Глен Гулд. Повесть

Глава 1. Гизела

Афганская красавица Гизела сверлила взглядом глухую дверь изнутри. Она твердо знала, что вот прямо сейчас дверь взлетит кверху и перед глазами появится летящий на сумасшедшей скорости красный искусственный заяц. Больше всего на свете Гизеле хотелось догнать этого зайца. Догонит, и потом будет стоять на пьедестале рядом с другими двумя афганами, только выше! Они будут посматривать на нее снизу и украдкой — чтобы она не увидела, и фотограф будет снимать, но в основном ее, но чтобы Она в этом не сомневалась, что именно ее и, что важно — тоже снизу. Других афганов тоже, но лишь поскольку они рядом… Впрочем, никто не знает, о чем в точности думала афганская красавица Гизела. И какое это имеет значение для того, кому через десять минут стоять на пьедестале?

На последней дорожке стоял молодой красавец — афган Глэн. Перед ним тоже была глухая дверь, но на дверь Глэн внимания не обращал. Глэн глядел налево в сторону, где стояла Гизела. Их разделяло пять других перегородок да еще по борзому за каждой. К тому же афганы не отличаются особым чутьем но, среди океана запахов, Глэн пытался не упустить этот неповторимый на всем свете запах Гизелы. И его афганская морда была в точности направлена на ее хвост…

Удар стартового колокола, взлетевшие к небу заслонки клеток и возникший над головой искусственный заяц — все это случилось в одно и то же мгновенье и без задержки шесть афганских борзых рванулись вперед со скоростью  урагана — улетели, как подхваченные смерчем, не оставив на старте и следа. Впрочем…

На старте даже не шевельнувшись, стоял афганский красавец Глэн. Его горящий взгляд был устремлен на то место, где еще мгновение назад была Гизела. Но место было пусто, а ее тонкий запах быстро улетучивался… Прошло несколько секунд прежде, чем до Глэна дошло, что красавица бегунья пролетела уже полкруга. Глаза Глэна зафиксировали Гизелу уже на противоположной стороне стадиона и, лишь только тогда афган сорвался с места. Глэн полетел вдогонку! Глэн игнорировал беговые дорожки и разделительные линии, наперерез, через все поле…

Стадион ревел и визжал от смеха в едином визге. Тон визга тоже быстро менялся и вскоре перешел в восторженный, почти истерический гул… На поле бегуны разделились на две неравные группы. Красавица Гизела возглавляла гонку, практически вися на хвосте у искусственного зайца. Основная группа отстала, как минимум на 50 метров. Но, вослед Гизеле нос в хвост, казалось, не прикасаясь к земле, парил Глэн, не отставая, но и не опережая, опять-таки, нос в хвост. И всем на трибунах было видно, что у Глэна значительный запас в скорости, но это его не интересует! Трибуны продолжали неистoво поглощать зрелище…

В тот день Гизела стала чемпионкой, впрочем, как обычно, а Глэн пришел вторым. На пьедестал почета по понятным причинам он не попал. Пашенька, хозяин Глэна, ждавший возле финишной черты, бросился обнимать пса. Вокруг порхал тренер, внушавший Паше, что у этого пса большое будущее, чтобы он не перестал посещать тренировки. Тренер что-то быстро писал в блокноте и спрашивал и непрерывно трещал о том, что … для пса нет предела, такой запас, чемпион, будущее, деньги, слава. Но Пашенька только счастливо обнимал афгана, а тот все время увертывался, пытаясь не потерять из виду Гизелу, которую чем-то поощряла, как говорят собачники, какая-то женщина.

А в следующее воскресенье состоялась лишь рутинная тренировка — не соревнований, не призов и… Гизелу не привезли. Когда заслонка подскочила над ящиками, открывая афганам путь к улетающим зайцам, афганцев со стартовой черты как сдуло. Но Глэн, вместо того, чтобы бежать, характерно принюхался, так на всякий случай, а потом разыскал взглядом на трибуне Пашеньку и неторопливо затрусил к нему, перепрыгивая через скамейки для зрителей. Скамейки были низкие, и Глэн перемахивал их с полуметровым запасом, отчего выглядел очень смешно. Потом подошел тот же самый тренер и сказал, что из пса ничего не выйдет. Почему, — спросил Паша? — У нас гонка за зайцем, а не за суками. Неперспективный, — добавил тренер…

Паша с Глэном вернулись домой. Дома было очень грустно. А потом позвонил папа из Америки и сказал, что в Союзе произошел государственный переворот. Папа был очень взволнован. Но связь, как только папа произнес “переворот” прервалась… — подслушивали… и папин голос исчез, как будто его и не было. Паша выглянул в окошко. Там сияло солнышко, и зелень чуть разбавила золото — в Одессе начиналась осень. Было все спокойно в природе за окном и никакого переворота видно не было.

Глава 2. Эмигранты в Законе

Это было счастливое время. Советы уже вывели войска из Афганистана, а Штаты ещё не ввели. Советы сравнительно легко выпускали убегающих от них граждан, а Штаты сравнительно легко их не выгоняли.

К тому времени Максим получил разрешение на работу в Штатах (work permit), который почему-то отождествлял с немедленным получением работы. Работы здесь как раз не было. Это общество болело законной для него рецессией. И, Максим не мог знать, что страну очень скоро ждет необыкновенный подъем — интернетный взлет, на котором, как на корабле будущего из Соединенных Штатов работа улетит на Восток и начнется генеральное падение. Стояло последнее десятилетие Двадцатого Века. Такое же обещающее и мирное, как последнее десятилетие девятнадцатого. Совпадение не настораживало.

Максим искал работу и в своих поисках мигрировал с севера на юг восточного побережья. Начав со штата Main, он добрался до Pencilvania Philadelphia. Английского он пока не знал, так что работу приходилось искать неквалифицированную, и он ходил пешком по холодному и пыльному городу, разыскивая надпись “Help Wanted”, но его помощи никто не хотел. Он пришел из другого мира, где помочь можно было — решить задачку, то есть дать списать, поднести девочке из класса портфель, подсадить старушку в трамвай ну и так далее… И уж во всяком случае, бесплатно. Кроме того, Макс пришел из НИИ, где на триста сотрудников лишь один знал английский. На этого одного смотрели со смешанным чувством восторга и подозрения. Но, но — это был не Максим.

Так прошло 2 месяца. Максим, вооруженный разрешением на работу, по десять часов в день слонялся по городу в надежде увидеть заветную вывеску о том, что он кому-то нужен, а вечером возвращался к друзьям, как побитый помоечный кот, таким же безработным, каким ушел с утра. Все же о вывеске “Help Wanted” Макс знал лишь понаслышке, и уже начал сомневаться — может, друзья что-то перепутали и надо искать другие английские слова. Друзья, у которых по-счастью работа была, периодически просили Макса написать “Help Wanted”, боясь, что он мог уже забыть — на что следует обращать внимание. Максим писал уверенно, но каждый раз спрашивал — может надо искать синонимы. Друзья говорили — синонимы не нужны, эта вывеска продается во всех магазинах. Другая не продается…

Help, Помощь! Такое ясное, благородное и однозначное понятие, где не замешана никакая личная выгода, а если она замешана — это двойной стандарт, а где двойной стандарт там подлость, двуличие. Но здесь это нормально и не так, как в том мире. И нет подлости, хотя слово справедливость почти не звучит. Мир справедливый и реальный одновременно и жизнь по его законам — это совершенно другая жизнь, о которой Максим лишь думал, будто хоть что-то понимает в ней. Пока не понимает настолько, что даже поначалу подумал, что это ошибка в англо-русском словаре, впрочем — в англо-советском…

Раннее утро первого високосного дня Максима было восхитительно, в меру морозно и ветрено, но главное… Еще вчера днем ему заплатили за прошлую работу, где он дежурил по ночам у постели человека, который упал с высоты 40 футов на бетон строительной площадки и был пока жив. Был wanted человек с русским языком, хотя непонятно зачем — первое, что потерял бедняга — был язык, и говорить тому было нечем. Уже после Макс узнал, что жена бедняги не знает английского. “А могут позвонить из страховочной компании”. Английского Макс тоже не знал, но на job interview та же жена экзаменовала Макса и решила, что он справится за пять долларов в час. У нее был опыт. Прежде, она уже приглашала человека на пять долларов, тоже с университетом, так тот справился. На вопрос Макса, с каким факультетом, она не знала, что ответить. Может быть с факультетом английского, подумал Максим, но решил вслух не говорить. Он вдруг понял, что эту женщину и его — Макса что-то объединяет, и это что-то было 5 долларов в час — она не могла дать больше, а он не был способен претендовать на большее.

Ночами Максим сидел с раненым и пытался помочь ему и помог, потому что через неделю выяснилось, что страховочной компании, в которой тот работал, ничего не удастся сделать, кроме того, что оплатить его госпитальное содержание. Неделю, что Макс сидел с раненным, компания пыталась выкрутиться, чтобы этого не делать… Собственно, потому Макса и наняли, на время, пока компания соображала, как надуть беднягу.

Для Максима это был первый положительный опыт познания новой страны. Пострадавший, частная компания, старающаяся его обмануть и государство, которое его защитило! И, Макс выучил первый лозунг на английском: “God Bless America”…

Невиданная до этого куча долларов — сто пятьдесят, была толком потрачена на подержанный велосипед, теплую куртку и… замечательную книгу по схемотехнике, то есть по специальности на английском языке. Эту книгу Максим читал еще дома, но в переводе. Покупки были прекрасные — теперь можно будет изучать терминологию по специальности, не заглядывая в словарь, но это завтра. Сегодня поищем надпись “Help Wanted”, пускай в другом городе, пускай в мороз. Максим даже хотел сказать: God bless the coat and… он долго припоминал — vehicle для средства передвижения, но решил по пустякам Бога не беспокоить…

Он поехал по той же улице, где ничего не нашел вчера. Он остановился на светофоре и пересек перекресток на зеленый. Сразу же за перекрестком улица поменяла название. Здесь несоветская традиция. Здесь улицы не переименовывают. Здесь города закладывают и они растут, и когда города срастаются, улицы стыкуются, но никто не меняет прежде присвоенные названия. Поэтому, можно ехать вдоль по улице не сворачивая и со временем привыкнуть к тому, что она часто меняет название. Калифорния ведь не всегда была частью USA и, когда она стала, никому не пришло в голову менять вывески на улицах, придуманных мексиканцами.

…Улица сменила название — транспортное средство Макса въехало в другой город. Он проехал по другому городу не больше мили. Он ехал, нахваливая тёплую куртку и жизнь, значительно лучшую, чем ещё вчера. И вот так… Максим наткнулся на еще одну вещь, которой ни разу в жизни не видел собственными глазами. То была надпись: “HELP WANTED” на той железной табличке, которая в действительности продается во всех магазинах… На самом деле та! — “HELP WANTED”. Встреча была столь неожиданной, что Макс едва не свалился с велосипеда. Он не свалился но, во время традиционной балансировки всеми конечностями, он все — же стукнулся о руль зубом, вставленным в зубном кооперативе за два дня до отъезда с Украины.

“Хорошо!” — первое, о чем подумал Макс, сплюнув три раза и обнаружив, что кровь больше не идет. И тут же, после констатации достал  бумажку из левого кармана куртки  с надписью“HELP WANTED”,  сверил, и опять констатировал — “Оно!”.

Никогда еще сердце так не колотилось. Это был ресторан. На название Макс даже не взглянул — он искал любую работу. Дома он был инженером и автором 30 патентов. Когда инженер с таким количеством патентов оказывается на интервью в дешевом ресторане, его уже не мучает позор за бесцельно прожитые годы или какой-либо другой позор… У него даже нет мучительного чувства выбора — любая работа или… или то что сейчас… жить у милых друзей… дорогих людей, которые кормят Макса, недокармливая своих детей.  Он еще раз взглянул на вывеску и потянул ручку двери…

И попал в затемненный коридор, какой-то вестибюль — тоже затемненный, а потом ресторанный зал — и здесь ни души, скудная дежурная подсветка, почти ничего не видно.

Максим пошел почти на ощупь вдоль рядов столиков и, лишь повернув в проход, заметил… где-то около задней стены горела настольная лампа. Он пошел на свет. И, еще издали увидел… за столом сидела красивая женщина лет сорока. Он шел на свет этой женщины, судорожно стараясь освежить весь запас английских слов, которые казались уместными для случая. В руке у него было зажато объявление: “Help Wanted”, спешно переписанное им же на обрывок бумаги, так, на всякий случай… если забудутся слова. Красивая женщина оказалась хозяйкой этого греческого ресторана “Coffee Forest”. От попытки вспомнить сразу все слова, которые он знал Макс вспотел…

Его словарный запас не понадобился вовсе. Женщина насмешливо взглянула на Макса, уверенным движением забрала из его ладони объявление, упомянула что-то типа 3 dollars an hour и повела на кухню. Кто-то из ее работников вкратце объяснил Максу, что и как нужно делать. И ему казалось, что он понял абсолютно все. Его взяли на работу, и Макс, вполне счастливый, собирался выглянуть в зал, где за дальним столиком под старинной настольной лампой он рассчитывал увидеть эту красивую женщину, такую насмешливую и деловую и… так сразу понявшую, что ему нужна работа и он — Максим, именно тот человек, который не подведет. И Макс выглянул…

Красивой женщины он не обнаружил, но зал… темный и пустой еще несколько минут назад, теперь сверкал яркими огнями и был туго набит посетителями. ”Американцы не могут себе представить, как в одном месте, в одно время может собраться 99. 6% людей” — вспомнил Макс Голос Америки насчет советских выборов. Это была болтовня — могут! Оказывается!

А еще через несколько мгновений на кухню, откуда наблюдал Максим, принялись заскакивать официантки. Это был последний раз, когда удалось удовлетворить общее любопытство, на тему: “…а что это вы там делаете?”. Максим выглянул в зал, где официантки исчезали. Там они двигались быстро и грациозно как модели на подиуме, но, едва вернувшись в моечную, точно так же, как модели сбрасывают с себя платья и надевают новые, сбрасывали на Макса грязную посуду, получали чистую и… убегали от него в зал, мгновенно возвращая себе все атрибуты моделей. Макс оставался один, как Магомет, к которому пришла гора… посуды.

