НОЧЬ СТЮАРДЕССЫ

Призрак прозы

Все совпадения случайны. Все события и персонажи вымышлены

Частная жизнь первых лиц государства в России окружена наи­строжайшей тайной. Но именно к ней и привлечено пристальное внимание публики. Это приводит к тому, что даже малозначительные детали их реальной жизни становятся объектом сплетен и пересудов. Здесь иной случай.

Перед вами история любви одной пары. Опознать прототипы не составляет труда. Но это не документальная проза — это попытка реконструкции действительности, художественный вымысел хорошо осведомленного современника.

***

Из интервью Дмитрия Волчека с автором романа:

Личная жизнь Владимира Путина — величайшая государственная тайна. Возможно, он женат. Возможно, у него есть маленькие дети. Кажется, его бывшая жена снова вышла замуж. Никаких разъяснений Кремль не дает, оставляя простор для фантазий.

Писатель Ольга Кучкина посвятила свою новую книгу «Ночь стюардессы» истории знакомства, брака и развода Владимира Путина и Людмилы Шкребневой. Кучкина много лет проработала обозревателем «Комсомольской правды», но недавно покинула редакцию. «Мне было трудно пережить линию газеты, которая не совпадала с моей», — говорит она.

Частная жизнь политиков давно занимает Ольгу Кучкину. В книгах «Смертельная любовь» и «Любовь и жизнь как сестры» она рассказывает о женщинах в жизни Ленина, Сталина, Горбачева.

«Ночь стюардессы» — не журналистское расследование, а, по авторскому определению, «призрак прозы», документальный роман, написанный, как говорится в предисловии, «хорошо осведомленным современником». Ольга Кучкина пользовалась открытыми источниками, многое додумано, и у персонажей нет имен. Героиню зовут Дружочек (так в самом деле называл Путин свою жену), а героя — Джоконда.

История этого брака уже становилась материалом для художественного осмысления: в 2002 году был снят фильм «Поцелуй не для прессы», где Путина играл Андрей Панин, а его жену — Дарья Михайлова. Этот фильм 6 лет не выходил в прокат и лишь в 2008 году был выпущен на DVD. Предположительно, он вызвал недовольство в Кремле. У «Ночи стюардессы» схожая судьба: и литературные журналы, и издательства отвергли рукопись, опасаясь кремлевской мести.

Ольга Кучкина рассказывает о своем замысле:

— Ситуация совершенно волшебная: человек выходит замуж, проживает с мужем 33 года и потом вдруг объявляет, что все это окончено. Как завод выработал какую-то свою программу, так они выработали свою программу и расстались.

— Банальнейшая ситуация, такие браки расторгаются каждые пять минут.

— Но не так: перед камерой вдвоем, всё придумано, продумано, улыбки, все слова, которые надо сказать, отмерены — это не каждый день случается. Это все-таки пара уникальная, он возглавляет государство.

— Действительно в российской истории подобного не было.

— Когда Путин пришел к власти, один близкий мне человек, хороший физиогномист, сказал: с этим господином мы наплачемся. Я стала наблюдать за этим господином, мне как писателю он был интересен. И сейчас интересен. Такой любопытный персонаж! Я стала присматривать за ним, а присмотрев, решила, что обо всем, связанным с ним, писали, но любовные истории никто не трогал. Я тронула и поплатились: никто не хочет печатать мою книгу.

Апрельские тезисы

1. Надо было как-то сказать девочкам. Невозможно было дальше плыть и не утонуть в этом море тотальной лжи. Хотя, по всей вероятности, они и так знали. А если не знали, то догадывались. Взрослые.
2. Море синело, голубело, зеленело, розовело, желтело и чернело — индивидуальная особенность ее зрачков позволяла видеть то, что было сокрыто от других. Может быть, ей надлежало стать худож­ником.
3. Но скорее — писателем. Она любила слова, сочетания слов, искала в них смыслы, придавала им значение, какого, возможно, другие люди в них и не вкладывали.
4. В юности она хотела стать актрисой. Ничего удивительного. Все девчонки, если они хорошенькие, хотят стать актрисами. Нехорошенькие — тоже. Не все, но многие. Она была хорошенькая. Подходила к зеркалу, в зазеркалье возникало большелобое, большеглазое существо с совершенным овалом лица и без следа усмешки, это на людях была весельчак весельчаком — наедине с собой, изучая себя, сохраняла серьезность,
5. Тайная усмешка, прячущаяся в уголках его губ, делала его похожим на Джоконду. Она была потрясена, когда обнаружила эту похожесть, впервые увидев загадочную картину Леонардо да Винчи.

