Тридцать лет спустя
Вернуться в прошлое, и нас,
Уже почти тридцатилетних,
Увидеть, вспомнить имена —
От самых первых до последних.
Скупой, спартанский там уют
Как и у всех, вплоть до деталей,
И те, кого бессрочно ждут,
Заходят с репликой: «Не ждали?!»
Всегда там будет что налить,
И начиная с пива утром,
Путь в тысячу возможных ли
Начнут мудрейшие из мудрых.
Себя — последнее беречь:
Не стоит жертв ни век, ни город,
Быстрей портвейна льётся речь
И пепла в пепельницах горы.
Там звон стаканов, смех подруг,
Готовых хоть всю ночь трепаться,
Бычок от сигареты «Друг»
Слепым щенком оближет пальцы.
Хватило бы на всех цитат,
Но, начиная с самых древних,
Всё громче за окном листа
Прямая речь среди деревьев.
Вернуться в прошлое. Звонок
К входной двери прикручен криво,
И я легко, как только мог,
Его коснулся сиротливо.
Кто там? С вопросом? В этот миг,
Среди застолья и угара,
Кем покажусь я визави:
Чужим? Опасным? Лысым? Старым?
«Кто там?» — Он мне не отвечал,
Застыв в дверном проёме косо.
— «Чего б я шлялся по ночам?!»
Я дверь закрыл, вернувшись к тосту.
И на вопрос: «Кто приходил?» –
Пожал, как водится, плечами:
»Какой-то форменный дебил,
Из тех, что шляются ночами».
Параллельные времена
Океан — это бал из балетных пар,
фуэте оторвавшейся пены от гребней
волн над призрачным дном оркестровой ямы,
это в ритмы борея, в пространства ямба —
сноп лучей, словно вёсла небесной гребли
в предвкушении штормом рождённых па.
Так во сне мне привиделось, так во сне
я касался воды неподвижным взглядом,
с неба слизывал россыпи мелкой соли,
слышал голос высокий из «Песни Сольвейг»,
ярко-белые звуки со мною рядом
вниз летели, и сыпал на волны снег.
И нигде никого. Я был так одинок
только в детстве, однажды пропав среди взрослых:
в моде были комичные шейк с хали-гали,
но безудержно, празднично твист танцевали,
позыбыв о пропавшем, которому просто
заблудиться меж нижеколенных ног.
Игра в прятки
Ты ведь спрятался там, где тебя не найдёт никто,
И пока сосчитают, чтоб крикнуть: «Иду искать!» —
Ты собой заполняешь ближайшую из пустот,
И последнюю — по лабиринту — порвёшь из карт.
Здесь тебя не найдут, то есть выигрыш за тобой.
Ты и есть чёрной пылью шуршащая темнота,
А вокруг проигравшие ищут тебя гурьбой,
И весь вечер зовут, и всю ночь до утра, представь.
Детство склонно вверять безучастной разлуке связь
Меж любовью и жутким отчаяньем — и кричат
Там, снаружи, до хрипа, покуда во тьме, трясясь
От беззвучного смеха, ты гробишь за часом час.
Так в грядущем «однажды», спустя много летозим,
Голоса узнавая родных, навсегда прощён,
Ты лежишь, заполняя пустоты, совсем один,
Обнимая всех тех, кто искать тебя обречён.
***
Истин больше не будет в любимом вине,
Но и лжи — в непременной закуске.
После смерти трава обратится ко мне:
— Будешь мной? — Да, — отвечу по-русски.
— Будешь мной? — воробей где-то там прокричит,
Где его перепутаешь с эхом.
— Почему бы и нет, ведь одна из причин,
— Я скажу, — дальше некуда ехать.
Это всё. По идее, закончен маршрут,
Если фразой одной подытожить.
— Будешь нами? — толпа облаков тут как тут
И сумняшесь, похоже, ничтоже.
— Будешь нами, — для старых друзей и родных
В этом нет никакого вопроса.