Её следовало мыть, и как можно скорее. Прежде всего Максим воткнул washer в сеть, подумав — что, не могли его подключить раньше? Бегло прочитал напечатанную на washer-е инструкцию, пару слов перевести не удалось, ну ничего. Cтряхнул в мусорник остатки пищи (как его учили, это он понял) и одноразовые пластмассовые ложки и вилки (этого он не расслышал, но это было очевидно). Загрузил машину грязными тарелками, насыпал сухого порошка… Куда надо! Отлично! Закрыл крышку, вздохнул и запустил машину. Машина довольно загудела. Работа пошла. Понятно, около получаса делать будет нечего… Платят, конечно, мало, но можно и подумать о своей непростой жизни — время есть… Максим так и сделал, принялся думать, предварительно вдохнув влажный воздух кухни. Посторонние мысли тут же полезли в голову, и можно было их не гнать. На самом деле — не подпевать же dishwasher-у.

Максима сразу же потянуло на исторические заключения. Собственно, последние месяцы он из этих заключений не вылезал. Он попросил у Америки помощи оттого, что его преследовали “органы” в Союзе. Максим знал, за что именно его преследовали, но здешний лоер ему объяснил, что за это политическое убежище не дают. А дают за другие преследования. Преследования, за которые дают, определены неким списком, даже если они просто были выдуманы, а за те, что не выдуманы, не дают, потому что другие здесь просто никого не интересуют и протянул Максу этот список. Тот взглянул на список и лишь тогда начал понимать, что другим преследованиям он тоже подвергался, но как-то раньше об этом не думал. И тут лоер сказал — Ты ведь хочешь получить убежище в Америке, а не у себя в голове. Это были разные вещи, Макс как-то сразу почувствовал. И вот, эти-то разные вещи Максим и принялся обдумывать и сопоставлять под мерное гудение dishwasher — а.

Глава 3. Разные вещи

Гудели краны с горячей водой, обволакивая кухню паром и заслоняя любые другие звуки, лишь dishwasher, стоящий рядом отчетливо шумел, заливая воду, сливая воду, подключая горячую и блокируя холодную, блокируя горячую, заливая холодную….

— Он прав, я хочу получить убежище у себя голове…

— Как они смогут меня понять, если для них я по национальности не еврей, не русский, а украинец? Им так удобно!

— Зачем украинцам ненавидеть жидов, разве им мало москалей? Я, наверное, жидовский москаль, но какой же украинец…

— Хотя, они же вернули пароход с евреями в Германию — чтобы не сердить Гитлера… да, как они быстро изменились! Правда, лоер сказал, американцы сейчас могут себе позволить это. Странно. Странный лоер… Сейчас могут, а потом не смогут опять?

— Существует ли более привлекательная идея, чем Окончательное Решение? Мартин Лютер ее сформулировал, а потом поджидал на небесах Гитлера, видимо с надеждой… и напрасно — тот не смог ее довести до конца… Кто-то помешал? На земле не помешал никто — ни Штаты, ни Союз. Может, немцы взялись не за свой департмент.

— Если бы на Украине задумали окончательное решение… они бы начали с медали за спасение России от жидов… А потом бы отказались… Зачем спасать Россию с ее москалями ?

— Вообще, интересная задача управления. Как управляется общество, в отсутствии Козлов Провокаторов и Козлов Отпущения? Похоже, здесь научились… надо же посмотреть до депортации.

— И все же чье авторство у этой Идеи? Творить зло очевидное во избежание зла eще большего, но воображаемого?. Воображаемого лишь Создателем и может еще несколькими… и убедить остальных, что они сами все это придумали… при демократии надо убеждать большинство…

— Может ли быть мораль в основах антисемитизма?

— Не основа ли это творения и не Создатель ли автор антисиметизма? Но тогда есть ли будущее у Штатов?…

… уже два раза забегали девушки-официантки, сбрасывали подносы с объедками на столик, стоявший рядом с моечной машиной, с интересом и каким-то удивлением бросали взгляды на Максима и тут же ускользали в зал, на ходу перестраивая тяжелую походку уставших людей на скольжение манекенщиц… “Для кого они стараются?” — подумал Макс и тут же снова увидел красивую гречанку — хозяйку ресторана… Тема манекенщиц на этом была исчерпана и, голова Макса непроизвольно вернулась к “главному”.

— Интересно, существовали ли у них такие темы диссертаций:

— Гуманизм погромов.

— Голодные бунты, как альтернатива погромов.

— Известны ли в истории времена, когда не было антисеметизма? Существовало ли тогда общество? И, интересно как же оно могло существовать?

— Я не знаю как, но здесь я его увидел! Или это временно?

— А теперь вернуться? Добровольно покинуть страну, научившуюся процветать без козлов отпущения? Для чего?

— Чтобы стать козлом опять? Добровольно?

— Допустить, что никогда эта страна не будет домом моего сына? Потому что я еще чего-то  не понял…?

Так, закутанный водяными парами и пронизанный специями греческой кухни, под мерное гудение “мойки”,  хаотически размышлял Максим, аж до тех самых пор пока тот “мойка” совершенно неожиданно вздрогнула и замолчала.

Максим, взглянул на часы, вроде, слишком рано… Он перевел взгляд на выключатель и заметил там руку, а боковым зрением засек всех давешних официанток стоящих в ряд с подносами грязной посуды и глядевших на обладателя этой руки. Макс тоже проследил. Это был парень лет 20, высокий и красивый, похожий на владелицу ресторана “Kofe Forest”. Лицо его было окрашено возмущением, какого Максим еще в жизни не видел. Макс социально подрос в одно мгновение. Потому, что понял — прежде если он видел возмущение, то это было что-то невсерьез, как-то “Глубокое возмущение Советских Людей”, а здесь был ужас, этого как раз Максим еще не понимал — ужас потери долларов из-за Макса конкретно… Это был сын хозяйки!

“Ну, ты не знаешь языка, обезьяна, но тебя же родила женщина!” — орал тот! Макс понимал через слово, но не понимал, почему парень так нервничает. И кому он все это кричит. Было странно. До того, как Макс понял, что речь идет именно о нем, было лишь некоторое любопытство, которое в мгновенье уступило место натуральной обиде. Так же с людьми не разговаривают вообще! Какая разница, со мной или с другими. Оказывается, есть такая разница…

Максим из ситуации выбрался. Он взглянул на орущего парня и сразу увидел, что злобы в его лице уже не было. А на лице было нарисовано безвыходное положение — ресторан остановился, нет чистой посуды, еще вчера мама сказала — иди и купи запас, так на всякий случай, что-то может застопориться. И, вчера сын взглянул на нее свысока, ну просто потому что был выше ростом, да и английский у него был лучше. Он даже пожал на нее плечами… А теперь он не знал, что делать, и орал как белуга.

В это время Макс принимал решение и… принял. И теперь все, что осталось сделать — донести это решение до мальчишки, попросту перевести с русского на английский. Фраза должна быть короткой и точной, и ее нужно разделить с этим ребенком немедленно. Только это спасет положение! Наконец, фраза была сконструирована, и Макс сделал резкий шаг навстречу мальчику. Протянул ладонь к его рту, и, как только мальчишка на мгновение замолчал от ошаления, воспроизвел спасительную фразу: “ОК, I am stupid. Show me, what I am supposed to do” (Хорошо, я — идиот. Покажи мне, что я должен делать!) после чего Максим убрал поднятую ладонь от лица парня, почти потерявшего рассудок от наглости старого “мойщика”. Еще четверть секунды мальчик-хозяин выходил из оцепенения и… выйдя, начал действовать.

Он выдернул вилку мойки из розетки, открыл дверцу, обнажив всю посуду, снял со стенки комнаты длинный зеленый шланг с наконечником,  какими поливают сады и направил могучую струю воды на тарелки и стаканы. В мгновение ока оба стали мокрыми от брызг, и мальчик побежал из моечной, видимо, переодеваться. Тут же подскочил повар с передником и “на пальцах” объяснил Максу, что это для тебя, а одна из официанток сунула Максу полотенце и показала, что оно для посуды — тоже на пальцах. И здесь Макс понял, что английского у него нет вовсе. Его не понимают. Он уже много понимает (так он думал), а его не понимает никто.

Тем не менее, уже через 15 минут посудный затор был ликвидирован и первая официантка выпорхнула из моечной в зал, чтобы снова стать моделью, источающей сногсшибательный запах парфюмерии, свежеподжаренной картошки и куриных крылышек. Последнее Максим оценил — он давно уже ничего подобного не нюхал. Насквозь промокший от брызг шланга и мокрой посуды, теперь он, тем не менее, все делал правильно. Он… стряхивал в мусорник остатки пищи и одноразовые ложки и вилки, и принимался мыть тарелки и стаканы. Работа пошла правильно и, но очень быстро Макс понял, что ничего столь монотонного он никогда в своей жизни не делал. И это продолжалось вечно — так казалось ему.

Прошло уже порядком времени, хотелось взглянуть на часы, но часов на стенах не было, ну хотя бы прикинуть, когда все это кончится… Макс быстро сообразил, что самым слабым местом в “технологии” была сушка полотенцем. Руки отваливались, и все шло медленно. Он обнаружил, что из моечной воздух вытягивается одним стационарным вентилятором и другим, переносным, но тоже очень мощным. Макс, не говоря никому ни слова, переключил переносной вентилятор в другую розетку возле мойки и развернул его в противоположную сторону, так что теперь вентилятор ничего не вытягивал, а просто сдувал пылинки воды с вымытых тарелок, так что вся груда через пять минут была сухая и готовая в пользование. И только после этого, Макс почувствовал, что процесс пошел настолько налажено,  что $3 в час не так уж плохо, что в следующий раз он наденет передник прежде, чем намокнет и будет сухим весь день.

Сзади снова появился молодой хозяин. Боковым зрением Максим ощутил, что тот рассматривает приспособленный им вентилятор и очень доволен таким развитием событий. Так он постоял и понаблюдал, и вдруг исчез на полчаса. Молодой хозяин снова объявился, деловой и сияющий, со вторым вентилятором, идентичным первому. Он тут же воткнул сдуватель в розетку, а старый отнес на место. Мальчишка постоял немного, удовлетворенно наблюдая новый технологический прорыв, и вдруг заметил, что старый “dishwasherer is bitterly defiant” (Старый посудомойщик зверски упрям.) Все-таки он идиот, этот русский! И физиономия молодого хозяина перекосилась сызнова. Он опять вспомнил обезьяну, и что мать Максима была женщиной (видимо это было стандартно). Но, Макс уже понимал, что, если у хозяина перекашивается физиономия и он ничего с этим не может сделать, имеется какая-то причина. И опять протянул ладонь к лицу молодого хозяина со словами “what else?” (Что еще?)

На этот раз сын хозяйки не мог понять, как можно быть таким идиотом, который, перед тем, как сполоснуть тарелку струей холодной воды,  намыливал ее мылом, на что терял время и хозяйскую воду, которая стоит денег и немалых. — Ну, прости, — думал Макс, — что мыть посуду можно без мыла, моя мать мне действительно не говорила. Еще Максим почувствовал, что у него сильно повысилось давление, и продолжает двигаться вверх, но выбора в тематике у него не было. Он продолжал делать, что ему велят. Темп нарастал. Быстро наполнялась бочка с объедками и он тянул бочку на улицу под почти истерические вопли хозяйкиного сына: — Faster! Faster! Максим пока еще переводил в уме каждое слово, но тут вдруг неожиданно почувствовал, что переводит почему-то на немецкий: — Shneller! Shneller!…

На улице было слякотно и с морозцем, но бежать назад было легче — бочка была пустой. По возвращении к посудомойке Макс снова заставал там хозяйкиного сына. И было непонятно, почему бы сыну самому не побыть посудомойщиком, вместо Макса. Ну, допустим, он тренирует Макса — тогда это оправдано. Но Макс взят лишь на сегодня… не логично. И тут Максим, ничего хорошего не ожидавший от хозяйкиного сына, увидел, как тот, взглянув на часы, сказал смягченным голосом — иди обедать, прошло пять часов. Максим, привыкший недоедать, пропустил мимо ушей по поводу обеда, но впал в состояние восхищения собой — он бы никогда не поверил, что сможет выдержать пять часов в аду. Потом, до него дошло про обед и он спросил: — куда? — Парень показал на стол возле плиты за которой орудовал повар — тоже грек, как и хозяйка.

Повар изобразил юмор на лице, подобно тому, как это делала хозяйка, взял тарелку из посудомойки, извлек откуда-то куриную, кем-то обглоданную куриную ножку, положил на тарелку и протянул Максу. Макс лишь на мгновение глянул на “блюдо” и тут же перевел взгляд на глаза повара. Максим знал, что хорошо владеет своим лицом, и что его губы очень выразительные, но сейчас их выражение было неподвластно Максу. Еще перед тем, как Макс отодвинул тарелку левым мизинцем, он заметил, что повар резко побледнел, а потом принялся повторять: — joke, it is just a joke, it is just a joke…, (это просто шутка, это шутка, это шутка) накладывая на новую тарелку две только что зажаренные куриные ножки поверху пахучей картошки… В этот самый момент Максим думал, что друзья, которые приютили его, имеют 4 детей, которые недоедают, потому что они только 2 года в Америке, и Максиму следовало бы принести в дом хоть какие-то деньги. Он знал, что эти милые друзья никогда его не попрекнут, что он ничего не приносит. И, Максим просто любил этих друзей и их детей… А может быть, чувства были совсем иные, потому что перед глазами встала Серафима из Бега, что по Булгакову, как раз перед своим походом на Перу в Константинополе?

И все же повару, наверное, повезло. Макс принялся обедать и уже жуя продолжал думать о повaре… — так того научили да и только, кажется тот даже не пытался никого унижать, похоже, он просто не умел шутить иначе.