Пресс-конференция

— Первый канал. Почему вы так редко бываете на публике? Почему почти не даете интервью и не устраиваете пресс-конференций? Вы боитесь разговаривать с журналистами или вам запрещают?

— Кто?

— Ну, например, спецслужбы.

— Но вот я же перед вами.

Общий смех.

— Второй канал. Вы ощущаете себя самоценной личностью или ваш удел — находиться в тени вашего мужа?

— Знаете, как говорят: у великого мужа должна быть великая жена. Шутка.

Общий смех.

— Третий канал. Вы испытываете гордость за мужа?

— Гордость? Нет. Скорее, восхищение.

— А как вы относитесь к сплетням, распространяемым про него?

— Как к сплетням.

Общий смех.

— Четвертый канал. Простите несколько дамский вопрос, но у нас такой канал, состоящий из дамских вопросов. Вы считаете себя интересной женщиной?

— А вы?

Общий смех.

— Пятый канал. Что для вас главное в жизни?

— Жизнь.

Общее одобрение.

— Шестой канал. Ваши девочки прятались, когда были маленькими, но теперь они взрослые и могли бы уже, кажется, показаться на люди, почему они не делают этого? Вы им не разрешаете? Или муж не разрешает?

— Спросите у них.

— Как, если они скрываются?

— Вы сами сказали, что они уже взрослые. Это их выбор.

— У вас близкие отношения с дочерьми?

— Да.

— А у вашего мужа? Только не говорите: спросите его.

— Да.

— А на чью сторону они становятся, когда вы ссоритесь? Только не говорите, что вы не ссоритесь!

— Если вы запрещаете мне говорить одно и другое, о какой свободе слова может идти речь!

Общий смех.

— Седьмой канал. Вы считаете, что обладаете чувством юмора?

— Пожалуй, что нет.

Общий смех.

— Но вот вы же смеетесь.

Общий смех.

— Восьмой канал. Вам нравилось завтракать или ужинать только вдвоем с мужем?

— Хороший вопрос. Да.

— Вы завтракаете или ужинаете с ним сейчас?

— Он возвращается домой, когда я уже сплю, и уходит, когда я еще сплю. Вы вообще в курсе того, кем работает мой муж?

Общий смех.

— Девятый канал. Вы искренний человек?

— А вы разве этого еще не поняли?

Общий смех.

— А он?

— А этого вы тоже еще не поняли?

Общий смех.

— Десятый канал. Ваш муж понимает вас?

— Я воспитывалась в такой традиции, в какой жена должна понимать мужа.

Общее одобрение.

— Семнадцатый канал. Вы сильная?

— Да.

— Восемнадцатый канал. Как он по-домашнему называет вас? Или называл?

Общее негодование.

— Я отвечу. Дружочек.

Ночь (1). Дождь

Даже дожди в двух столицах проливались по-разному.

В Питере — тотальная серость и сырость, мрак и сумрак, свинцовое поднебесье, давящее на плечи, впрочем, выносливые, способные вынести не только погоду, не жалуемся и никогда не жаловались.

Хотя в молодости плакать в Питере было хорошо. Слезы смешивались с текучими струйками дождя, скрытые от посторонних глаз. Милые заплаканные московские небеса облегчали душу сами по себе. Понравилось подслушанное в чужом разговоре: сиротский какой-то дождичек. И вдруг неожиданно разверзались хляби небесные, колотило с такой веселой яростью, будто хотело смыть все человеческие грехи, и так же неожиданно проходило, яркой синевой наливались дыры в небесной простыне, они увеличивались, раздвигая тучи, и вот уже солнце овладевало всей территорией, от земной зелени поднимался пар, небо стремительно просыхало, само смеясь своим проказам.

