ИЗ ПРОШЛОГО — ТРАНЗИТОМ

Тридцать лет спустя

Вернуться в прошлое, и нас,

Уже почти тридцатилетних,

Увидеть, вспомнить имена —

От самых первых до последних.

Скупой, спартанский там уют

Как и у всех, вплоть до деталей,

И те, кого бессрочно ждут,

Заходят с репликой: «Не ждали?!»

Всегда там будет что налить,

И начиная с пива утром,

Путь в тысячу возможных ли

Начнут мудрейшие из мудрых.

Себя — последнее беречь:

Не стоит жертв ни век, ни город,

Быстрей портвейна льётся речь

И пепла в пепельницах горы.

Там звон стаканов, смех подруг,

Готовых хоть всю ночь трепаться,

Бычок от сигареты «Друг»

Слепым щенком оближет пальцы.

Хватило бы на всех цитат,

Но, начиная с самых древних,

Всё громче за окном листа

Прямая речь среди деревьев.

Вернуться в прошлое. Звонок

К входной двери прикручен криво,

И я легко, как только мог,

Его коснулся сиротливо.

Кто там? С вопросом? В этот миг,

Среди застолья и угара,

Кем покажусь я визави:

Чужим? Опасным? Лысым? Старым?

«Кто там?» — Он мне не отвечал,

Застыв в дверном проёме косо.

— «Чего б я шлялся по ночам?!»

Я дверь закрыл, вернувшись к тосту.

И на вопрос: «Кто приходил?» –

Пожал, как водится, плечами:

»Какой-то форменный дебил,

Из тех, что шляются ночами».

Параллельные времена

Океан — это бал из балетных пар,

фуэте оторвавшейся пены от гребней

волн над призрачным дном оркестровой ямы,

это в ритмы борея, в пространства ямба —

сноп лучей, словно вёсла небесной гребли

в предвкушении штормом рождённых па.

Так во сне мне привиделось, так во сне

я касался воды неподвижным взглядом,

с неба слизывал россыпи мелкой соли,

слышал голос высокий из «Песни Сольвейг»,

ярко-белые звуки со мною рядом

вниз летели, и сыпал на волны снег.

И нигде никого. Я был так одинок

только в детстве, однажды пропав среди взрослых:

в моде были комичные шейк с хали-гали,

но безудержно, празднично твист танцевали,

позыбыв о пропавшем, которому просто

заблудиться меж нижеколенных ног.

Игра в прятки

Ты ведь спрятался там, где тебя не найдёт никто,

И пока сосчитают, чтоб крикнуть: «Иду искать!» —

Ты собой заполняешь ближайшую из пустот,

И последнюю — по лабиринту — порвёшь из карт.

Здесь тебя не найдут, то есть выигрыш за тобой.

Ты и есть чёрной пылью шуршащая темнота,

А вокруг проигравшие ищут тебя гурьбой,

И весь вечер зовут, и всю ночь до утра, представь.

Детство склонно вверять безучастной разлуке связь

Меж любовью и жутким отчаяньем — и кричат

Там, снаружи, до хрипа, покуда во тьме, трясясь

От беззвучного смеха, ты гробишь за часом час.

Так в грядущем «однажды», спустя много летозим,

Голоса узнавая родных, навсегда прощён,

Ты лежишь, заполняя пустоты, совсем один,

Обнимая всех тех, кто искать тебя обречён.

 

***

Истин больше не будет в любимом вине,

Но и лжи — в непременной закуске.

После смерти трава обратится ко мне:

— Будешь мной? — Да, — отвечу по-русски.

— Будешь мной? — воробей где-то там прокричит,

Где его перепутаешь с эхом.

— Почему бы и нет, ведь одна из причин,

— Я скажу, — дальше некуда ехать.

Это всё. По идее, закончен маршрут,

Если фразой одной подытожить.

— Будешь нами? — толпа облаков тут как тут

И сумняшесь, похоже, ничтоже.

— Будешь нами, — для старых друзей и родных

В этом нет никакого вопроса.