На обед отводилось 10 минут. Работа закрутилась опять, часа два хозяйкин сын вообще отсутствовал, казалось, кровяное давление замерло на какой-то высокой отметке. Снова объедки, пластиковые ложки, струя прохладной воды, сушка, и опять объедки. И только Максима начало посещать ощущение стабилизации на границе физического обмoрока, как вдруг, неожиданно, в кухню ворвалась толпа — хозяйкин сукин-сын, сама хозяйка и неизвестный старик, очень похожий на обоих. В руках у старика была одноразовая пластиковая вилка, которую он, казалось, пытался вонзить в нос Максиму. Все трое что-то орали. Вилку Максим отвел мизинцем левой руки, старик побледнел, как давеча повар. Но работу Макс потерял! Это он понял на интуитивном уровне, еще не разобравшись, что именно не так…

Не так оказалось — одноразовые вилки-ложки, их предполагалось мыть! И подавать клиентам опять. Максим, напичканный свободомыслящими советскими газетами времен перестройки, считал как раз, что такое делают только в советских столовках…

Красивая хозяка — мать сукина-сына остановила уходящего Макса, дала ему подписать бумагу и протянула 27 долларов. Он отработал 9 часов! Он шел к выходу. Ресторан был пуст, в зале сидели давешние официантки. Одна даже дружелюбно помахала рукой. Уже на улице Макс догадался, что он не потерял работу, потому что ее и не находил. Просто ресторан был уже закрыт.

На улице моросил дождь вперемешку со снегом. Так и не удалось высохнуть, рубашка и тело были мокрыми…

Милые друзья ждали его с ужином и горячим чаем, тепло разливалось по телу и душе. Как оказалось, пока Максим шел домой, звонила хозяйка ресторана “Kofe Forest” — она хотела Макса на завтра опять — то ли он ее устроил, то ли больше никого не нашлось. Максим уже начал прихлебывать крепкий чай, как вдруг ощутил боковым зрением, что его друзья чего-то от него ждут. Было какое-то напряжение. “Взгляни почту” — тихо и осторожно сказал друг. Максим обычно оставлял на после ужина то, что на английском. Но, он перевел глаза с конверта на друзей и увидел в их глазах нечто прежде незнакомое. Некое настойчивое ожидание… и Макс распечатал конверт…

Это был оффер (предложение работы)… Две недели назад он ездил в столицу на интервью и провалил его, несомненно — с ним нельзя было говорить, потому что они хотели говорить на Английском. Но они дали ему письменный часовой тест. Максим написал его на 100%. И, вот теперь выяснилось — они решили дать ему работу. Фирма приносила свои извинения, что не может в настоящее время предложить больше двадцати долларов в час — в связи с языковыми проблемами, но со временем… Лед тронулся!

Глава 4. Максим в полузаконе (рассказанная Максимом)

Пришли друзья друзей. До сих пор я о них только слышал, а теперь увидел — молодая пара, счастливые и красивые. Мои друзья звонили им час назад. “…только водки не надо, Максим привез Столичную из Одессы”.

Стол был весь завален закусками. Ничего подобного я прежде не видел — красота! Поводом был мой офер.

Что-то я не чувствовал себя именинником, возраст что ли? Нет, конечно — все еще за океаном. Говорили же КГБ-шники на допросе: — у тебя есть выбор. Или вы с женой перестанете распространять, или оба пойдете в лагеря, а вашего… — КГБ-шник взглянул в шпаргалку… Пашеньку … ваш ребенок не увидит вас обоих в ближайшие 5 лет. Мы, единогласно выбрали Пашеньку. Так мне тогда казалось. Лагеря мы избежали. А Пашеньку я не вижу уже больше года. Сколько еще? Год… или те же 5?..

Виктору в КГБ задали тот же вопрос. У него было трое. Он выбрал лагерь. Лишь теперь их семья в Германии. Те же 5 лет! Но после лагеря… У коммунистов были пятилетки… Здесь открывают бизнесы. Говорят, они начинают работать не раньше, чем через 5 лет… Что-то меня не радует эта цифра, ее видимо спустили очень свысока…

Вдруг гостей и хозяев что-то заинтересовало. Обычно, когда пьют, говорят в основном о себе, а тут стали говорить обо мне. Я прислушался, все обсуждают бутылку столичной, что я привез год назад… Внутри оказалась чистая вода — то ли спирт испарился, то ли его никогда там не было. Друг друзей уже приготовился ехать в ближайший супермаркет. Я полез в карман за двадцатью семью долларами… Все смеялись, похоже, они уже знали о моем вчерашнем “заработке”. Друг друзей сказал, что двадцать семь долларов мне завтра понадобятся на автобус и, все же сматался в супермаркет, так что через 15 минут водки на столе было достаточно…

За столом выяснилось, что друг друзей тоже учился у Берты Иосифовны в той же школе, что и я.

— А почему она тебя доставала? Ты же нетипичный.

— Так сложилось, она знала мою мать. Мама была типичной, так что Берта Иосифовна чувствовала, что мне понадобится именно английский. Но мне было 12, и я ничего тогда не знал.

— Ну, английский мы все получили, спасибо ей.

— Знаешь, получает берущий, я не получил.

— Это как?

— По глупости, наверное. Она мне говорила, что мне этот английский точно нужен. Знаешь, может она говорила это всем, но я был уверен, что она обращается непосредственно ко мне. Понимаешь, я не мог понять ни английского — кажется, я искал в нем логику, ни почему он мне понадобится. Я ощущал это как какое-то навязывание… Берты Иосифовны… Я не знаю, у старушки были огромные серые глаза, необыкновенно красивые серые глаза, такие, что на лице не было морщин, ну я их не видел. Я никогда не соскальзывал с этих глаз даже на окружающее лицо. У меня до сих пор осталась память об этом ощущении… Можно сказать, что моя душа получала указания напрямую… — ну о том, что я должен учить английский. Но, я даже не понимал, как это можно, если я не врубался в логику предмета. Не знаю, видимо, я искал логику в протоколе перевода и не смог сформулировать, что язык — не математика…

Понимаешь, с другой стороны я не мог ослушаться этих глаз… и не мог подчиниться…

Мои родители поняли, что это — конфликт, и очень жаль, но меня перевели на немецкий, в соседний класс и… В последующие годы никто ко мне не приставал, что без немецкого я никак не обойдусь…

— Короче, ты приехал без английского?

— Ну, не совсем, я знал слов пятьдесят на момент перелета.

— Ты имеешь в виду 1, 2, 3 и т. д.?

— Примерно!

— Так ты даже не ходил в ОВИР?

— Я даже не писал заявления на выезд в государство Израиль на постоянное место жительства, хотя уже знал, что подлежу…

— Ты отлично звучишь, у тебя лишь слабый акцент, правда, и словарный запас у тебя тоже слабый…

— Акцент постепенно уйдет, у меня не будет акцента. Впрочем, это не важно.

— Нет, это очень важно, здесь за все надо платить, за то что нет акцента тоже, — сказал друг друзей задумчиво, грустно и без назидания…

Глава 5. Четыре года спустя. Високосный зверь

Художник создает образ, извлекает из мозга и из сердца все дарованные и приобретенные эмоции, компилирует их, показывает друзьям, декомпилирует снова, добавляя краски из души и, услышанные от знакомых, тестирует созданный образ, пока еще упрятанный в воображении и видимый лишь автору. Он закодирован в этюдах, разбросанных по мастерской и никому ничего не говорящих, кроме самого автора, потому что образы на этюдах и картонках открываются с помощью password-да, все еще с неким страхом, припрятанным в душе. А душа, не останавливаясь, тестирует весь этот материал, пытаясь ответить на страшный вопрос — интересно ли это кому еще кроме автора. И это трудноподъемный процесс тех, кому создателем отпущен талант….

Бывает создателю не до ожидания, и он начинает развлекаться сам, тогда художник получает образ в подарок и лишь запоминает этот подарок, чтобы перенести на холст. Или фотограф-любитель нажимает на кнопку — раз и все. Окажись лишь в нужное время и увидь лишь нужное место. Пришел — увидел то, что подсунули. Еще где подсунули… В зале ожидания Сан-Франциского аэропорта, перед закатом солнца зверски пробивающего свои лучи сквозь стекла аэровокзала. Взглянешь на окно, и кажется, что сейчас выжжет сетчатку глаз, силуэты людей в контражуре становятся манекенами и не отличишь ортодоксального иудея от консервативного евангилиста. Даже мусульманка в парандже похожа на бородатого старика-сикха в чалме. Не образы, а плоские муляжи. Лишь солнцу ясно, кто вокруг кого вертится. И вдруг на одной из скамеек, чуть подальше от стекол аэропорта, в глубине зала, поближе к выходу прибывающих международных пассажиров… среди икс-лучей обесцвечивающих все… все ли?… что это? Пшеничная голова красавицы, сидящей на скамейке в одиночестве и глядящей в сторону взлетных площадок и солнца, почти готового уйти за горизонт. Попав на прекрасную головку, луч подсветил ее, да так причудливо, что превратил во вторичный источник света, не обезличив формы вовсе, как сделал это со всеми другими объектами. Несколько фотографов-любителей тут же, как по команде защелкали своими камерами и отошли в сторону, на их месте тут же появлялись другие. Это был подаренный сверху образ. Не нужно искать натурщицу, ставить освещение и извлекать из головы опыт и эмоции — бери даром. Вот он шедевр. И нет проблемы с авторскими правами — автор в эти игры не играет!

Но, ситуация оказалась еще забавней. Показав изображение, автор принялся за “The clip”. Эта блондинка, на которую было трудно не засмотреться, в особенности привлекала проходящих, очень деловых и куда-то летевших мужчин. И они, которым было не до фотоаппарата, завидев эту восхитительную, волшебно посаженную головку с волосами цвета восходящего над океаном солнца, грациозно и искусно причесанную… модель! … даже если подруга вышагивает рядом и почему-то, наоборот, не может эту же грацию не проигнорировать. А мужчины продолжали вертеть головами. Они уходили дальше и теперь, вот-вот покажется профиль красавицы и профиль появляется и тут все открывается — это Афганская Борзая…

Афганская Борзая… все это не менее красиво, но более неожиданно… все равно, что опрокинул полную рюмку водки, а это оказалась чистая вода, что так же вкусно, но не совпадает с ожидаемым… вкус — это послевкусие и предвкусие когда они вместе… И, мужчина принимается хохотать. А идущая рядом с ними женщина перестает коситься на своего напарника и тоже смеется. И они проходят, и появляется другая пара и ситуация повторяется. И, снова, как и с предыдущей парой, наступает мир и гармония…

Здесь уместно сообщить, что времена были еще дружелюбные, другими словами, если в аэропорту был замечен неопознанный объект, людям не приходило в голову звать секюрити, иными словами — до эры Кустикова было еще прилично.

Пес сидел один на скамейке для пассажиров, никто не решался подсесть, хотя зал был перегружен, и свободных мест не было. Вид у сидящего был очень заинтересованный, но чем именно, никто не мог предсказать. Вообще, массовая человеческая интуиция — сильная вещь. И, хотя на сидящем афгане не было намордника, снующая взад-вперед администрация аэропорта внимания на это не обращала. А вообще-то это было незаконно — без намордника, и долго это продолжаться не могло, тем более — рейс был из России. Так, среди ожидающих быстро нашлась старушка типа известной Шапокляк, которая и привела к полупустой скамье представительницу аэропорта.

Шапокляк еще не успела выучить английский, но уже была напихана чувством гражданского долга. Она тыкала пальцем на незаконного афганца и пыталась говорить по-русски с английским акцентом. Представительница по длинному тонкому шнуру поводка проследила, к кому именно собака имела отношение. Другой конец поводка был в руках у женщины средних лет, красивой и с огромными глазами. Ее, видимо, не встретили, и она с беспокойством поглядывала в ту сторону, откуда должны были прибыть встречающие… Подойти к женщине представительница, видимо, не решалась, она лишь пару раз обратилась, но красивая женщина с собакой не успела догадаться, что она “mam”, тем более, что в этот же момент она заметила в проходе мужчину, который бежал напрямик к ней, видимо опоздал встретить… подбежал прямо к женщине с явным намерением ее обнять, хорошо обнять, как-будто они очень уж давно не виделись, и, кажется, женщина была тоже готова обнять мужчину, но ничего этого не произошло.

А произошло пугающее: Афганский Борзой, только что еще сидевший в отдалении на длинном тонком поводке, прыгнул на мужчину, целясь в эту руку, которой тот пытался прикоснуться к женщине, чтобы ее обнять и почти достиг этой руки, но недопрыгнул… и ему, по-видимому, понадобился еще один прыжок покороче… Все присутствующие ахнули, даже Шапокляк…

Но, Пес не прыгнул… Представительница могла бы поклясться, что, в этот момент афгану что-то почудилось… Он раздул ноздри… Казалось, пес что-то анализировал, и это не позволило ему довести до конца начатое дело. Шокированный мужчина, весь как-то побелевший повернулся к женщине… за разгадкой. Женщина наоборот, встретила этот эпизод со смешанными чувствами неодобрения и удовлетворения, трудно было сказать в каких пропорциях “одним словом с улыбкой и в слезах”.

Все было ясно одной Шапокляке, которая, с коммунистической настойчивостью, усилив английский акцент продолжала требовать намордника для афгана, для пущей наглядности прикладывая скрещенные ладони с растопыренными пальцами к своему собственному рту. Но, как это часто бывает, справедливость не успела восторжествовать в связи с недостатком времени… Уже начали выдавать чемоданы и, через десять минут по дороге из Сан-Франциско на юг двигалась Тойота Кэмри, которую вел Макс, а на заднем сидении — давешняя красивая женщина.

С того момента, когда в холодильнике друзей нашли водку, обернувшуюся водой, прошло ровно четыре года. В этот високосный день из Сан-Франциского аэропорта Максим вез домой жену Машу, которую не видел пять лет, а она везла огромного пса афгана, которого Макс не видел никогда, и видеть не хотел.

Максим вел машину на такой скорости, когда все время нужно было поглядывать в зеркало заднего вида, не мелькает ли там полицейский патруль. Это было особенно неудобно, потому что зеркало заднего вида Макс умышленно перекосил так, чтобы видеть в основном Машино лицо, так что полицейскому досталась только узкая и слегка скошенная полоска сверху. Собака вовсе ушла за кадр.