Питер ассоциировался со стылой осенью. Москва — с жарким летом. В Питере болела, в Москве — выздоравливала. В самом начале был период влюбленности в Ленинград. Но тогда она и была влюблена.

В первый экскурсионный прилет туда с коллегами по работе, числом пятнадцать, сели с подружкой в троллейбус, спросили: до театра Ленсовета доедем? Простецкого вида мужичок, оглядев их с ног до головы, серьезно ответил: девушки вы молодые, крепкие, может, и доедете.

Стоп. Красный свет.

Утешительно шелестел сиротский дождичек. Или иначе — ситничек. Окно было приоткрыто, слабый шум дождя врачевал.

Спустила ноги с постели, ночная рубашка задралась, оправила ее, босиком прошлепала к окну, прижалась горячим лбом к прохладному стеклу.

Regen — дождь по-немецки.

Rain– по-английски.

Pluie — если слабый дождь, или pleuvoir — если ливень, по-французски.

По-испански — llover. Мелкий, как сейчас — lluviamenuda. Lluvia con sol — грибной дождь.

На португальском — chuva.

У португальцев дождь — уважительная причина, чтобы не идти на работу.

В маленьком городке Уайнсберг в американском штате Огайо дождь идет сто лет кряду в один и тот же день июля, забыла, какой.

В ХУII веке Великобритания приняла закон о дожде, по нему за неверное предсказание дождя метеоролога казнили.

Дождь проливным потоком

Стучит с утра в окно.

Ты от меня далеко,

Писем уже нет давно…

Песенка, которую в детстве пела любимая мамина певица Клавдия Шульженко.

Сколько лишних знаний.

Нужных не хватало.

Зато отвлекало от того, о чем думать себе запретила.

Вернулась в постель, зажгла лампу, протянула руку за книгой, раскрыла на загнутом уголке страницы, неизжитая детская привычка, глупый французский детектив, специальное снотворное, впрочем, мало помогавшее. На худой конец имелись таблетки. Но это и было худым концом. Приходилось принимать их во все большем количестве. Врачи предостерегали от злоупотребления. Плевала она на их предостережения. Открыла ящик прикроватной тумбочки. Едва нащупала нужные блистеры, раздался тихий, четкий стук в дверь.

Почтальон

Кто стучится в дверь ко мне

С толстой сумкой на ремне

С цифрой 5 на медной бляшке,

В старой форменной фуражке?

Это — он,

Это — он,

Ленинградский почтальон.

Форменной фуражки не было. И почтальон был не ленинградский. Ленинград возникнет позже, в паре часов лету. Калининградский был почтальон.

Небо и земля. Так говорят, когда хотят подчеркнуть разницу: мол, такое же отличие, как неба от земли. Будущий Дружочек соединит в себе одно и другое: небесный полет и твердую почву под ногами. Это теперь они пастозные, отечные, отяжелевшие, а когда-то были стройные и легкие. Не бегала, а летала прямыми, аккуратными, немецкого фасона, улицами, мимо Кенигсбергского замка, мимо готического кафедрального собора, мимо кирхи Святого семейства, мимо музея янтаря и музея фортификации, и пусть по факту маршрут складывался иначе, все равно норовила пробежать любимыми улицами, составлявшими лицо города.

В школе говорили: советского по времени тут было неизмеримо меньше, чем немецкого. До 1255 года поселение называлось Твангсте, с 1255 года до 1946 года — город Кенигсберг. Имя дедушки Калинина присвоили городу ни с того ни с сего, когда дедушка отправился в мир иной. А сам город отошел к СССР от побежденной Германии по решению Потсдамской конференции, сперва временно, затем навсегда.

Она мечтала пойти в артистки. Занималась в драмкружке при Доме пионеров. Недавно прочла про себя у актрисы, которая вела драмкружок: у нее была потрясающая внешность, она казалась ангелом, сошедшим с небес, ее белоснежные волосы так контрастировали с черными, как смоль, бровями и ярко-синими глазами, что, казалось, будто девочка накрашена.