— Будешь мной, — это рядом твой голос возник

Так привычно, негромко и просто.

Одного не услышать — подавлен и нем

Из возможных в забвенье инстанций,

Будет голос, и он бессловесному мне

Не предложит: «Собою останься».

По обе стороны окна

Дождь долго капал, и за столько дней

Мне удалось в своей тиши привыкнуть,

Что пешеход в окне нелепо выгнут,

А почерк на стекле в ночи видней.

Стекали строчки, но в каком-то сне

Я этот текст прочёл в одном из писем:

Прозрачный лист был знаками исписан,

В нём обращался пешеход ко мне.

Он мне писал о том, что каждый день

Из глубины оконного проёма

За ним слежу, и иногда от грома

Пугаюсь, словно общей с ним беде.

Он мне писал, что хочет пригласить

Меня в кафе, куда с утра заходит,

Но если вновь сегодня не свободен —

Ответ он стойко примет, как хасид.

Он мне признался, что готов давно

Пейзаж оставить, до последней лужи,

Когда бы знал, что больше мне не нужен,

Что жить смогу, зашторивши окно.

В своих нелепых просьбах был смешон

Он много дней, гуляя к остановке —

Я никогда, признаться в том неловко,

Не видел, чтоб автобус подошёл.

Похоже, он бессрочно просто ждал,

Раскрывши зонтик, от меня ответа:

И по окну стуча, писал об этом

Бесцветными чернилами дождя.

Когда-нибудь (к примеру, этот стих

Сейчас закончив) я ему замечу,

Царапая стекло: никто не вечен,

И я его согласен отпустить.

Какой ведь никакой, а всё же выход,

Хотя мы с ним сроднились, и почти

Он смог от одиночества спасти…

Так дождь ушёл. И снег в том месте выпал.

 

***

Человек распадается на

Чьи-то радости, встречи, несчастья,

На фамилии и имена,

Части речи, и просто на части,

Как века — на осколки минут;

И как сон в оглушающей вате

Разделяет, лишь только уснут,

Всех обнявшихся крепко в кроватях.

Остаются не столько слова

Или знаки, как в азбуке Морзе,

Препинания, сколько права

На забвенье. И бирка из морга.

 

***

Заполняя кроссворд, впишешь в клетки Ла-Манш,

Что не сложно, поскольку и опыт, и годы;

Каждый день повторяешь себя, как оммаж, –

До Шопена, что грянет когда-то на коду.

Если осень — к услугам в шкафу кардиган,

Если лето — то модные шорты и майки,

И чем дольше — ясней: плутовской твой роман

Не от эллинов, так от ацтеков и майя.

Всё древней и привычней. И выйдя с утра

За газетой в киоск, ты себе не напомнишь,

Что стоял в этом месте вот также вчера,

Ибо время — времён, всеми прожитых, помесь.

Ибо время почти незаметно не зря,

И тот мальчик, заснувший с неистовой верой,

Что на то он и сон, чтобы из октябрят

Поскорее с утра стать большим пионером, –

Он раскроет глаза, рядовой великан,

Подустав от пространства и бремени мира,

А по облаку бодро бежит таракан

И всё шире в окне дырка рыжая сыра.

 

Поколение книги

Как вздрогну — вспомню место жительства

(В те времена не выбирали), –

Поскольку Черноземье, житницу

Коммунистического рая.

Проспекты упирались в площади,

Как взгляд под вечер — в дно бутылки,

И чем паскудней было, проще тем

Попасться в местные бутырки.

Татары к югу от Геническа,

Сосед со сталинской наколкой,

А по углам с гигиенической,

В клозетах, целью — вонь карболки.

Повсюду дух дурной провинции,

Он въелся в планы новостроек,

И Моргунов, Никулин, Вицин –

Национальные герои.

От труб несёт тоской и серою,

Да потом в транспорте посконным:

Сто пятьдесят оттенков серого

В белье, покрывшем ряд балконов.