Может потому, что не удалось ее поцеловать, или еще что, но Максиму казалось, что эта женщина красивая, но чужая. Почти такая же чужая, как красавица на фотографии с которой ты даже не знаком. Максим думал, что женщина в зеркале — персонаж из их истории, вовсе не жена, не Маша.

— Пса зовут Глэн, — произнесла Маша и повторила, — Глэн, чтобы муж запомнил. И тут-то Макс сразу вспомил, что Маша всегда повторяла, что бы не говорила. — Точно, — вспоминал Максим. Она даже нашла этому объяснение — потому что у Макса плохая память. Но нашла объяснение не сразу. Она несколько лет игнорировала всякие просьбы не повторять то, что уже известно, тем более, только что сказанное. Даже когда Маша говорила в первый раз, он понимал с трудом. Он пытался понять, зачем вообще надо говорить о том, о чем говорила она. Хуже того, когда Маша говорила второй раз о том, что говорила в первый, Макс пытался понять, какая именно новая информация поступает по сравнении с первым разом. Но, как правило, понять не мог и поэтому напрягался еще больше, а она, подозревая, что и со второго раза до него не дошло, шла по-третьему. В конце концов, у Макса начинала болеть голова, и он просил ее остановиться. Процедура продолжалось более двадцати лет. Но, об этом Максим подумал впервые лишь после долгой разлуки. Обо всей процедуре целиком. Каждый раз, когда он настаивал, чтобы она не повторяла, она говорила, что не повторяет, а сообщает дополнительные детали, ну как президент Кустиков “делал свой кэйс против Ирака”, но звучало неубедительно. Кустиков опять делал. Но, то ли президент не мог выучить новый текст и советники советовали — пусть лучше выучит старый, но расскажет гладко, то ли к старому нечего было добавить. Но, бог с ним, с президентом. Она все-таки придумала — якобы у Макса плохая память, поэтому она повторяет. А президент так и не придумал ничего…

Пока Макс все это вспоминал, Маша видимо решила, что он уже запомнил, как зовут афгана и продолжила:

— Глэну вкололи снотворное, но его снотворное не берет, если он не хочет, так что в самолете Глэн боролся и с обидой, что ему что-то вкололи и загнали в клетку, а маму не загнали и он не мог ее защищать, потому что она куда-то делась. И только теперь он может маму защищать, потому что они в одном салоне… Маша только собиралась пойти по второму кругу с этими же объяснениями, как заснула. Точно, вспомнил Максим. Она ведь и прежде никогда не могла уснуть в самолёте, даже если принимала таблетку. Одним словом, пока Глэн не спал в клетке, Маша тоже не спала, … в салоне самолета Москва-Сан-Франциско и… Максиму стало ее жалко.

…Макс говорил теперь сам с собой, но, почему-то предполагая, что она слушает. Он не хотел об этом говорить по телефону через океан, но был убежден, что это самое важное. Что первое, о чем она его спросит, будет — это:

— Почему? Нас же по-настоящему преследовали, ты же им показал все документы, других же на самом деле не преследовали! Почему же мы не виделись пять лет?

Максим отвечал, теперь от своего имени. Он отвечал, что и сам долго не мог понять. Что те протоколы допросов в КГБ, что ты переправила … я их показал не одному лоеру. Они мне говорили одно и то же — нет, за это сейчас не дают. Помнишь, что там было — исторические книги, слежки за нами, разного рода несправедливость. Ну, что я тебе говорю — это то, что было. Понимаешь, к тому времени Штаты уже дали убежище миллиону Советских людей. Появился специальный язык — тоже лоеры изобрели, как-то: допросы в темных подвалах, избиение железными прутьями, и другими тяжестями, неважно чем, но впрямую угрожающими их жизни. Я говорил — не было в 80-х годах железных прутьев. Один лоер мне показал на шкаф с делами и многозначительно добавил — теперь были… История лгала уже не в первый раз.

Правда — это не то что было на самом деле. Пока я был здесь, убили двух моих талантливых подчиненных, а ты мне написала, что наш Пашенька тоже в опасности и в какой-то момент я что-то понял… я понял, что правда — это категория, которая живет в человеке, на которого еще не нажали. Когда те, кого любит человек — в безопасности. Если же в опасности… может быть, нет такой моральной категории, может не быть… — Почему же? Нас же по-настоящему преследовали, других же на самом деле не преследовали! Почему же мы не виделись пять лет? — переспросила она… — Я еще не могу ответить, мне пяти лет мало чтобы понять. Я думаю, проблемы были не только у нас, но и у них — у Штатов. Просто они пытались решить свои и выдать их за решение наших, это называется ostensibility. Я думаю, что это добрая страна… но чтобы решить свои проблемы она пойдет на все, так что добрая — очень условная штука… Ну, теперь мы подумаем вместе.

В этот момент Максу одновременно попался на глаза спидометр, на нем было 90, и открытые глаза жены — она не спала, неизвестно, как долго. Макс убрал ногу с акселератора и замолчал… Жена вступила с того же места на котором заснула:

— Глэн родился в день, когда ты перелетал через Атлантику пять лет назад… Ты знаешь, когда мы перелетали через океан, я думала, что 5 лет назад ты перелетел… а знаешь, Глэн был в багажном отделении, в клетке. Ему ведь тоже пять лет. Он нас на самом деле защищал. И его все боялись. Он, знал, что его боятся, знал и очень гордился. Ему вкололи укол, чтобы он легче перенес полет, но он чувствовал унижение…

— Откуда ты знаешь?

— Я чувствую… Вокруг не было меня, не было Паши, а вместо нас — чемоданы и ящики… Когда ему вкололи снотворное, он начал бороться со сном. Как он мог уснуть? Кто тогда защитит меня!? Меня даже не засунули в клетку, представь его ужас…

— Все же, откуда ты это знаешь? Ты чувствовала?

— Знаю, просто у Глэна такой афганский характер. Его никогда не берет снотворное, его вообще нельзя принудить… ты еще узнаешь…

В зеркале заднего вида появились еще два заинтересованных глаза…

Глава 6. Азбука

В отдельных еврейских семьях ребенок лишен музыкального слуха. Каждая такая семья несчастлива по-своему. В остальных у ребенка слух, хоть какой есть, и тогда счастье семьи, что касается ребенка, развивается стандартно. Его учат на скрипке. Но у скрипки, в свою очередь, есть особенности, поэтому каждая счастливая семья все-же отличается одна от другой, ну что тут поделаешь? Нельзя ведь быть счастливыми одинаково, когда отнимаешь детство у своего же ребенка. Но Толстой универсален, он просто не рассматривал еврейские семьи…

— для того, чтобы ребенок мог выжать из скрипки первый звук, не вызывающий шока у родителей, должно пройти хорошо около года.

— если родители рассчитывают, чтобы дитя в будущем выросло в скрипача-солиста, они должны отдать свое чадо на скрипочку как можно раньше, иногда до 4 лет. Зачем? Страх начинает развиваться у человека с рождения. Но, выражение “победить страх” имеет смысл, пока человеку еще нет шести, а, если больше, то победить страх нельзя. Но, страх чего? А того, что можно сбиться во время исполнения — главный страх любого скрипача. Но, откуда в еврейских семьях об этом знают? Традиция, как говорил Шолом Алейхем!

— 4-х летний ребенок, с другой стороны, в том виде, как его создал Бог, не способен выстоять полчаса-час со скрипкой и просто прижимать ее подбородком к ключице! Традиция говорит — надо его бить! Пороли всех великих скрипачей! Так что это правда, что евреи пьют кровь младенцев. Во всяком случае, еврейских. А что касается христианских — то это тоже правда, но это лишь на уровне “collateral damage” (побочного ущерба), но об этом отдельно…

Русские семьи, которые отдавали детей учиться играть на скрипке, это, как правило, очень уж интеллигентные семьи, где на играющего ребенка глядят, как на личность, где играющим ребенком гордятся и дорожат, и присматриваются, чтобы он не переутомлялся, и даже идут на риск, что об их ребенке соседи подумают — уж не еврей ли он? И, по большому счету, может они, то-есть, соседи, правы? Ведь признак сильный! Ведь, по существу, Бог нашел Авраама потому, что на то давнее (ветхое) время, по-видимому, больше не с кем было договариваться, а было уже пора…

И, уж стараются, чтобы это не вредило здоровью и, уж здесь не принято поддаваться на пропаганду, что ребенка следует отдавать на скрипочку хорошо до 5 лет от роду, и они правы, но… тогда скрипач появиться не может — русских скрипачей нет. И когда в этом убеждаешься, бессмысленно искать тех давних соседей и говорить — вот видишь — не еврей. Они далеко или, если и близко, скажут — как не еврей, ведь лауреат… Лауреаты есть, но это продукт «affirmative action», как говорят в Америке, только наоборот.

Короче, сын Максима был продуктом этих двух культур или результатом их разногласий, которые были абсолютно непримиримыми. Говорят, бывает, что одна сторона главенствует, тогда… лучше и способный сын имеет “two choices — to be or not to bе”. Но, ни Макс, ни жена Маша уступать не собирались ни в чем, и, как следствие, сын Маши и Макса  в 11 лет умел бегло играть одну гамму и одно трезвучие и, однажды, когда папа был в командировке, Паша нажал на маму и … бросил скрипку. Его учительница говорила, что он необыкновенно талантлив и на занятия не приходила без конфет специально для Паши. Но… футляр скрипки лег на шкаф и никогда больше не открывался. Скрипка была снята лишь однажды во время обыска в семье Пашиных родителей, но это другая история. Впрочем, хоть кусочек.

— Зачем была куплена скрипка? Спросил следователь. — Чтобы играть, — ответил Пашин папа. — Чтоб играть, занес в протокол следователь. — Зачем? — продолжал следователь… И Макс, не знавший, что ответить решил промолчать… Следователь снова что-то занес в протокол…

Когда папа оставлял дом, маму и Пашу, чтобы улететь в Америку, он скользнул глазами по вещам и задержал взгляд лишь на скрипочке, лежащей на шкафу, так показалось Паше, наверное, просто показалось…

А через две недели в доме появился месячный щенок Афганской Борзой и Паша, погоняв щенка по квартире, устал. Этого щенка Паше так хотелось, а теперь надоело за пятнадцать минут. И это его, 13 летнего мальчугана, насторожило впервые за 13 лет его жизни. Он вдруг почувствовал, что все проходит, вот и папа исчез… скрипка исчезла, ее можно взять со шкафа, но этого никак не хотелось, а увидеть папу очень хотелось, но… Паша чувствовал, что это безвозвратно, и очень горькие слезы потекли из его огромных глаз, унаследованных от мамы… Это не исчезло, это бывало и прежде, но, это всегда замечал почему-то папа, он имел какие-то такие слова, от которых слезы быстро останавливались и вылизывал их, а потом они высыхали… нет больше папы!

Пашеньке захотелось куда-то сесть, но все стулья были завалены хоть чем-то. Папа же говорил, что едиственный стул под роялем не завален и то, потому что он задвинут. Паша выдвинул стул, сел и положив голову на крышку клавиатуры, заснул горьким сном…

Глава 7. Максим

Сегодня Максима поджидал неожиданный email, который прислали друзья друзей из Филадельфии. В тот вечер, который начался с водки, ставшей или бывшей водой от рождения… друзья пообещали, как они тогда сказали — будем контачить. Все равно, Максим не ожидал ничего от них получить — здесь люди ведь очень заняты своими проблемами. И вот… В первом attachment-е была фотография, снятая в Одессе, в начальный период “борьбы за независимость Украины от… москалей”. Фотограф схватил момент борьбы…  возле обычной мусорной урны. С одной стороны — огромная стая одичавших собак, а с другой — людей, в общем, тоже одичавших. Люди и собаки боролись за мусорную урну, видимо там было что-то пищевое. Среди собак даже мелькнул один афган, что-то было в этом афгане от князя Мышкина, … Макс вздохнул и перевел взгляд с компьютера вглубь комнаты на ковер. Ковер был афганский. В центре ковра лежал aфган Глэн и мирно спал, периодически перебирая лапами… “Ничего не бывает плохо или хорошо, только в нашей оценке…” И, не бывает хорошо оттого, что кому-то плохо. Вечером пришел знакомый на рюмочку водки. Максим показал ему фотографию. Так получилось, что Глэн возлежал на ковре, в том же месте. Друг, взглянул на фотографию, потом на Афгана и, опрокинув рюмку, с удовлетворением произнес: “Хорошо!”. Не бывает хорошо оттого, что кому-то плохо. Что хорошо? — думал Максим. Наверное, что нам не плохо. Остальное не в нашей воле. Но, Максу не стало лучше…

Второй attachmnet он читал уже после ухода гостя. Это было коротенькое письмо о Берте Иосифовне — учительнице английского, которая утверждала, что английский Максу понадобится, а он не мог тогда поверить. Тогда ему было двенадцать. Максимка забыл о существовании Берты Иосифовны, ровно на столько лет, сколько ему этот английский не был нужен. А в Америке эти слова всплыли, как сбывшееся пророчество. А до этого Максим помнил лишь ее глаза. Друзья друзей писали, что Берта Иосифовна недавно умерла. Как недавно, она же была… О боже, посчитав, Максим понял, что тогда ей было 35… Ему, ребенку это казалось… старушка. Ну что об этом, но ведь она умерла примерно тогда же, когда была опубликована фотография с одичавшими собаками возле урны…

Друзья друзей попросту оказались ее дальними родственниками. Они не прерывали с нею связь. Письмо было длинным, но главное, что они узнали от соседки по коммуналке, было… Берта Иосифовна сидела на скамеечке и грелась под ласковым Одесским солнцем. Она часто там сидела, прямо с тех пор, как ее уволили из школы по старости, хотя старой она была лишь по паспорту… Так вот, она сидела на скамеечке, мимо проходил новый русский, или новый украинец… и увидел, как ему показалось нищенку, пожалел нищенку и протянул ей какие-то гривны (ихние доллары). И после того, как старушка поняла, что ей подают милостыню, она поднялась к себе и плакала и пила валидол и плакала и пила валидол. Говорят, глаза у нее были такие же огромные и серые… Она умерла ночью, может быть даже во сне. … Максим читал письмо, оглядывался и плакал, как ребенок, а потом перестал оглядываться…