Фыркнула. Какие белоснежные волосы, когда всю жизнь шатенка, если не краситься. Может быть, она была в парике? И какой ангел, если ей удавались роли злодеек, особенно роль коварной Миледи в Трех мушкетерах. Перевоплощалась, конечно. Но и черпала что-то из собственных глубин. Собралась и полетела в Ленинград поступать в артистки. Конкурс прошла, а экзамен завалила. Пережила, взяла себя в руки. Умела брать себя в руки. Вернулась. Вздохнула и пошла помогать семье, что называется, из простых. Мама — кассир автоколонны, отец — почтальон. Устроилась почтальоном. Отец перешел на завод в токари-револьверщики. И она стала ученицей токаря-револьверщика на том же заводе. А еще поработала санитаркой в горбольнице. А еще — аккомпаниатором в Доме пионеров. А еще…

О, это девичество 70-х прошлого века! Неприхотливое, непритязательное, невзыскательное, самоотверженное, ответственное, привыкшее довольствоваться малым. В том числе, тем, что выбросили или дают.

О, этот словарь 70-х прошлого века!

Вот выбросили женские сапожки. Не в том смысле, что выбросили на помойку, а в том, что эти самые сапожки поступили в торговую сеть.

Или, например, дают масло. То есть оно не лежит в свободной продаже в витрине магазина, посверкивая то золотой, то серебряной оберткой, а отрезанное от большого желтого сливочного куска кусочком малым, в двести или триста грамм, отпускается одним этим кусочком в одни руки стоящих в длинной нервной очереди.

А то мать семейства посылает чадо за сыром. Не маасдамом, либо там камамбером, либо швейцарским, либо, не приведи Господь, пармезаном, привет из будущего, тогда и слов подобных не знали, а просто для бутербродов с сыром к завтраку. И дитя выстаивает очередь за брусочком масла, который, экономя, растягивали на пару недель, и очередь за сыром, который мог и не достаться, если припозднишься, и весь расхватают, а после этого несется за сапожками, которые аккуратно носятся последующие десять лет,

Словарь ее юности нынешним молодым непонятен. Нынешний словарь практически непонятен ее сверстникам и сверстницам. Юзер и лузер. Софт и контент. Писюк. Сисадмин. Айтивишник. Аська. Гаджет. Логин. Браузер. Драйвер. Фейк. Листинг, нейминг и адвертайзинг. Гуглить и апгрейдить и проч. и проч.

Лексикон, употребляемый нынешними молодыми, называется хабрахабр. Бр-р-р. Звук отображает суть. А она в том, что новая цифровая цивилизация выводит обычного человека, а вместе с ним и человечность, за скобки. Опасность трудно разглядеть с той малой высоты, на которой стоит обыкновенный юзер, а тем более лузер. Но если сделать попытку как бы приподняться, как бы привстать на цыпочки, как бы взлететь над пространством…

Хабрахабр не слишком пугал Дружочка. Во-первых, она знала языки, и овладеть каким-либо лексиконом не составляло для нее труда. Во-вторых, умела взлетать. В прямом и переносном смысле. Как стюардесса и как человек, в котором уживались трезвый рассудок и мечтательность. Она знала, что компьютерный язык, так мощно ворвавшийся в человеческое общение, предназначался поначалу для контроля за военной техникой и был разработан в Штатах, где именовался Язык Ада. Так звали некую Аду Лавлейс, в честь которой появился термин. На самом деле язык сам выбирает, какими звуками ему озвучить то или иное понятие. Хабрахабр. Язык Ада.

Тупая боль пульсировала в висках.

Сорок лет назад, попытайся кто-нибудь напророчить, на каких языках, где и с кем она станет разговаривать, рассмеялась бы пророку в лицо. Мечты были простые, как проста была девочка, ну может, чуточку посложнее своих родителей. Так устроено на этом белом свете, что каждое последующее поколение чуточку сложнее предыдущего. Хотя, возможно, это заблуждение любого поколения.

Ей нравилось разносить газеты, вручать письма и телеграммы. Люди улыбались ей, потому что она улыбалась им. Она чувствовала себя как на подмостках. Она не собиралась всю жизнь быть почтальоном, она играла роль.

