых, и её часто не было дома не только днями, но и ночами) была непреходящей.
Только когда закончилась война, вернулся с фронта отец, да и Саша вступил в пору отрочества и юности, эта печаль, постепенно стихая, ушла…
Но только с той поры Александр Николаевич уж никогда не просто не рыдал, но даже просто не плакал, как горько бы не было. Ни тогда, когда умерли родители, ни когда ушла из жизни любимая жена, оставив его безутешным вдовцом.
«Видимо весь запас моих слёз, ушёл на Буяна», – без горечи, как факт, иногда констатировал он.
Правда, больше никогда он не держал не только собак, но и вообще никакой живности.
Но, сегодня слёзы младшего, любимого внука, пробудили те, мучительные переживания. Задумавшись, он всё сидел у стола, на котором когда-то увидал похоронку, извещение о гибели своего Буяна.
Настойчивый дверной звонок заставил пожилого человека очнуться. Он пошаркал к входной двери, впуская возбуждённого Игоря. Но тот стоял в дверях, будто не решаясь войти.
-Дед, не сердись! Мне не к кому больше идти.
Он вынул из пуховой куртки небольшого крепенького щёнка. Поставил его на паркет. Породистые толстые лапы разъехались по скользкому, покрытому лаком, паркету. И, под ним образовалась небольшая лужица.
Александр Николаевич не знал, как это случилось, он только почувствовал, как глаза наполнились живой влагой…