Пес избежал судьбы — бороться с учителями за эту урну в Одессе, а теперь борется с Максимом за место хозяина в доме. Пса можно понять. Ну, как бы то ни было, время шло, а Макс так и оставался чужим. Афганы вообще не терпят чужих. Тем более, что присутствовала ревность к Маше. В доме вообще как-то враждебно. Все кроме мамы часто говорят такое, что Глэн никогда в жизни не слышал. И, этот мужик, когда говорит не с мамой, а с телефоном, тоже тараторит так, как люди обычно не говорят… словом, русским духом перестало пахнуть… Мама что-то чересчур часто стала тыкать пальцем в этого мужика, с подозрительным запахом, который жил в их апартменте, глядела при этом на Глэна и говорила: “Папа”, когда Глэн точно знал, что это не папа. Что такое папа Афганец точно знал, в течении всей его прошлой жизни, котоая была до этого укола и клетки в самолете, это слово соответствовало старой рубашке, которую никогда не стирали, а этот был чужой, который вел себя в доме, как хозяин… в общем, желание цапнуть трудно было сдерживать. При этом что-то подсказывало: цапать не надо…

Максу было чуть легче и чуть страшнее. Жена говорила: “… там, в Одессе, когда было очень уж худо, я клала перед песьей мордой твою, специально невыстиранную рубашку, ложилась на пол рядом и плакала, а пес вылизывал мне слезы”… Это было ее объяснением того, что Глэн знал Макса и его существование допускал. И все — же Максу было не до конца понятно, почему пес на него еще не бросился, что-то было на самом деле…

Афган и вправду, иногда подолгу принюхивался к вещам Максима, готовым к стирке. Его афганский нос был благородно раздут, как у арабского скакуна и весь он в профиль выглядел вдохновенно. Однажды, во время такого обнюхивания, в laundry-прачечную вошел Макс. Глэн повернул к нему морду, понюхал Макса раз, понюхал второй, повернул нос к белью на стирку, опять понюхал, затем повернулся к Максу и аристократические черты арабского скакуна сморщились, обнажая белые инчевые клыки афганца, перед которым будто-бы сидит волк… Видимо, пес и впрямь почувствовал сходство в запахах но, Максиму было непонятно, как именно Глэн интерпретировал это сходство…

— Ты не беспокойся, всем страшно, — это жена не забывала напоминать, каждый раз, когда проходила мимо и Максу становилось еще тоскливее, чего он старался не показывать, потому что жене страшно не было, наверное. Где-то он читал, что всякий, кто боится, выделяет различимый запах, который люди не чувствуют, но звери…, так что в свою дипломатию он не больно-то верил… Зато Маша привезла фотографии из Одессы. На одной из них был снят стоящий в полный рост 182 см Пашенька рядом с Глэном, тоже стоящим на задних лапах и вылизывающим “братику” нос и — они были одного роста… Глэну даже пришлось чуть присесть. Но, Максим увидел, что Афганец может любить и это вселяло надежду…

И, как-то раз после очередного случая в laundry… лишь только Глэн сморщил на Макса морду и зарычал… Макс понял, что откладывать уже некуда, сел на корточки и опустил пальцы на эту оскаленную морду, но не сжал ее, а охватил, как пианист перед тем, как начать 2-ой концерт Рахманинова…

Пес, который никогда ничего подобного в жизни не видел, по-видимому не знал, что делать дальше и… так прошли напряженные минуты и вдруг… Макс стал ощущать, что складки на морде под его пальцами начали разглаживаться и песьи глаза поначалу сосредоточенные на этих пальцах, принялись медленно восходить, пока не встретились с глазами Макса — глаза в глаза… и в них Макс увидел полноценное человеческое недоумение и непроизнесенный вопрос — что делать? И Максим, еще не вспомнивший, что надо бояться, подчиняясь лишь чувству, еще более приблизился и чмокнул Афганца в переносицу, как это он делал когда-то с Пашенькой… это был еще один високосный день для обоих…

Видимо происходит чудо, когда недоверие уступает место вере. Из зверя, от которого исходила агрессия, Глэн превратился в собутыльника по прогулкам. Прежде Макс за Глэном следил, а теперь стал присматриваться.

— Маша, у меня появились подозрения, что это личность.

— Я тебе это уже говорила, а ты не слушал.

— Я понял, почему Глэн не любит купаться.

— Потому что он больше кошка, чем собака. Коты боятся воды.

— Нет, когда его обольешь и намылишь, он становится вчетверо меньше. Я присматривался, как он наблюдает себя в зеркале в ванной — не улыбается, закрытая пасть, глаза растерянные. Он не сомневается, что все остальные видят тоже самое, а значит, не боятся. Он никогда не бросался на меня, когда мокрый, он ждал, пока высохнет. Несколько раз подходил к зеркалу в прихожей — несчастный и потерянный. Он ждал, когда ты его высушишь феном и расчешешь.

— Ты думаешь я этого не знаю?.

— Глэн становится агрессивным не сразу. Сначала он убеждается в зеркале, что стал прежним, а после этого принимался выяснять вокруг главное: “…а ты кто такой, причем со всеми?”…

— Ты думаешь я этого не знаю?.

— Одно дело знать, а другое — пользоваться, а Глэн пользуется, он пользуется сослагательным наклонением — это учат все в школе, но большинство видит и сразу действует.

— Здесь сослагательное наклонение не причем. Это я про людей.

— Думаю, он интеллектуально выше многих людей…

Однако, бывают моменты, когда Афганца перестают интересовать все эти вопросы — как он выглядит, какого он роста, насколько он страшен, насколько и кто его боится. Это происходит, когда его спускают с поводка в чистом поле или на стадионе. Он сразу же принимался бежать по кругу, беря с места сумасшедшую скорость, я недавно измерил с секундомером — это более 19 метров в секунду! В фазе прыжка его тело превращается в отрезок прямой, т.е. голова с прижатыми ушами, передние и задние ноги и даже хвост полностью вытянуты в струнку. Он становился еще меньше, чем после ванной — но его это никогда не беспокоит. Его абсолютно не интересует выглядеть устрашающе. Не потому ли, что ему самому не страшно? Какие страхи, когда бежишь с такой скоростью, когда даже кусты превращаются в сплошной и надежный забор? Никто не догонит! А он — любого! Даже Гизелу догоню!…

Кто знает, о чем думаешь когда вокруг все мелькает, а ты летишь как птица, лишь изредка прикасаясь к земле лапами, чтобы опять взлететь…

— Я же тебе рассказывала, как они выглядели на стадионе. Тренировка закончена. Глэн догонял Гизелу, перепрыгивал через нее по дороге, зависая в воздухе над ней. Это не опишешь… Потом она перепрыгивала через Глэна и тоже зависала в прыжке так высоко, что неправдоподобно, какой-то фантастический балет!.

— Мне кажется, он это помнит…

Глава 8. Опять в полет

Любители неожиданности! Во время вечерних прогулок, когда рабочий день уже кончен и хочется чего-то такого… ух!… приключений на свою голову… чтобы идти на прогулку, как на бой, где от тебя мало что зависит, когда не знаешь, вернешься домой или не вернешься. Если вы такой, обзаводитесь Афганской Борзой — не пожалеете.

Сегодняшнее напряжение было на оранжевом уровне по шкале Кустикова. Кустиков — это фамилия американского президента в дословном переводе и соответствующее русской фамилии Шариков в описании Михаила Булгакова. Так вот, эту цветовую шкалу придумал может быть и не Кустиков, но он ее очень любил. Человечеству, в особенности политикам всегда были необходимы степени сравнения состояния страха, как-то: неспокойно, опасно, страшно, еще страшнее, страшнее не бывает и так далее. Но это — явно негодная шкала — слишком субъективна, другое дело “…цветовая дифференциация степени опасности — это здорово:  — анекдот 31, — все смеются. Собственно, какой русский не знает цветовой дифференциации штанов, благодаря грузину Данелия. По-видимому, идея термина подсмотрена в Америке, но здесь это с юмором не связано не было. Во всяком случае, до Кустикова, но Кустиков — это не герой юмора, а икона сарказма… сарказма над ним же.

Цветовые шкалы — это здорово. Америка — страна, говорящая на несусветном количестве языков. Это из России кажется, что людей объединил Английский, на котором они все общаются, чтобы понять друг друга и сделать общее дело. Людей соединили цветовые шкалы. Если бы их придумали раньше — Вавилонская Башня была бы достроена… А СССР-ское руководство просто все годы завидовала Америке и на этой почве постоянно что-то подсматривало и подглядев, внедряло. И то, что было внедрено, всегда подпадало под серию цветовой дифференциации штанов или какого либо другого анекдота.

Итак, поводок был постоянно натянут. Пес был настроен на приключения, как никогда, и при любом намеке на рывок пса, Макс дергал, а на любое дерганье Глэн показывал белые клыки и страшную, сморщенную по такому случая пасть.

Возможно, Хичкок подобного страха не наблюдал — он бы использовал и, несомненно, взял бы Оскара. А так чего-то не хватало — его четырежды представляли и… недотягивал.

Тем вечером Максим с Глэном гуляли по территории бывшей иезуитской миссии, а ныне по University of Santa Clara. Для тех, кто не видел, представьте, что вы в Москве и вас с Глэном пустили в Кремль на прогулку и там как раз накрывались столы для незваного обеда членов политбюро. Преувеличил? Нет, возле лужайки были запаркованы, 6 роллс-ройсов, не считая Jaguar-ов и Mersedes-ов. А огромный стол, мимо которого Максим вел Глэна или Глэн вел Максима — трудно определить, был уже накрыт и там унюхивалось то, на что Макс бы посмотрел, но Афган взглянул раньше и, видимо, где-то в отдалении обнаружил белку, которых здесь, вероятно, больше, чем в Сибирской тайге и… с места Глэн взял свои пресловутые 19 метров в секунду, казалось даже больше и Макс, не отпустивший поводок, взмыл в воздух.

Макс воспарил над столом, и затем свалился в мягкую траву, счастливый при этом, что не на стол, и что поводок все еще у него в руках… Глэн, стоял рядом и терпеливо ждал, понимая, что охота сорвалась, что делать? Но вымещать на Максиме свои неудачи охота отпала — Макс был переведен в другой статус… Он взглянул на афгана с уважением, отковыривая при этом траву припечатанную к лицу… в ушах стояла песня Булата Шавловича: “…давайте воспарим…” Интересно, — Макс еще успел подумать — откуда пес знал “воспарим”…

Когда они все-таки добрались до дома, и Макс рассказал жене про случившееся, Маша принялась хохотать. Макс стоял, как оплеванный. Что спасало ситуацию? … Когда жена хохотала, он мог простить все! Даже, если она высмеивала его самого. У нее смех, какого Макс никогда и ни у кого больше не слышал. Максим бы слушал этот смех вечно, но она смеялась редко… Нет! Не над ним она смеялась. Она вспомнила историю про Афганца на Черном море.

Вот что Маша рассказала, забравшись с голыми коленками на кресло:

— Днем мы получили два письма от тебя и пошли с Глэном на море. Черное море в августе — это не Тихий Океан. Помнишь, тепло, но уже не жарко, вечер, лунная дорожка, волны плещутся почти не слышно… Ты еще помнишь? … Мы поехали с Глэном в Аркадию, взяли термос с чаем для меня и кость с мясом для него. Он давно не ел мяса. У нас было голодно. Глэн подошел к воде и попробовал ее лапой, он всегда пробовал воду, не как собака, а как кошка. И все-же, как это здорово — тепло, тепло, но не жарко, повторила Маша… Кораблей на рейде почти не было. Тогда вообще было мало кораблей. Когда ты уезжал, в море не было скумбрии. Исчезли корабли — появилась скумбрия на базаре. Ну, не в этом дело.

Где-то далеко-далеко заиграла музыка, но не радио. Это была живая скрипка, играли первую часть концерта Мендельсона, но без сопровождения. Музыка едва доносилась издалека, но можно было разобрать: это был живой инструмент и играли здорово. Я часто слышала, как ты наигрывал… я заслушалась… вдруг… Оглядываюсь — нет Глэна. Я звала, звала — не отзывается. Знаешь, лунная дорожка — хорошая вещь, но мне стало страшно. Тяжелое время. Ночь. Пса как корова языком слизала. И, я… побежала, побежала в сторону звуков скрипки, не знаю почему. Ну, тренировки у меня нет, но я бежала, наверное, пять минут, пока не стала задыхаться. Я остановилась отдышаться. Какая-то сырость опустилась. Стало совсем тихо, и даже скрипка замолчала…

Я бежала, стояла, опять бежала — наверное, полчаса. Мимо вечерних купающихся, пробежала Отраду… много купающихся, маленький ресторанчик, я вообще поразилась, как много здесь появилось маленьких ресторанчиков — одурительный запах, особенно когда ничего, кроме чая, ну ты знаешь… Я добежала до… помнишь возле Ланжерона дикий пляж. Там новые русские открыли маленькую шашлычную — прямо на пляже. Маленькая шашлычная — столиков десять под грибочками. По кругу. В центре круга — стол заставленный специями — как в Америке — приходи и бери все что хочешь.

Прямо на столе, возле бутылок со специями лежала концертная скрипка со смычком, а возле нее стоял молодой парень. Он одной рукой придерживал скрипку, но вид у него был… У него был вид заложника, и я испугалась и посмотрела вокруг — все столики были заняты молодыми посетителями, но никто не ел и все выглядели… как заложники, как в фильмах с Брюсом Уильясом. Все до одного застыли, неважно был перед ними шашлык или не было. То-есть, были такие, перед кем не было, лишь пустые тарелки.

За ближайшим к морю столиком я вижу… Глэна. Он стоит возле какой-то женщины. Стоит на задних лапах и ест шашлык, прямо из тарелки на столике — похоже, предназначенный для этой женщины. Женщина боится пошевельнуться. Ее кавалер тоже. Глэн в стоячем положении выше него и кавалер вообще не решается дышать. Наверное, потому, что Глэн после каждого куска отрывается от шашлыка и рычит на кавалера, видимо, чтобы было неповадно заглядываться на чужую пищу. То есть, он имел в виду свою.