Страна сыпала снежной крупой и лопалась острыми зелеными почками, рассаживалась по трамваям, автобусам и троллейбусам, ехала откуда-то и куда-то, толстела и худела, болела и выздоравливала, получала получки, выпивала и закусывала, а иногда и не закусывала, посещала кино и театры, кино чаще, чем театры, читала прозу и поэзию, прозу чаще, чем поэзию, шила, вязала, модничала и оставалась вне моды, не до того, плавала и загорала, встречала закаты и рассветы, объяснялась в любви и ссорилась, пела и плакала, рожала и хоронила своих мертвых. Почти ничего из жизни людей не отражалось в печатных изданиях, которые разносила по разным адресам молоденькая почтальонша. В них отражались пронумерованные съезды капээсэс и вээлкаэсэм, отчеты о достижениях тяжелой, машиностроительной, строительной, лесной, текстильной, пищевой и иной промышленности, выполнение и перевыполнение планов, количество произведенных станков, подъем урожайности, задачи профсоюзов, успехи политпросвещения и результаты соцсоревнований.

Людям это не могло быть и не было интересно. Была привычка. И обязаловка. На работе следили, чтобы работники, проявляя сознательность, подписывались на печатную продукцию. Иногда это была газета Правда, иногда газета Калининградская правда. Не то, что малая чем-то отличалась от большой. Малая была дешевле.

Отец Дружочка подписывался на большую и почитывал ее по вечерам, а иногда и вслух, гордясь страной, в которой жил.

Дружочек, тоже гордясь, напевала:

Мой адрес — не дом и не улица,

Мой адрес — Советский Союз!..

То, что она пела нелепицу, проходило мимо сознания. Аналитик в ней в ту пору дремал, если не спал крепким сном. Подумай она хорошенько, могла бы сообразить, что любой гражданин в любом государстве жил на такой-то улице в доме с таким-то номером, там протекала его отличная от остальных, личная жизнь, а у нас выходило, что нет ни малейшей разницы, какая будет нашему гражданину фамилия, Иванов, Петров или Сидоров, поскольку никакой личной жизни, отличной от остальных, у нашего гражданина отродясь не было и не должно было быть. Один всепоглощающий адрес — Советский Союз — нивелировал жителей, как нивелировал металлические изделия револьверный станок ее отца.

Песни сопровождали жизнь советских девушек. Юношей тоже.

Нам песня строить и жить помогает…

Дружочек была музыкальна. Мыча одну за другой разные мелодии, навещала одинокую бабулю, сын которой посылал ей поздравительные открытки на Новый год, 1 мая и 7 ноября, а в остальные времена года помалкивал за недосугом. Неунывающей матери-одиночке с многочисленным выводком приносила раз в месяц полагавшееся от государства денежное пособие. Одна молодая женщина все ждала какую-то телеграмму, а когда Дружочек, наконец, ее принесла, адресатка, прочтя и побелев лицом, тихо свалилась на пол в глубоком обмороке, пришлось вызывать скорую. Ссохшийся старичок, выписывавший Комсомольскую правду, на вопрос Дружочка, зачем ему комсомольская, отвечал: там чуть меньше врут.

Опустошив почтальонскую сумку, Дружочек мчалась домой, распевая:

Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек.

Ну, не знала. А что она могла знать про другие страны при железном-то занавесе? Не знала и не сравнивала.

Как хорошо мы плохо жили, скажет один знаменитый режиссер и острослов по прошествии сорока лет.

В Калининградской правде она прочтет, что осенью объявляется набор на курсы стюардесс. Страна который год не отрывалась от киноэкрана, на котором демонстрировался фильм Еще раз про любовь, с пышнотелой обладательницей чарующего голоса, красивой и выразительной артисткой Татьяной Дорониной в роли стюардессы Наташи и с красивым и выразительным артистом Александром Лазаревым в роли физика Евдокимова.

Все молодые люди Советского Союза мечтали стать физиками, а все девушки — стюардессами. Официально они именовались бортпроводницами.

В объявлении приводились условия: приятная внешность, возраст от 18 до 27 лет, рост от 165 до 185 см, хорошее здоровье, а также отсутствие судимостей. Она подходила по всем статьям, а все равно ненароком взглядывала в зеркало: свет мой, зеркальце, скажи. Зеркало бодро отзывалось: не трусь, пройдешь.