— Будешь мной, — это рядом твой голос возник
Так привычно, негромко и просто.
Одного не услышать — подавлен и нем
Из возможных в забвенье инстанций,
Будет голос, и он бессловесному мне
Не предложит: «Собою останься».
По обе стороны окна
Дождь долго капал, и за столько дней
Мне удалось в своей тиши привыкнуть,
Что пешеход в окне нелепо выгнут,
А почерк на стекле в ночи видней.
Стекали строчки, но в каком-то сне
Я этот текст прочёл в одном из писем:
Прозрачный лист был знаками исписан,
В нём обращался пешеход ко мне.
Он мне писал о том, что каждый день
Из глубины оконного проёма
За ним слежу, и иногда от грома
Пугаюсь, словно общей с ним беде.
Он мне писал, что хочет пригласить
Меня в кафе, куда с утра заходит,
Но если вновь сегодня не свободен —
Ответ он стойко примет, как хасид.
Он мне признался, что готов давно
Пейзаж оставить, до последней лужи,
Когда бы знал, что больше мне не нужен,
Что жить смогу, зашторивши окно.
В своих нелепых просьбах был смешон
Он много дней, гуляя к остановке —
Я никогда, признаться в том неловко,
Не видел, чтоб автобус подошёл.
Похоже, он бессрочно просто ждал,
Раскрывши зонтик, от меня ответа:
И по окну стуча, писал об этом
Бесцветными чернилами дождя.
Когда-нибудь (к примеру, этот стих
Сейчас закончив) я ему замечу,
Царапая стекло: никто не вечен,
И я его согласен отпустить.
Какой ведь никакой, а всё же выход,
Хотя мы с ним сроднились, и почти
Он смог от одиночества спасти…
Так дождь ушёл. И снег в том месте выпал.
***
Человек распадается на
Чьи-то радости, встречи, несчастья,
На фамилии и имена,
Части речи, и просто на части,
Как века — на осколки минут;
И как сон в оглушающей вате
Разделяет, лишь только уснут,
Всех обнявшихся крепко в кроватях.
Остаются не столько слова
Или знаки, как в азбуке Морзе,
Препинания, сколько права
На забвенье. И бирка из морга.
***
Заполняя кроссворд, впишешь в клетки Ла-Манш,
Что не сложно, поскольку и опыт, и годы;
Каждый день повторяешь себя, как оммаж, –
До Шопена, что грянет когда-то на коду.
Если осень — к услугам в шкафу кардиган,
Если лето — то модные шорты и майки,
И чем дольше — ясней: плутовской твой роман
Не от эллинов, так от ацтеков и майя.
Всё древней и привычней. И выйдя с утра
За газетой в киоск, ты себе не напомнишь,
Что стоял в этом месте вот также вчера,
Ибо время — времён, всеми прожитых, помесь.
Ибо время почти незаметно не зря,
И тот мальчик, заснувший с неистовой верой,
Что на то он и сон, чтобы из октябрят
Поскорее с утра стать большим пионером, –
Он раскроет глаза, рядовой великан,
Подустав от пространства и бремени мира,
А по облаку бодро бежит таракан
И всё шире в окне дырка рыжая сыра.
Поколение книги
Как вздрогну — вспомню место жительства
(В те времена не выбирали), –
Поскольку Черноземье, житницу
Коммунистического рая.
Проспекты упирались в площади,
Как взгляд под вечер — в дно бутылки,
И чем паскудней было, проще тем
Попасться в местные бутырки.
Татары к югу от Геническа,
Сосед со сталинской наколкой,
А по углам с гигиенической,
В клозетах, целью — вонь карболки.
Повсюду дух дурной провинции,
Он въелся в планы новостроек,
И Моргунов, Никулин, Вицин –
Национальные герои.
От труб несёт тоской и серою,
Да потом в транспорте посконным:
Сто пятьдесят оттенков серого
В белье, покрывшем ряд балконов.