Понимаешь, дома я могла вытащить у него изо рта куриную кость. Я была единственным человеком, которому он отдавал кость. Но, теперь… открытое пространство, чужие люди… я боялась. Но, некуда было деваться, и я крикнула: “Глэн!“. Он меня увидел и… быстро стал заглатывать кусок, кажется, только что отделил от  шашлычной палки. Потом, он понял, что не успеет и зарычал на меня. Но, я выхватила у него из-под лапы остаток шашлыка! Что-то случилось со мной, потому что я протянула женщине то, что Глэн не доел, и она взяла как-то машинально, а я прищелкнула поводок к ошейнику и начала оттаскивать Глэна от стола. Я сначала удивилась — он не сопротивлялся, но потом поняла, что пока добежала — он, видимо, объелся…

На столиках практически не оставалось шашлыков — всего два или три… Восемь столиков по два человека за каждым — шестнадцать шашлыков — и почти все это Глэн освоил, пока я добежала от Аркадии до Ланжерона… Потом его тошнило. Главное, вот что. Как только я утащила Глэна в сторону дороги, парень, который видимо, играл Мендельсона — к скрипке он стоял ближе остальных, кричит мне: ”Девушка, у него хороший слух“. Я спросила его уже издалека. Что произошло? Он говорит, похоже, мы сами виноваты. Пока я играл, он никого не трогал. Он стоял возле меня. Ну, тут началась партия оркестра, и я опустил скрипку. И ваш пес стал выть партию оркестра. По-моему он верно интонировал. Это моя ошибка, не наказывайте его. Я спросила — почему? Он кончил выть, когда настало мое время вступать снова, партия оркестра кончилась, а я испугался и не вступил. Ваш пес подождал и не дождался, и тогда он пошел по шашлыкам…

Это были студенты консерватории. Ограбленные не жаловались, и даже начали смеяться… И тут захохотал Максим, захохотал неожиданно и вдруг — резко остановился.

— Ты знаешь, — сказал он Маше, — почему пес убежал? — Маша ответила: “запахи жареного мяса вдоль всего побережья. Он все время был голодным! Мы все голодали”. Максиму стало стыдно — он не голодал. Он был в Америке. Жена всегда могла сказать так, что Макс чувствовал свою вину…

Нет, сказал Макс: “Афганы не охотятся по запаху, они охотятся по видению… Но там берег загибается… он не мог видеть Ланжерон из Аркадии, тем более, ночью… Тут что-то не так, что-то не сходится… ”.

Глава 9. Второй Фортепианный Концерт Рахманинова

Когда Максиму было пять, Одесский Исполком Депутатов Трудящихся пообещал его родителям самостоятельную квартиру. А те мало того, что поверили, так тоже пообещали Максимке… щенка. Когда? — спросил Максик. Как только получим. Но, у Советов что-то не получилось и, лишь когда Максу было 13, родителям удалось купить крошечный кооператив и маленького щенка немецкой овчарки. Щенка подарили Максу и ничего более выстраданного, неожиданного и желанного в свой день рождения Макс никогда не получал.

После этого у него жили и английский сеттер, и спаниэль, и другой спаниэль. Все они начинали с того, что были самыми желанными, а вырастали в самых любящих — без всяких условий, как, наверное, редкий человек умеет. Они, конечно, были разные, но уж по крайней мере с системой ценностей. А вот уж желание быть хорошими по отношению к хозяину… это было фундаментально и для сеттера, овчарки и спаниэлей.

И вот появился афган. Пес был как островитянин, о которых писал Моэм. У островитян не было чувства вины за грех, и миссионеры не знали что с ними делать. Точно так же, у афгана не было желания быть хорошим, или отсутствовало чувство вины за то, когда он бывал нехорошим. О том, что делали миссионеры, пытаясь привить островитянам это чувство, можно почитать у Моэма. Максима такие методы не устраивали. Однако, пока он не нашел свои, испытывал некое ощущение униженности… То что он выгуливает пса, так это он так считал. На самом деле он просто мешал афгану выследить зайца или белку. Макс отдавал себе отчет, что если он обнаружит зайца прежде, чем это сделает пес, ему придется повернуть в обратную сторону, даже если ему не нужна обратная, а если позже… он взлетит на воздух. В сущности, афган еще не сформулировал для себя инструкцию: — если ты ощущаешь, что поводок дернулся, ищи зайца… но Максим знал, что очень скоро он сформулирует.

Вот и сейчас, Макс дернул поводок, афганец бросил на Максима стандартный взгляд и произнес: “…неужели  все вы думаете, что я буду поступать в соответствии с вашими намерениями, а не своими собственными?”, но, сказал молча! Но, по выражению морды было видно, что именно эту фразу!

Итак, они проходили мимо обычного частного дома… Иногда у человека случается тик — непроизвольно дергается веко, вместо тика у Максима неспровоцированно дергалась рука, сжимающая поводок. Эта привычка возникла после полета в окружении Ролс Ройсов. Но сегодня пес шел спокойно, и, казалось, что все улаживается.

Стояла волшебная Калифорнийская осень с золотом листвы тех деревьев, которые помнили, что надо желтеть. Массивы помнящих перемежались с другими, которые либо этого не помнили, либо никогда не знали. И вместе, эти помнящие и забывшие говорили — осень наступила, и прибавляли… Калифорнийская.

До чего же все-таки красив этот пес, думал Макс… и пес хорошо знает, что красивый. Судя по несметному числу фотоснимков, сделанных с этого пса, его хозяин Паша всегда снимал Глэна в контражуре на зеленом фоне с подсветкой спереди. Подсветку делала встроенная вспышка. Даже теперь, если пес имел выбор, по какой стороне улицы идти, он всегда выбирал, чтобы солнце было сзади и чтоб на фоне зеленой травы, желательно тёмной.

Окно было прикрыто легкими занавесками цвета осенней опавшей листвы, усеявшей лон вокруг дома.

Совершенно неожиданно из этого окна заиграло фортепиано. “Батюшки, это же второй концерт Рахманинова” — узнал Максим вторую часть. Живое исполнение… только партия рояля — оркестра нет за этими занавесками. Этот самый любимый Максом концерт… не слушанный ни разу за последние пять лет. Он сознательно выключал радио при первых же тактах, если его транслировали. Здесь, в эмиграции, этот концерт стал выматывать душу.

Эту Рахманиновскую музыку Максим понимал так, что… когда oднажды узнал, что композитор не мог закончить свой Второй Концерт, и ему пришлось провести значительное время в психиатричке… Макс не удивился! В Америке Второй концерт очень популярен, но той популярностью, которая загорается лишь в ранней молодости — очень красивые мелодии, искренние необыкновенно… и с хорошим концом. Что-то, что-то не так, не так, а потом успокоение, вторая часть — расслабление, а потом сильный и непрерывный душевный подъем — третья часть. Так его понимают дети и американцы. Важна точка отсчета. Третья часть буквально — вывод, что жить все же нужно — и все, а в переводе на американский — есть шанс, что она окажется успешной. Как в фильме Рапсодия с Elizabeth Taylor — James Guest? . Где еще так осознан Второй концерт Рахманинова? Очень русский концерт… оказался очень американским концертом… Впрочем, что же делать, если демократическое большинство его настолько не знает, будто он и не был написан!? Впрочем, ни в Америке ни в России.

Эти слова пронеслись в голове Максима, как одна мысль, сопровождавшая все еще начальный эпизод фортепианной партии. Так Максим стоял не шевелясь и вдруг, испугался, вспомнив что он с афганцем и что неизвестно кто кого прогуливает и пёс сейчас как дернет и, настроение полетело вниз, стало как-то горько и тут…

…Поводок ослаб и отвис. Пес сел на асфальт, Максим видел его морду в контражуре в профиль. Афганец косил глаз на Макса, но как-то нерешительно. Казалось, пес говорил, хочешь идти — иди один, забудь про меня, и еще его морда говорила, Максим мог бы поклясться: “пожалуйста…”. А музыка так притянула, что Макс… забыл про пса. Из раскрытого окна прямо в сердце Максима неслись звуки, которые были его частью, звуки как бы возвращались в сердце Макса, и то что он чувствовал, нельзя было передать словами. И Рахманинов не обращался к словам. Но, застывший перед чужим домом Максим вспомнил все. Что с ним было в этой новой жизни. Ну, где он работал или где был выброшен с работы, или где он ел или подолгу был голоден. История страха и унижения, любви и ненависти, ценности для него и мусора для всех остальных, мусора для него и цели жизни для других. Жгучей обиды за это и отсутствие какого-либо чувства в ответ на оскорбление. И все это без слов и обстоятельств, без событий, лиц и вообще… Максим припомнил, что уже несколько лет не слушал этот Второй концерт, в сущности избегая эмоций, сопровождавших его с юности, с того самого момента, как он был услышан впервые…

Макс уже забыл, что оркестра не было и не вспомнил бы — воображения всегда дополнило бы оркестр из головы… И тут… Макс… ощутил… что как раз с головой что-то уже не в порядке. Оркестр звучал как-то хрипло и чересчур уж сентиментально. Да, то что оркестра и не должно было быть, Макс уже не помнил. Он огляделся. И увидел, что на том же самом месте, сидел на время забытый Глэн, который не смотрел в Максову сторону. Его глаза были полуприкрыты. Морда была задрана чуть вверх и направлена на растворенное окно. Из приоткрытой пасти пса непрофессионально, но душевно, раздавалась мелодия оркестровой партии второй части второго концерта Рахманинова, которой Афганец так и не смог дождаться из раскрытого окна…

Глава 10

Собака знает этот концерт — с этим Максим заснул, это ему снилось, с тем же он проснулся. Пес любит именно эту музыку. Максим пытался припомнить кого-либо из знакомых, кто услышав Рахманинова закрыл бы глаза и изливал душу мелодией оркестра второй части. Максим да, но он делал это в свои студенческие годы, но… собака! Так или иначе, псу была знакома партия оркестра! Ее афган уже когда-то слышал и неоднократно, все-таки он собака… Пес эту партию помнил! Пес тянул неумело, замедленно, но в верном направлении. Он старался интонировать мелодию оркестра, которая и не звучала в данный момент. Значит, пес слышал мелодию когда-то прежде и ассоциировал ее с партией фортепиано, которая неслась из раскрытого окна. С прикрытыми глазами, с любовью к музыке, с забвением самого себя!.. так можно делать, если любовь не только к себе… если есть самозабвение — не страх… любовь! Где это состоялось? Загадка!

— Какая-то духовная близость… с собакой, какой не было, в сущности ни с кем из людей — так думал Максим, анализируя происходящую странность.

— А может близость не собакой, а с этим необыкновенным концертом. “Что-то такое уже было прежде! Еще в Союзе!” И тут он вспомнил…

Именно этот концерт был замешан в Максовых изобретательских делах. У Макса были патенты и до этого. Сам он эту часть своей деятельности не очень уважал. Как раз в то время он разрабатывал многоканальную систему передачи сигналов.

Но здесь не обязательно придумывать, можно найти готовое решение, вроде бы Запад этим занимался уже порядком, так что лучше поискать готовое. Ну, как обычно, полистал американские патенты, затем японские, а потом немецкие. Скоро картина казалась ясной. Авторы вводили один-два новых узла в изделие, все вроде бы начинало работать слегка лучше, и вот это патентовалось. Но одно из таких улучшений применялось в лаборатории, где трудился Макс, однако, работало все это как-то на пределе. Хочешь увеличить дистанцию передачи, снова улучшай! Хочешь сократить время поиска — улучшай… собственно, все эти улучшения ничего кроме числа патентов не принесут. Патентов будет много, но все это имеет характер тараканьей возни и, кажется, эта возня имела место в масштабах земного шара.

Изобретения устаревали уже на момент создания. Макс тупо сидел над задачей уже неделю. Принципиально нового решения, казалось, не существует. Голова болела и тошнило. Было еще много признаков того, что организм Максима истощен и жизнь не в радость, даже ночи перестали приносить отдых — во время сна никакие волевые центры не действуют, и организм не может отогнать эту нерешаемую задачу.

И тут Максу пришла капитулянтская идея — плюнуть на все это к чертовой матери и прекратить… Помнится, он поставил какой-то музыкальный диск, даже не зная, что именно он ставит, и лишь появился звук, узнал Второй концерт Рахманинова… первая часть, где-то к середине жизнь перестала быть “не в радость”, главное потому, что эта музыка заставила Макса забыть о той “куриной возне”, которая измучила его в стельку… Он продолжал слушать, вот уже началась вторая часть — да!

Да, та же самая, того же концерта того же Рахманинова… Невозможно описать словами, о чем музыкой говорит композитор. Максиму представлялось: если бы можно было адекватно перевести 2-ю часть концерта на человеческий язык, неважно, на английский или русский — в этом переводе не было бы не только ни слова лжи, но даже и попыток произвести впечатление (что тоже ложь), или склеить две фразы дополнительными словами (что тоже ложь), или сказать то, о чем можно промолчать…

И, в тот самый момент, Максова проклятая задача снова пробудилась сама по себе. Вторая часть продолжала звучать и не уходила, лишь чуть отодвинулась на задний план, а на первый план лег листок бумаги. И на этом листке рука Максима быстро и сосредоточенно рисовала алгоритм решения своей задачи. Глядя на этот алгоритм, Максим видел, что нашел решение сногсшибательное по красоте, по эффективности и дешевизне. Позже и патент был выдан, и соавторы появились сами по себе. Была, конечно, проблема — год никто не признавал это изобретением, главным образом, потому что прототип сильно отличался от всего известного… но когда Максим объяснил влиятельным потенциальным соавторам, что это революционное изобретение, кто-то из них нашел пути к комитету по изобретениям и патент выдали, … потом это стало стандартом в индустрии. Но главное, что Макс тогда заподозрил — такого он сам придумать не мог бы. Это красота неописуемая, неподвластная его мозгам…

…Красота полностью была нанесена на бумагу ко времени, когда закончилась 2-ая часть Второго концерта Рахманинова. Последний штрих в алгоритме совпал с ее исчезающим дыханием. Помнится, надвинулась изнурительная усталость, не было ни радости, ни желания пойти, отметить с друзьями … было чувство, что надо работать дальше…

Макс сидел и думал. Думал о том, что живет что-то такое вне его существа, что помогло что ли, но это, как принимаешь снотворную таблетку, а не сам уснул…

Потом ситуация с революционными изобретениями и музыкой повторялась еще несколько раз, хотя довольно редко, и Максим больше никогда не пытался ее осмыслить — это пахло чертовщиной и бредом, и между творческими удачами все это забывалось до следующего раза, как вдруг вмешался Афганский Борзой Глэн… И было в этом нечто общее, и общим был Второй фортепианный концерт Сергея Рахманинова…

Глава 11. Первый выходной

Макс вошел в свой домашний кабинет, и недолго думая, взгромоздил деревянный стул на столешницу массивного письменного стола. Затем вскарабкался сначала на стол, а с него на стул. С этой пирамиды можно было дотянуться до скрипичного футляра, лежащего на самой верхней полке книжного стеллажа, примыкающего к письменному столу… если стать на цыпочки.