Позже узнала подробности: работа нервная, ненормированный рабочий день, постоянные стрессы и недосыпы, сохнет и быстро стареет кожа лица, все время на ногах, от этого варикоз вен, профзаболевание, плюс ко всему невысокая зарплата.

Романтик в ней не сдавался.

Родным сообщила, что едет на три месяца в Минск. Курсы бортпроводниц были в Минске.

Кастинг прошла без труда.

Было еще собеседование с психологом-женщиной. Психолог, внимательно на нее посмотрев, задала чудной вопрос: а какие у вас отношения со смертью? — То есть, не поняла она и тут же проговорила: никаких. — И вы не боитесь летать? — Да нет вроде. — Но самолеты, бывает, падают, что вы станете делать в случае, если ваш самолет начнет падать, спросила психолог-женщина, испугаетесь, впадете в истерику? — Я думаю, в случае, если самолет начнет падать, у меня будет слишком много работы, чтобы пугаться и впадать в истерику, подумав, отвечала она.

Умница девочка, сказала психолог-женщина.

Новая бортпроводница стала украшением Калининградского авиаотряда.

Знакомство

Все молодые люди, посмотрев фильм Еще раз про любовь, хотели стать физиками.

Кроме него. Он, посмотрев фильм Подвиг разведчика, с красивым и выразительным артистом Павлом Кадочниковым в роли разведчика Алексея Федотова, действовавшего в оккупированном городе под именем Генриха Эккерта, хотел стать разведчиком. И ничего, что некрасив и невыразителен. Невыразительность — это еще лучше для профессии. Спустя годы он произнесет сакраментальное: один человек мог решить судьбу тысяч граждан — так во всяком случае я это понимал.

Она была еще первоклашкой, с двумя толстыми косичками, за которые дергали влюбленные одноклассники, когда он уже был самостоятельный подросток, хулиган, задиравшийся в школе и имевший стойкую репутацию своего во дворе среди остальных хулиганов. Его даже в пионеры не принимали по этой причине. Зато, когда приняли, сразу заделался председателем совета отряда.

Он тоже был из простых, еще проще, чем она. Жили в тесной коммунальной квартире — отец получил комнату от завода, на котором работал. Мать была сама доброта, отец жесткий, как наждак, который он у отца же и таскал, чтобы обтачивать свои мальчишеские поделки. Эта смесь формировала характер. В подъезде водились крысы, вместе с другими мальчишками гонял их палками. Взбегал на пятый этаж пешком, лифт отсутствовал. Ни ванны, ни горячей воды. Воду разогревали на плите и мылись в тазу. Учился так себе, хотя уже в наши дни учителя разглядят в нем способности, какие, оказывается, дремали в белобрысом пацане-троечнике. Чего у него было не отнять, так это внутренней силы, двигавшей его поступками. Рано поняв, что его дальнейшая жизнь сложится так, как он ее сложит, сел за учебники и пошел в спортзал заниматься сперва боксом, который его разочаровал, а вслед за тем восточными единоборствами, в которых нашел то, что искал: спокойствие, владение собой, уверенность в себе. Все это обеспечивало позицию, неизменно привлекавшую его: скрытого лидера.

Что-то там, в его юности и позже, было такое, о чем он никогда ей не рассказывал. Была сомнительная личность, воспитатель, тренер Леня-самбист, он же член питерской мафии. Когда в 1994 году Леню застрелят, то на кладбище возведут памятник, на котором выбьют собственноручно написанные им строчки: Я умер, но бессмертна мафия. И стихи, от которых Дружочек неизменно краснела: Кинул последние в жизни две палки, и меня увезли на катафалке.

Ничто не указывало на то, что дороги ленинградского паренька и калининградской девочки пересекутся.Между ними было пять лет разницы и два часа лету.

А между тем, парки, если в латинской версии, мойры — если в греческой, норны — если обратиться к викингам, уже плели свои нити.

Минует немало лет, когда она услышит:

Одна, глухая, ниточку сучила.

Одна, немая, узелки плела.

Не отмеряя, путала, кружила,

Смеясь, слепая ниточку рвала.

