Из сборника ВЕНЧАННЫЙ СНАМИ, 1897
Из цикла МЕЧТАТЬ
III
Иметь бы мне домишко ветхий,
чтоб сидя перед ним, смотреть,
как за чернеющие ветки
под скрип цикад, покуда редкий,
уходит солнце умереть.
Под крышей в бархатно-зелёных
густых потёках — в моха цвет —
горела б в стёклах обрамлённых
гирлянда бликов, отражённых
дню уходящему вослед.
Я дотянуться мог бы взглядом
туда — до бледных звёзд весны,
и Ave плыл бы здесь над садом,
и мотылёк порхал бы рядом
в жасмине снежной белизны.
И стадо подгонял бы свистом
пастух — а ну-ка поспеши;
и я внимал бы звукам чистым,
и вечер заревом лучистым
касался б струн моей души.
IV
Старая ветла очнулась,
так суха — средь майских дней;
старая изба пригнулась,
так печальна — рядом с ней.
Там гнезда на ветке нету,
здесь домашнего тепла;
их зима — и ту, и эту —
извела…
VI
В сумерках, чувствуя мамину ласку,
«Матушка», — ластился я, — «ведь ты
расскажешь мне снова дивную сказку,
ту — о принцессе моей мечты?» —
В сумерках дней, когда мамы не стало,
женщиной бледной, будто во сне,
входит тоска, начиная сначала
мамину сказку рассказывать мне…
XV
В ночных заснеженных границах
всё спит в серебряной тиши,
и только вечной болью длится
здесь одиночество души.
Спроси, зачем в ночную стужу
душа не выплеснет свой крик? —
Когда бы вышла боль наружу,
погасли б звёзды в тот же миг.
XXIV
О, были б звёзды, что с восходом
не меркли б в солнечных лучах;
такие звёзды — год за годом —
мне часто виделись в мечтах.
Дарящие таким приветом,
что утомлённый солнцем взгляд
на них, упившись ярким светом,
остановиться был бы рад.
Внедрившись в механизм вселенной,
они б святыми для земли —
и для любови сокровенной,
и для поэтов — стать могли.
Из цикла ЛЮБИТЬ
X
Есть море света для влюблённых,
чей взгляд слепит его волна,
когда потоком грёз бессонных
душа стыдливая полна.
Тогда дрожу и я в тревоге,
как мальчик, ждавший этих дней,
вдруг замирает на пороге
при виде ёлочных огней.
XI
Я был еще мальчик. Я знал — и всё ж
сказали: — Вот Ольга, кузина, —
когда я увидел, как ты идёшь,
затянута в платьице чинно.
По рангу уселись за стол, и горой
пошли угождения плоти;
и звон моего бокала о твой
рассёк мою душу в полёте.
Я взгляд от лица твоего отвести
не мог, и не вымолвил слова, —
рыданье душило мне горло в горсти
и вырваться было готово.
Мы в парке гуляли. Я помню, как бред,
твоих поцелуев уроки,
и я целовал тебя жарко в ответ —
твой лоб, твои губы и щёки.
И, веки прикрыв, ты хотела черты
достигнуть, где страсти не слабы…
И смутно тогда осознал я, что ты
в грехе умереть предпочла бы…
Из сборника МНЕ К ПРАЗДНИКУ, 1899
(Нумерация стихотворений сквозная — от переводчика)
04
Я не тянусь за жизнью громогласной
и не приемлю дней чужих отраду:
я чувствую, подъемлются в прохладу
цветы, что нёс я, — белизны атласной.
Весной их много из земли пробилось,
чью глубину им пить и пить без лени,
чтоб никогда не падать на колени
и летний дождь не призывать как милость.
14
Тоскуя по весне, вне всяких правил,
о, лес, — в разгаре зимней маеты
ты серебро снегов своих оплавил,
чтоб видел я, как в страсти зелен ты.
В путях твоих я разберусь едва ли,
не распознать, откуда и куда:
вот, даль скрывая, двери здесь стояли —
и нет следа.
18
Грёз кипенье без луча дневного —
выпусти из тьмы на волю их.
В интервалах, в паузах, без слова,
как фонтаны, опадают снова
грёзы в лона раковин своих.
Я решился: нужно быть, как дети.
Всякий страх — начало, а не жуть;
ни конца, ни края нет на свете,
только жест — все беспокойства эти,
и томление — их суть.
41
Они так долго смеялись вдвоём,
друг друга по имени звали,
но оказавшись во мраке ночном,
друг друга они не узнали.
«Ты где? —»
«Ты где? —»
Но другой молчал.
В лесу ни звука, ни слова.
И каждый то ждал, то звал, то искал
на ощупь всхлипы другого.
47
Ты, вечер, — книга мне. Сверкает
обложки алая камка;
твои застёжки размыкает
моя прохладная рука.
Страницей первой, догорая,
рождаешь мир в моей душе, —
за ней едва слышна другая,
а третья снится мне уже.
Из сборника КНИГА ОБРАЗОВ, 1902-1906
ТИШИНА
(Жалобы одинокого)
Милая, слышишь, подъемлю я руки —
слышишь: шуршат…
В жестах ничтожных рождаются звуки,
вещи их тут же подслушать спешат.