Не выходить бы век на улицу,
В места общественных лишений,
Где, словно одинокой курице,
Тебе свернут однажды шею.
Опасность никогда не кончится
В стране, где всё — периферия,
Где открываешь рот — и корчишься,
Поскольку всюду хор эриний.
И только ночью на свидании
С отксеренной, безликой книжкой,
Ты пастернаковские далии
И флоксы Бродского — в той нише,
В том из углов советской комнаты,
Что слова доброго не стоит,
Читаешь, и они запомнятся
Как дар. Среди руин Истории.
Последний бой Иоганнеса Брамса*
Был ранний, лучший для победы час.
Застыла кавалерия на флангах,
Артиллерийская томилась часть
В тылах по центру, под раскрытым флагом.
»Вас, адьютант, я передать прошу:
Гвардейцы начинают из затакта –
На тему Шумана возникнет шум
В пехоте, перейдя в мажор атаки,
Пойдут полки экспромтом ми-бемоль,
Подняв штандарты, со словами гимна…»
»Мой генерал, прошу вас, боже мой:
Страшны не столько в этот час враги нам,
Сколько боязнь в бою вас потерять.
От имени всех старших офицеров,
Я умоляю: не бросайте рать,
Останьтесь в штабе, чтоб остаться целым!»
Главнокомандующий резко встал:
»Пустое, адьютант! Цена удачи –
Вся жизнь, обычно; и на пьедестал
Тому взойти, кого судьба не прячет».
Ему подали чёрного коня,
Он прочитал глазами партитуру
В последний раз, и дрожь в руках уняв,
«Трагическую» начал увертюру.
Сорвались тут же конники в галоп,
Сняряды разрывались где попало:
Из тех солдат, кому не повезло,
Кровь с оловом на землю вытекала.
И пуля-нота, попадая в такт,
Навылет через грудь прошла — мгновенно
Расплавились редуты, адьютант,
Апрельский вид на утреннюю Вену.
Вплывали кучевые из окна
Рапсодиями в гроб фортепиано.
«Мой генерал! Я вас просил…» — и на
Глазах исчез солдатик оловянный.
* Композитор Брамс с детства играл с оловянными солдатиками.
– Вы не жалеете свое время! — удивлялись друзья.
— Господа, вы не понимаете ни в творчестве, ни в оловянных солдатиках, – отвечал маэстро. — Стоит мне выстроить мою верную армию и скомандовать ей: «Вперед!» — ко мне немедленно приходит вдохновение, и в то время, как мои солдаты бегут на штурм, я бегу к роялю…
Геннадий Кацов был одним из организаторов московского легендарного клуба «Поэзия» (с 1987 по 1989 годы его директор) и участником московской литературной андерграундной группы «Эпсилон—салон» (отцы—основатели — Н. Байтов и А. Бараш).
В 1989 году переехал жить в США, где последние двадцать семь лет работает журналистом, начав свою журналистскую деятельность с программы Петра Вайля «Поверх барьеров» на радио «Свобода». Вернулся к поэтической деятельности после 18-летнего перерыва в 2011 году. Автор восьми книг, включая экфрасический поэтический проект «Словосфера», в который вошли 180 поэтических текстов, инспирированных шедеврами мирового изобразительного искусства, от Треченто до наших дней.
Его поэтические сборники «Меж потолком и полом» и «365 дней вокруг Солнца» вошли в лонг-листы «Русской Премии» по итогам 2013 и 2014 годов соответственно; поэтическая подборка «Четыре слова на прощанье» вошла в шорт-лист Волошинского конкурса 2014 года, а поэтическая подборка «Ты в мире, но не от мира сего» — в лонг-лист Волошинского конкурса 2015 года. Лауреат премии литературного журнала «Дети Ра» (Москва) за 2014 год. Учредитель литературно-музыкальных вечеров в нью-йоркском музее им. Николая Рериха, сезон 2016–2017 годов. Публикации последних лет в различных литературных журналах.