То, что пряталось на метафизическом уровне, молодым людям было, разумеется, неведомо. На физическом уровне они должны были предпринять усилие, чтобы двинуться навстречу друг другу. Допустим, завести знакомых — у него друг, у нее подружка, приятельствующие между собой. И тогда встретиться, скажем, года в двадцать два она и в двадцать семь он у театра Ленсовета, куда его пригласит друг, а ее — подружка. Та самая коллега по работе, с которой они сели в троллейбус, где на вопрос, доедут ли, получили такой смешной ответ. Они и рассмеялись. Настроение было превосходное — отчего не рассмеяться.

Они ехали в театр Ленсовета на популярный концерт популярного артиста Аркадия Райкина. И там смеялись до упаду. Райкин со своим гуттаперчевым лицом выходил на сцену в смятой фуражке, еле держась на ногах, в состоянии алкогольного опьянения, и делился с публикой своими проблемами: дали два выходных… чтобы отдохнуть… по квартире пошататься… убивать время почем зря… То была знаменитая миниатюра В греческом зале, в греческом зале, в ней симпатичный алкаш отправлялся в музей поднабраться культурки, раз уж дали два выходных. Следом шла другая, в ней артист появлялся в облике кавказца (о, где ты, толерантность!), привыкшего к дефициту и блату, родимым пятнам социализма, и философствовал: нет, в принципе ты прав… но глубоко ошибаешься… все идет к тому, что всюду все будет… изобилие будет, но хорошо ли это будет?.. Зал разражался хохотом, узнавая житейское и отдавая дань смелости артиста. Разумеется, смелость была разрешенная, только над житейским и дозволялось смеяться, и то едва ли не единственному Райкину. Но наша четверка, как и прочая публика, подобными проблемами не заморачивалась, отдыхая. Народ хотел отдохнуть, и власть охотно предоставляла ему эту возможность, тут они глубоко совпадали — наглядный образчик единения власти и народа. В дальнейшем он намотает это себе на ус.

В антракте направились в буфет. Пока стояли в очереди, будущий Дружочек не переставала острить, держа площадку, Райкин навеял. Будущий Джоконда улыбался, пока не так, как улыбается знаменитая молодая женщина на знаменитом портрете Леонардо, но тогда Дружочек ее еще не видела. Дружочку было семнадцать, когда Джоконду привезли в Москву, а Дружочек жила в Калининграде. Она увидит ее улыбку во Франции, в Лувре, когда у нее начнется совсем другая жизнь.

А пока ее новый знакомец как-то так криво усмехается, хотя чаще остается если не холоден, то прохладен. Получалось, что Дружочек зря старается.

Может, от этой тщеты усилий новый знакомец Дружочку, скорее, не понравился, нежели понравился. Какой-то невзрачный серый костюм, и сам под стать костюму. Однако, когда он сказал, что может достать билеты в Ленинградский мюзик-холл, все радостно согласились продолжать набираться культурки. И на второй день отправились в мюзик-холл. А на третий — опять встретились в театре Ленсовета. То есть Ленинград обернулся для всей четверки сплошным праздником.

Короткий отпуск кончался, друзей ждали трудовые будни. Он, никому не дававший номера своего телефона, написал его на бумажке и протянул ей. Она взяла, пообещала позвонить, когда окажется в Ленинграде в следующий раз. Он сказал, что работает в угрозыске. То, что она работает бортпроводницей, он догадался по ее уни­форме.

В окне иллюминатора

Начались свиданья. Теперь уже вдвоем, а не вчетвером.

Люди приходят на свиданья своими ногами или приезжают общественным транспортом. Она летала на свиданья самолетом.

Униформа ей очень шла. Темно-синяя облегающая бедра юбочка, такой же подчеркивающий грудь жакет, белая блузка, крошечная косынка в красно-синих тонах, повязанная по типу галстука, синяя же пилоточка, сумка через плечо — вид, закачаешься. Она и покачивалась на высоких каблуках, идя по взлетному полю или стоя в ленинградском троллейбусе, доставлявшем ее на свидание. Не таких высоких, какие диктует мода 2015-го, но все же. В воздухе, по совету подруг, переобувала лодочки в балетки, — все меньше вероятность варикоза.