…Эту скрипку Макс купил в музыкальном магазине так… на всякий случай. Он в детстве учился играть на скрипке, но… это такая штука: если ты не играл более двадцати лет, то отличаешься только от тех, кто вообще никогда не учился. На вопрос, зачем он выбросил тысячу долларов, Макс мог бы ответить что-то невразумительное… а вдруг, Пашенька увидит и… передумает. А пока что раз в неделю Максим залезал под потолок, доставал футляр, спускался с пирамиды и, оказавшись на полу, извлекал из футляра скрипку. И делал с ней все, что мог, а мог он только ее настроить. При этом Максим всегда некоторое время о чем-то думал, и все — скрипка шла на место под потолком…

Это была странная неделя. В понедельник Маша позвонила в Одессу и, судя по разговору, пообщалась с Пашей. Говорила она тихо и Макс ничего понять не мог. Так и уехал на работу… а она все говорила. А вечером, когда Максим спросил, подтвердила, что это был Паша: — Все в порядке, он еще не может приехать, ну ты не знаешь, там много дел, но все в порядке… приедет скоро…

— Маша, — сказал Макс. — Слушай, скрипичный коцерт Мендельсона, ты его слышала только в моем исполнении или в чьем еще? Маша улыбнулась — от Хейфеца, ты же остaвил пластинку, я часто ее слушала, когда ты уехал. Максим сказал: “Ты знаешь, Глэн побежал на Ланжерон не за запахом. Он побежал на звук! Концерта Мендельсона! Скрипач правильно сказал — они сами виноваты!”

Назавтра жена опять говорила с Пашей … а на следующее утро — опять. А в пятницу заявила: — Я должна срочно улететь в Одессу. Я уже забронировала билеты. Ну, ты не волнуйся — я прилечу и все тебе расскажу. Ну, ты же знаешь Пашку… — Нет, Пашку то Максим уже не знал. Ему было пятнадцать, когда Максим уехал. В этом возрасте прошедшие пять лет уже вечность. То-есть, Маша здесь что-то хитрила, впрочем, как всегда.

Маша хитрила всю жизнь, видимо, с раннего детства, как выяснил Максим, но на выяснения у него ушло почти сорок лет, прежде он разобрался что ничего отрицательного в этом нет. У окружающих такого опыта не было. Поскольку стиль Машиных хитростей за последние 50 лет не изменился, это был стиль трехлетнего ребенка. Похоже, она это понимала, но совершенствовать стиль не собиралась и окружающие ставили на ней крест — “Враль”, потому что это были очевидные им враки, и “дура”, потому что сами они врали иначе. И дальше не разбирались.

Так время шло, но это не то время, которое деньги. Быстро и адекватно Машу понимали только дети, и свои и посторонние. Но наблюдать это Максу удавалось, лишь, по везению. Так случилось что они — Макс и Маша провели целый месяц под одной крышей с семейством дальних родственников — молодой парой и их четырехлетней дочкой. Девочка была тихая, то есть, не мешала, и Макс так бы на нее не взглянул. Но на следующий день, проходя через гостиную мимо включенного телевизора, он увидел разглядывающие его два огромных карих глаза, которые Максиму что-то напоминали, а что именно напоминали, он понял, когда увидел рядом с ними другие два — тоже огромные, но серые, и серые Макс сразу узнал — это были глаза жены, которые, как он логически вывел, принадлежали Маше. И тогда же, для окончательной ясности, он снова посмотрел на пару карих и его прошибло. Обе пары ничем существенным не отличались. Какие-то лишь формальные отличия конечно были, как-то разрез глаз — у ребенка они были начисто библейские, а у Маши типично славянские, но что это такое — чисто славянские, Максим стал догадываться лишь в Америке, и главное, ничего, кроме догадок на это тему не существует. Явно присутствовали норвежцы, может поляки и еще… Как бы невзначай, Максим присел на кресло и начал прислушиваться к разговору этих двоих… У ребенка была страшная тайна, и Маша была первой, кому малышка ее доверила, то есть, ни маме ни папе — это было бы бесполезно. Она доверилась Маше. Тайна состояла в том, что малышка верила в Бабу Ягу, и по-настоящему ее боялась. Маша, тут же принялась ее уговаривать, что это не страшно, вернее, страшно, конечно, но Баба Яга нужна, иначе ты будешь думать, что все люди — как мама, а это не так. “Я тоже думаю, что это не так, — совершенно по-взрослому добавила малышка, — но я ее боюсь все время! Я не хочу бояться все время…” и тут произошло непостижимое. Маша замолчала на полувздохе. За Машей Максим такого не наблюдал уже почти сорок лет, иначе говоря, никогда не наблюдал. Обычно, чем сильнее Маша была взволнована, тем больше она говорила. О, конечно, сейчас Маша не была спокойна — она думала, но дело сейчас было не в ней. Через ее плечо Максим увидел, что малышка не спускает с Маши своих огромных карих глаз, наполненных несомненной верой, или может быть единственной надеждой, что, похоже, одно и то же… И в это время послышался, будто издалека, Машин голос. Маша сказала: — Я с ней поговорю. Макс, когда услышал, что жена собирается поговорить с … Бабой Ягой… в первое мгновение в это поверил! Его вера базировалась на Машиных интонациях. Так вот, в этих интонациях не было ни капли лжи. Было бы, если бы Маша в это не верила!

“Ты ее знаешь?” — прошептала отчетливо малышка. “Да, знаю“, — сказала Маша, таким уверенным голосом, которого Максим никогда от нее не слышал. При этом Маша встала с кресла и нажала кнопку на видео магнитофоне, потом потянулась к верхней полке книжного шкафа, извлекла из нее кaкое-то видео, вставила в магнитофон и, через несколько секунд на экране появилась Пельтцер в роли Бабы Яги — той самой знаменитой роли! Максим видел — Маша кассету не перематывала, как будто это было место  постоянно готовое к демонстрации прямо в текущий момент — такой момент, когда вдруг становится страшно и на перемотку нет времени…

Терапевтический эффект был могуч — лицо ребенка расслабилось и залилось счастливой улыбкой. Перемена в ее облике была разительной. Но, если бы Максим мог наблюдать свое лицо — он бы вспомнил старый семейный альбом. Он был сфотографирован с Машей. Маша что-то ему рассказывала и, у него было такое — же лицо… сорок лет назад… а после никогда.

О чем хитрила Маша, собираясь в Россию, Максим постичь бы не мог….

В пятницу вечером он отвез жену в Сан-Франциский аэропорт и вернулся в дом, где кроме Глэна не встретил ни души. A утром начался этот Long weekend (длинный выходной).

Максим спешно выгулял афгана и вернулся на тропу побегать. Прогулку с псом он запланировал на потом… и на подольше, ну это как всегда, как в школе планируешь с понедельника начать новую жизнь, а в long weekend сделать, все, что было не сделано за месяц. Макс побегал и пошел по тропе, теперь уже неспешно в том же направлении с ощущением свободы, ну, так ему показалось, ну, хотелось, чтобы казалось.

Навстречу бежали молодые женщины ослепляя фигурами совершенными настолько, насколько позволял скелет, и добивая ослепленных спортивными костюмами, декольтированными везде где возможно. Недавно он посещал fitness center и видел, как эти фигуры подгонялись. Лица у женщин были, практически тоже одинаковыми потому что черные очки закрывали их наполовину, так что Макс все время хотелось попросить: “Гюльчатай, открой личико!”. Если женщина бежала с собакой, было легче. Когда “дама с собачкой”, то предполагается, что “паранджа” хоть бы частично спущена.

Когда Макс вернулся на ту же тропу, теперь уже с афганом, как раз такая, с приспущенной паранджой (с шотландской овчаркой) возникла далеко впереди из-за изгиба трассы. Максим был очень рад тому, что как ему показалось, он заметил эту даму с собачкой раньше, чем афган, сносно относившийся ко всем встречным собакам, но на эту буквально бросался, будто встречался с несомненным  infidel-ом (неверным). Так что Макс юркнул в сторону от трассы в первую же отводную тропу, где они оба очутились на лесной полянке. Было так спокойно, что Максим даже присел под деревом, облокотившись на гладкий ствол, а Глэн, лег рядом, и зажмурил глаза, как кот. Макс взглянул на Глэна и тоже зажмурил. Но, видимо, не так важно, что он сделал со своими глазами, а то, что ослабил руку, сжимавшую поводок… Остальное произошло очень быстро: — поводок рванулся вослед за афганцем и продравший мгновенно глаза Макс успел заметить лишь рукоятку поводка, сигнальной ракетой улетающую через кусты из полянки.

— Макс вскочил на ноги и бросился за этой рукояткой,

— Не успел он пробежать и 5 метров, как услышал могучий нечеловеческий крик со стороны тропы,

— теперь он бежал на этот раздирающий душу крик и метров через 50 увидел…

На полянке с противоположной стороны от тропы сидел красавец Шотландская Овчарка и глядел на свою хозяйку, которая истошно и мощно кричала в небеса, потому что больше было некуда. Обеими руками кричащая женщина прижимала к своей груди Глэна, который тоже кричал, пытаясь попасть в трагическую интонацию обезумевшей от ужаса женщины, которая попросту говоря, спасала своего любимца — шотландскую овчарку… Оттаскивая афгана от женщины, находящейся в шоке, Максим лишь успел заметил, что на морде Глэна не было видно ни тени злобы. Еще Максим заметил, что лицо у женщины — очень красивое, и что во время всего эпизода, страшные зубы афганца были в миллиметре от этого лица. Это был один из самых сильных человеческих поступков, которые Макс наблюдал в своей жизни и, уже не в первый раз он подумал: “ — God, bless America”.

Но дело не в Максе. Трагическое, искреннее и мощное контральто женщины афганец воспринял, примерно как… романс Неморино из оперы Любовный Напиток. Которым не единожды великие режиссеры современности пытались убедить людей услышать горе ближнего.

В тот же вечер они гуляли перед сном. Широкое поле, залитое ярким светом огромной полной луны, висящей над лесом, даже если не хочешь, тянет подумать о вечном. Максим ощущал, что поводок был натянут, но не сильно… хочешь разглядывать — разглядывай… и он говорил своему я, что эта страна, Америка необыкновенно красива, и с опозданием повторял то, что уже было отмечено очень, очень давно: что “Это Хорошо”.

Луна продолжала светить, а человек и пес отбрасывали темные тени.  Максим видел только одну тень — собаки, и по ее форме сообразил, что пес собирается просто сесть на землю, ну так, посидеть немного… И было видно, что в поле зрения садившегося афгана попала полная луна, и что тот не ожидал увидеть ничего подобного, и что, пожалуй, полная луна никогда прежде не проплывала над полем… его зрения. И пес, который не закончил садиться, как бы забыл, что он намеревался делать, приостановил фазу и принялся… любоваться луной. Макс, который никогда в жизни не видел никого, кто решил сесть и не довел своего намерения до конца, подошел к афганцу и погладил его шелковую голову, направленную в сторону луны и пес лишь слегка сожмурил глаза, но не оторвал своего взгляда от чуда, которое он заметил, по-видимому, в первый раз в своей жизни… В этот вечер Максим тоже впервые в жизни обратил внимание, что луна перемещается по небу, правда, медленней, чем бы хотелось — утром рано вставать.

Глава 12. Сон

Человек никогда не поймет моих намерений.

Он так устроен.

Случайное событие — случайно лишь для человека.

Теория вероятности — инструмент признания неразрешимости моих тайн.

Я замешал добро и зло в пропорциях мною избранных в соответствии с формулой, которую человек не выведет никогда.

Никогда и ничего до эмиграции Максиму не снилось. Но, стоило ему оказаться в Америке, сны полезли в голову, осмысленные, часто с совершенным сценарием и действующими лицами настолько натуральными, что даже описать трудно. О том, что Америка здесь не причем, Макс вскоре догадался. С того самого дня, как он встретил Машу с Глэном в аэропорту Сан Франциско, сны перестали приходить.