Не выходить бы век на улицу,

В места общественных лишений,

Где, словно одинокой курице,

Тебе свернут однажды шею.

Опасность никогда не кончится

В стране, где всё — периферия,

Где открываешь рот — и корчишься,

Поскольку всюду хор эриний.

И только ночью на свидании

С отксеренной, безликой книжкой,

Ты пастернаковские далии

И флоксы Бродского — в той нише,

В том из углов советской комнаты,

Что слова доброго не стоит,

Читаешь, и они запомнятся

Как дар. Среди руин Истории.

 

Последний бой Иоганнеса Брамса*

Был ранний, лучший для победы час.

Застыла кавалерия на флангах,

Артиллерийская томилась часть

В тылах по центру, под раскрытым флагом.

»Вас, адьютант, я передать прошу:

Гвардейцы начинают из затакта –

На тему Шумана возникнет шум

В пехоте, перейдя в мажор атаки,

Пойдут полки экспромтом ми-бемоль,

Подняв штандарты, со словами гимна…»

»Мой генерал, прошу вас, боже мой:

Страшны не столько в этот час враги нам,

Сколько боязнь в бою вас потерять.

От имени всех старших офицеров,

Я умоляю: не бросайте рать,

Останьтесь в штабе, чтоб остаться целым!»

Главнокомандующий резко встал:

»Пустое, адьютант! Цена удачи –

Вся жизнь, обычно; и на пьедестал

Тому взойти, кого судьба не прячет».

Ему подали чёрного коня,

Он прочитал глазами партитуру

В последний раз, и дрожь в руках уняв,

«Трагическую» начал увертюру.

Сорвались тут же конники в галоп,

Сняряды разрывались где попало:

Из тех солдат, кому не повезло,

Кровь с оловом на землю вытекала.

И пуля-нота, попадая в такт,

Навылет через грудь прошла — мгновенно

Расплавились редуты, адьютант,

Апрельский вид на утреннюю Вену.

Вплывали кучевые из окна

Рапсодиями в гроб фортепиано.

«Мой генерал! Я вас просил…» — и на

Глазах исчез солдатик оловянный.

* Композитор Брамс с детства играл с оловянными солдатиками.

Вы не жалеете свое время! — удивлялись друзья.

 — Господа, вы не понимаете ни в творчестве, ни в оловянных солдатиках, – отвечал маэстро. — Стоит мне выстроить мою верную армию и скомандовать ей: «Вперед!» — ко мне немедленно приходит вдохновение, и в то время, как мои солдаты бегут на штурм, я бегу к роялю

Геннадий Кацов был одним из организаторов московского ле­гендарного клуба «Поэзия» (с 1987 по 1989 годы его директор) и участником московской литературной андерграундной группы «Эпсилонсалон» (отцыоснователи — Н. Байтов и А. Бараш).

В 1989 году переехал жить в США, где последние двадцать семь лет работает журналистом, начав свою журналистскую деятель­ность с программы Петра Вайля «Поверх барьеров» на радио «Сво­бо­да». Вернулся к поэтической деятельности после 18-летнего пе­реры­ва в 2011 году. Автор восьми книг, включая экфрасический поэти­чес­кий проект «Словосфера», в который вошли 180 поэтических текс­тов, инспирированных шедеврами мирового изо­бразительного искус­ства, от Треченто до наших дней.

Его поэтические сборники «Меж потолком и полом» и «365 дней вокруг Солнца» вошли в лонг-листы «Русской Премии» по итогам 2013 и 2014 годов соответственно; поэтическая подборка «Четыре слова на прощанье» вошла в шорт-лист Волошинского конкурса 2014 года, а поэтическая подборка «Ты в мире, но не от мира сего» — в лонг-лист Волошинского конкурса 2015 года. Лауреат премии литературного журнала «Дети Ра» (Москва) за 2014 год. Учредитель литературно-музыкальных вечеров в нью-йоркском музее им. Николая Рериха, сезон 2016–2017 годов. Публикации последних лет в различных литературных журналах.

Вам понравилось?
Поделитесь этой статьей!