Милая, слышишь, смыкаются веки,
шорох их — также — движения весть.
Слышишь подъём их, как крылышек неких…
…, но почему ты не здесь.
Слепки моих наименьших движений
зримы в прохладных шелках тишины;
лунки следов от малейших волнений
рябью на пологах далей видны.
Звёздам от вздохов моих не спится
и маеты.
К губам ароматы приходят напиться,
ангелов дальних запястья и лица
вижу я чётко.
Лишь та, что мнится: ты
прячешь черты.
АНГЕЛЫ
Усталых уст их — без движенья —
и светлых душ ясны черты.
Но страсть (как жажда прегрешенья)
порой приходит к ним в мечты.
Друг с другом схожи даже в малом,
в садах Творца — до одного —
молчат подобно интервалам
великой музыки его.
Но стоит им взмахнуть крылами,
движеньем их разбужен шквал:
как если б скульптора перстами
Господь пошевелил листами,
пройдясь по книге всех начал.
МУЧЕНИЦЫ
Она — из мучениц. Так грубо, вдруг
рассёк топор
короткой юности ее расцвет,
оставив на прекрасной шее след —
тончайший круг — единственный убор,
что отчуждённо приняла с трудом;
но и его лишь терпит со стыдом.
В ночи сестра её, совсем ребёнок,
(которой след, как украшенье, мил —
булыжника, что лоб ей проломил)
должна ей шею замыкать в объятья;
— Покрепче, — молит вслух она сестру спросонок.
Тогда ребёнку хочется порой
свой лоб, обезображенный дырой,
упрятать в складки своего ночного платья,
что с каждым выдохом сестры плывёт,
как парус, что лишь ветром и живёт.
В подобный час они чисты — не льстя —
и святы обе: дева и дитя.
И вновь они — как бы до всех страданий —
так бедно спят, что слава ни к чему,
и душ их шёлк белей их одеяний,
и страсть одна — источник их рыданий,
и дух не рад геройству своему.
И ты представь: когда бы — без укора —
встав утром рано, совершив моленья,
всё с тою же мечтательностью взора
они прошли по улицам селенья, —
никто им вслед и рта бы не разинул,
ничьих бы ставней не раздался стук,
хозяйки не шушукались бы в спину
и дети не кричали бы вокруг.
Они бы шли сквозь тишину — в рубахах
(простой покрой, и ткань под цвет лица)
так чужды всем — но, не рождая страха;
как в праздники — но только без венца.
СВЯТАЯ
Ушла вода; и дева шла, не зная
ни сна, ни жажды; шла, к камням взывая,
моля, чтоб воду получил народ.
Но ивы прут всё не давал ей знака
и, с ног валясь от длительной ходьбы,
она о главном вспомнила, однако
(больной ребёнок… взгляд его из мрака,
наполненный предчувствием судьбы).
И тут нагнулся прут на самом деле,
расцвёл, возжаждав; хищника сильней
он чуял кровь в её горячем теле
и кровь — её же — глубоко под ней.
ИЗ ДЕТСТВА
Сгущенье тьмы, как роскошь ниоткуда, —
он, спрятавшись, глядел издалека…
Когда же мать вошла, как сна причуда,
в шкафу стакан задребезжал слегка.
… И став живой, нарушив тишину,
поцеловала сына: Это ты?..
Рояль чуть проступал из темноты,
и оба песню вспомнили одну,
что мальчика влекла, как сладкий яд.
И он притих. И стал серьезен взгляд.
Ее рука, вся в кольцах — прогибаясь,
как будто сквозь сугробы пробираясь —
брела сквозь белых клавиш ряд.
СКАЗАТЬ КО СНУ
Я хотел бы у чьей-то постели
петь кому-то, баюкать и быть.
Укачать тебя, как в колыбели,
и с тобою твой сон разделить.
Я хотел бы, чтоб в доме мне одному
ощутим был холод небес.
И хотел бы вслушаться в эту тьму —
в тебя, в этот мир, в этот лес.
Часы, отбивая собственный бег,
держат время — до дна — на весу.
И ещё идёт чужой человек
и мешает чужому псу.
И вновь тишина. И взор мой — любя,
к тебе постоянно льнёт;
и только на миг оставляет тебя,
если что-то во тьме промелькнёт.
ВОСПОМИНАНИЕ
Ты всё ждешь, что умножит мгновенно
жизнь твою мановенье одно;
властное непременно,
камней пробужденье из плена,
глубин открытое дно.
Темнеют в шкафу собранья —
в тисненой коже — томов;
а ты видишь в мечтах скитанья,
дороги и одеянья
женщин, утраченных вновь.
И вдруг сознаешь: это было.
И оттуда в твоих глазах
встают с неистовой силой
молитва, образ и страх.
ДВИЖЕНИЕ ВПЕРЕД
Вновь громче шумной жизни ток глубинный,
как будто в берегах широких плещет.
Всё родственней становятся мне вещи,
всё зримей и подробнее картины.
И с безымянным мы почти едины:
То чувствами, где каждое, как птица,
взвиваюсь я, желая с небом слиться,
то вслед за рыбой чувство вглубь стремится —
на дно пруда, когда померкнет день.