В эту ночь Маши опять не было дома и ему тут же явился сон, будто бы ждал, ну когда она уедет — такой же яркий, как и до ее приезда, цветной и о самом главном, словом, странный сон…

Сон начался с признания Тамаре, которое делал Демон в одноименной опере Рубинштейна. Как и двадцать пять лет назад, когда Максим последний раз слушал эту оперу, Демона исполнял Борис Штоколов. Тот был известен своими записями, где звучал под Шаляпина, чем и был знаменит в Союзе. Но голосок у него был слабенький, и в опере ему делать было нечего, но он делал. Так, во время исполнения Демона, он произносил не значащийся в партитуре звук: “Ха!” — видимо с целью вогнать всех в дрожь, но Макс перестал ходить именно на эту оперу. Так вот сейчас, ему спящему опера пришла сама. Тот же Штоколов пел Тамаре: “… на нас не кинет взгляда, Он занят небом — не землей”, имея в виду Создателя… и спящий Макс принялся обдумывать спетое. Ну, какой бодрствующий будет этим заниматься? …

После пробуждения из памяти Максима исчезли многие детали этого эпизода, но хорошо запомнился лишь результат размышлений, что при скорости опроса своих владений, стремящихся к бесконечности, Бог мог быть занят Землей на время, только стремящееся к нулю. Ну, что ж, достаточно, если знаешь что делаешь — как-то чтобы поставить диагноз, и может, запланировать коррекцию, или наметить визит, во сне же сообразил Макс. И тут же подумал, что в перерывах между визитами нужно, чтобы оставалась какая-та помощь на земле… И эта идея о помощи так его взбудоражила, что он чуть не проснулся…

Максим не проснулся, потому что подумал: “так вот для чего нужны Богоизбранные… чтобы взять на себя Его работу, когда он занят … “небом — не землей!”…”. Очевидно, что Демон врал Тамаре насчет Бога — не было никакой коррупции…

Во сне также присутствовала личность, которую нельзя было никак описать, но Максим отождествил ее с Богом. Тогда, в этом сомнений не было, они появились позже — после пробуждения. А во сне Макс спешно принялся задавать Богу вопросы, причем, над ним все время довлело ощущение, что Богу некогда, и было основано на том анализе, который Макс же произвел вначале сна. Макс спросил у Бога, наделил ли тот богоизбранных особыми свойствами уже при создании, или избрал их среди ранее созданных и по каким признакам? Важно ли это? И, не дожидаясь ответа, понял, что это не важно. Макс был очень доволен, что понял это сам, и Богу не пришлось терять время на ответ. Далее, сэкономив Создателю время, Макс уже уверенно спросил: “ a… не по тем ли признакам, за которые Богоизбранные нелюбимы большинством?”… Помнится, Макс был недоволен редакцией вопроса, потому что хотел сказать “… демократическим большинством”, а про демократическое опустил. “Не в этом ли секрет Создателя? ” Макс взглянул на фрагмент пространства в спальне, в середине которого, как он был уверен, Создатель и размещался…

Присутствующий создатель ничего не ответил, но у Макса сложилось впечатление, что тот не собирался возражать. Якобы, это сложнее, чем ты думаешь, но ты на правильном пути…

Потом, кто-то из присутствующих заявил: “Здесь создается то, чему предстоит непрерывно и бесконечно развиваться ”, но Максим не мог вспомнить, сказал ли это Бог или сам Макс, а Бог лишь утвердительно промолчал. Во всяком случае, не возразил…

И тут Макс наконец решился и, почти зная ответ, взволновано спросил Создателя: “…как же ты решаешь, когда нужно на нас кинуть взгляд?”…

Создатель величаво и спокойно ответил: “… верно, когда нужен software, который еще не был спущен избранным, или изъять hardware… тут Максим понял, что Создатель адаптирует текст специально для него — для Макса и как только у Макса это мелькнуло, Создатель добавил: “ ну ты же знаешь”. В этот раз Максим не решился уточнять…

Затем, было произнесено еще несколько фраз и Макс не смог бы в точности вспомнить, кто из присутствующих произнес какую.

“… Я не могу быть козлом отпущения — это fulltime job. Мне нужно заниматься и другими  мирами”.

Но, ведь богоизбранные тоже не до конца верят в Бога, в лучшем случае лишь исполняют формальные обряды и все, Макс помнил, что именно эту фразу он прокричал, поэтому был уверен, что это его фраза.

— Так надо. Они — люди, а люди сделаны верующими в то, что они будут жить вечно и притворяющимися, что верят в обратное.

“Но избранные!… их же ненавидят!“ — прокричал Макс!

“Что ж, такова судьба всех коллаборационистов, даже тех, кто со мной”…

И, Он — Создатель перестал быть видимым в середине комнаты, но Его слова еще доносились отчетливо: “…Я замешал добро и зло в пропорциях мною избранных по формуле, которую человек не будет знать никогда…

Громко звонил будильник, Максим открыл глаза и впился взглядом в циферблат стенных часов… было десять утра! Неслыханно поздно! И тут Макс догадался — это был не будильник. За закрытыми дверями в полное горло орал Глэн и в этом крике угадывалось, что афганец еще находится под впечатлением вчерашнего фортепианного концерта Рахманинова, но в отсутствии наводящей партии рояля сильно фальшивит… Максим продолжал лежать на кровати, ошарашенный ушедшим сном. Реальность жизни его как-то еще не заинтересовала. Он не успел уточнить что-то важное а теперь все! Больше не удастся.

Так все же, как часто Бог приходит на землю? Не так уж редко!? Чтобы сказать что-то существенное? Сообщить что-то, что уже пора сообщить? Что-то такое, что неведомо даже Богоизбранным? Когда надо продолжить творение? Может быть, эти мгновения настают, и Он оборачивается к Земле. Во время этих визитов, Ему, конечно, не нужна никакая помощь. Он здесь Сам. Он продолжает творения. Он сеет семена без какой-либо постигаемой корреляции с его реализованными планами, без видимой людьми зависимости от Его предыдущих предпочтений, без очевидной для человечества связи с Его прежде принятыми решениями. Но что же есть общего? Как Он может говорить с человечеством, когда люди не могут говорить с людьми? … Так вот оно что… музыка, остается только музыка… единственный язык, общий для всех… людей и, кажется, не только…

Наверное, так однажды прозвучал голос, который был услышан лишь одним человеком, избранным для этого. И человек записал этот голос. Потом, история скажет — это вторая часть фортепианного концерта № 4 Бетховена. Это тоже правда. Но Бетховен впервые записал в нотную тетрадь мелодию, которую ему было предписано услышать. Его мама была избрана похоронить одного за другим трех ее первенцев, вынашивать, родить и растить Людвига и, когда настало время, был открыт прямой канал — “прием только” — и тот, кого слушал Людвиг, был Бог.

Многие, услышавшие эту музыку в исполнении, уже никогда не смогли оставаться прежними… Правда, таких многих очень мало… А у большинства… у большинства уши проверили и решили не пропускать дальше… ни к голове ни к сердцу…

И тогда, тогда, наверное, Он сказал, что “это нехорошо”, и на нас… кинул взгляд, и следуя этому взгляду… был рожден Рахманинов.

Глава 13. Воскресенье

Маша полетела к сыну в Одессу, хотя по любой логике должно быть наоборот. И еще — от сына нет звонков, а по логике, телефон должен незамолкать!

— Эти пять лет разлуки для каждого из нас означают разное, — думал Максим.— Три ощущения, слабо зависимых одно от другого. Впрочем, уже четыре. Даже для меня растворяются в памяти воспоминания об аэропорте Шереметьево и расставании — я держал все это в памяти — огромные, одинаковые серо-голубые глаза жены и сына и страх расставания… Осталась лишь рутина этих лет… Вчера на тропе эта женщина, кричащая именно Богу, что светлорыжее чудовище прибежало без поводка и намордника чтобы покусать ее любимую Колли… Наверное, когда ложились на амбразуру, ощущали что-то подобное? Заканчивался бой и убитое тело попадало в дело болтунам из “органов”, с которыми живой даже не здоровался, зато они, якобы, в точности знали, что у погибшего было на душе…

Почему не отвечает Пашенька? Это же все было прожито для него… Может быть, я вел себя точно также по отношению к моему отцу и теперь Бог говорит мне об этом? В конце концов, Паше надо лишь прилететь, зайти в офис и получить эту Грин Карту, которой еще нет даже у меня — только разрешение на нее… Наверное, умный человек — это тот, кто замечает свои черты у сына еще до того, как он повзрослеет… и, возможно предотвратит их появление, но, заодно преградит дорогу всему лучшему, что составляет тебя, дорогу к твоему же ребенку. … Зачем живет человек? — чтобы убедиться, что от него мало что зависит, и он опять не познал создателя?.. Ну ладно…

Так что же с псом? Будто он долго обдумывал, что делать с Максом, а вчера решил. Будто бы Максим прошел ряд тестов, и позиция относительно него была пересмотрена. Вскоре, после первой “музыкальной прогулки” пес позволил Максу извлечь у него из пасти куриную ножку, которую он предварительно вытащил из тарелки обедавшего Максима, не ожидавшего ничего подобного ни от кого в своем доме. На морде пса не было написано, что он делает что-либо недозволенное. И Макс, который все еще был в шоке, забрал кость у пса назад, иначе бы не забрал. Афган без рычания позволил Максиму взять косточку и тут же уселся рядом ждать, когда же косточка будет ему возвращена. Уже после, Макс вспомнил: жена говорила, что косточка может быть взята лишь на время, что обычно делалось для инспекции на отсутствие острых краев. И процедуру нельзя нарушать, говорила Маша, потому что неизвестно что произойдет, и ее голубо-серые глаза становились еще больше, чем обычно и Максим верил, что неизвестно.

В тот же вечер Максим и Глэн сидели дома. Макс, как обычно, программировал на компьютере, а телевизор транслировал классическую музыку. Глэн время от времени подтягивал, как челoвек, когда слушает в полуха. Подвывающая Афганская Борзая воспринивается как исключительная, но всеже собака. Какое-то время спустя, псу, очевидно, надоело подвывать, и он замолчал… Может, и не было загадки? Но разгадка пришла, неожиданная, как судьба, как тайна, которую невозможно предугадать. Как миллион, выигранный в лотерею или как… Впрочем, вот как это произошло.

По телевизору шла программа — Глен Гульд играл фортепианные концерты Баха. В этой записи играющий Гульд себе же подпевает мелодию, но так тихо, что расслышать мог бы только внимательный слушатель. Глен Гульд — это богоизбранный пианист, с душой без оболочки, созданный, видимо таким образом, чтобы легче было им управлять с небес. Но, с другой стороны — с душой, не защищенной ничем. Он играл в своем нечеловеческом ритме. Были и другие пианисты, которые выдерживали такой ритм, но это звучало как механическое пианино, там тоже не было ошибок, но не было и музыки…

А у Гульда ничего не пропадало! Видимо, его особенность подпевать была связана с тем, что он был не в силах удержать мелодию, которая вырывалась из его души непроизвольно. Но, поскольку он старался, напев был едва уловим, и это не мешало слушателю. Гульд пел даже во время записей, и это его не смущало, потому что случайные люди его не слушали. Эту музыку, которую Бах, по-видимому, услышал непосредственно от Бога… эту же музыку Гульд возвращал людям — тоже напрямую…

Итак, зазвучала запись. Гоулд играл фортепианные концерты Баха. Минут за пять, до начала передачи, афган Глэн устроился в центре афганского ковра, положив голову на вытянутые лапы, и задремал. Но, все изменилось, лишь Гульд принялся играть. Афган повел себя неожиданно. Он сразу проснулся. Вид у него был взволнованный, он медленно и уверенно подошел и сел между динамиками, установленными в стороне от телевизора. Он даже шел не как собака, а стараясь не стучать костяшками по паркету. Сел тихо и осторожно, как это делает опоздавший зритель, допущенный в зал, когда свет уже погашен, а музыка уже звучит. Устроившись между динамиками, пес задрал кверху морду, и прикрыл глаза, так полностью замер, не опуская головы. Казалось, он чего-то ждет… Но, как только Гульд, потеряв контроль над своей душой, не в силах противиться внутреннему голосу, начал тихонько подпевать мелодию, афган, не открывая глаз и не опуская морды, тоже запел. Но, в отличие от Гульда, Глэн пел мощно и чисто. Афган Глэн пел ту же мелодию, что робко и задавлено вырывалась из полуоткрытого рта Глена Гульда, пел, как хорошо отрепетированную вокальную партию. Он как бы компенсировал то, что заглушал Глен Гульд, наступая на горло собственной песне. Не знаю, может быть, Бах тоже это делал и Гульд об этом ведал, но афган Глэн — никак не мог этого знать. И, теперь эта собственная песня вырывалась из душ Гульда и афгана одновременно. И, глаза у обоих были одинаково полузакрыты…

С утра позвонил телефон из Одессы. Это был Паша. Макс подскочил над стулом, как всегда.

— Папа, ты можешь к следующему воскресенью прилететь в Бостон?

— Нет, Паша, это же другой берег Америки, я же работаю… причем здесь

Бостон?

Из трубки долгое время доносилось лишь дыхание, и Максим снова узнал в этом жену, которая могла молча дышать в трубку еще в Союзе по тарифу одно дыхание за час зарплаты Макса, но теперь он вдруг почувствовал, что творится что-то очень важное и начал не на шутку психовать. Макс психовал, но молча, как его научила Америка.

— А почему ты спрашиваешь про Бостон, лети в Калифорнию, я куплю тебе билеты, как только решишь, Пашенька, солнышко, — сказал Максим, но в трубку снова задышали… Дышали довольно долго, Макс устал держать трубку и переключился на speakerphone.

— Папа, how’re you doing?

спросили из Одессы, и Макс чуть не сел. Это конечно самая начальная фраза для самого начала Английского обучения, но … там не было акцента, то есть, совсем не было…

— Sorry, папа, в субботу я даю концерт в “Mechanical Hall” в Бостоне, at six pm. — Какой концерт, Паша? Что ты говоришь? Объясни, я ведь не видел тебя пять лет, я так скучаю по тебе, какой концерт? — говорил Максим, чувствуя, что несет что-то неадекватное…

— Ты играешь? На чем? Почему я об этом не знаю?

— На рояле, — сказали на том конце, и Макс впервые за всю жизнь ощутил сердце, и что пол уплывает у него из-под ног.

— Я буду играть Баха в “Mechanical Hall” в Бостоне.

Макс почувствовал, что пол возвращается и буквально заорал в трубку:

— Ты будешь играть фортепианные концерты Баха?! — Паша вдруг осекся…

— Who told you that? (Кто тебе сказал?) Mama? — спросил недовольно Паша.

— Нет… Глэн! — лишь на секунду задумавшись, ответил Максим и только тут заметил пса, который высоко запрокинув голову, с закрытыми глазами стоял возле спикерфона, и выл тихим голосом, видимо узнав голос друга.

А из телефона тоже раздавался, практически, вой, но уже со словами: “Глен, Гленочка…”