В воздухе редко выдавалась свободная минута. Надо было рассадить пассажиров, устранить недоразумения, разнести напитки, включая алкоголь, раздать еду, выслушать претензии, смягчая их разъяснением, а то и шуткой, и все с улыбкой, спокойно и доброжелательно.

Уже потом, использовав эту самую свободную минуту, можно было присесть в служебном помещении, сняв с лица дежурную улыбку, чтобы дать лицевым мышцам отдохнуть от вечного напряжения. Тогда она и научилась надевать и снимать ее с лица, словно вещь, что в обычной земной жизни практиковалось, как говорили, только у американцев, — хмурое выражение было обычным выражением русского лица.

Никаких американцев в окружении Дружочка не было и быть не могло — откуда при железном занавесе взяться американцам! На собеседовании ей задавали вопрос о нежелательных контактах и одобрительно кивали головой, слушая ее чистосердечное признание, что таких контактов не имеется. Хотя летать она собиралась не на международных, а на внутренних линиях — Калининград был закрытым городом, международным сообщением тут и не пахло.

Американцы приехали в Москву и заодно посетили Питер только в 1980-м, когда проходила московская Олимпиада — тогда она их и увидела. И французов, и англичан, и немцев, и испанцев. Взирала на них как на инопланетян. Свободные, раскованные, веселые. Они ей понравились. Она подумала, что, пожалуй, стоит начать изучать языки — немота тяготила.

Время менялось. Не стремительно, но все-таки.

И песни пелись уже другие.

В который раз лечу Москва-Одесса —

Опять не выпускают самолет.

А вот прошла вся в синем стюардесса, как принцесса,

Надежная, как весь гражданский флот…

Напевала, покачиваясь на каблучках, придя на свиданье, назначенное где-нибудь в метро или в Летнем саду.

Написавший эту песенку назывался бард, хотя был он в чистом виде поэт. Как раз, когда в Москве официально открылась Олимпиада, неофициальный народ ломанулся на Таганку. От знакомых Дружочек услышала: лежал на сцене Таганки, бездвижный, с лицом спокойным навсегда, то есть не навсегда, конечно, а до той поры, как окончательно разрушится плоть и потеряется человеческий облик, останется только голый череп, такой же, какой держал в руках и к какому обращался Гамлет — последняя роль артиста-поэта на этой сцене, и живая река из зареванных людей струилась к театру, чтобы последними аплодисментами проводить его в последний путь.

В телевизоре ничего этого не показали. Сегодня говорят: нет в телевизоре — нет вообще. . В те поры в телевизоре не было, а в жизни было.

Она ждала нового друга в назначенном месте в назначенный час десять, пятнадцать, двадцать минут, полчаса, полтора часа, а он все не шел, и ей некуда было деться, не улетать же обратно в Калининград не солоно хлебавши, нетерпение сменялось недоумением, недоумение тревогой, тревога злостью, вслед за чем наступало полное безразличие к тому, будут ли продолжаться их отношенияили на этом закончатся. Когда он, наконец, появлялся и чмокал ее в щеку, она была уже как выжатый лимон, и ей было все равно.

Что-то такое он умел, однако, отчего досада, злость и равнодушие таяли, как тает под солнышком февральский снег. Он наскоро просил прощенья, но было очевидно, что никакой особой вины он за собой не чувствует, а предлагает принять вещи такими, какие есть, просто существуют дела поважнее их свиданий. Что за дела, он никогда не рассказывал, обойдясь раз и навсегда короткой фразой: до обеда ловим, после обеда отпускаем. Она смеялась — не стоило портить состоявшегося-таки свидания. Сильная сторона ее характера заключалась в том, что она не лелеяла своих сменявшихся настроений и не дулась — он ценил это. Ему было невдомек, что она работала над собой, чтобы не стать ему докукой. Или вдомек?

Мир стюардесс — чистка перышек, щебетанье, хрустальный смех, нечто неземное, кутающееся в перистые облака как в боа из страусиных перьев — таково в общих чертах представление публики об этом мире. Публика не знает подробностей. Поторопиться убрать использованную грязную посуду, поспешить с бумажным пакетом для рвотины, пока пассажир не заблевал себя, соседей и самолет, постараться успокоить дебошира, сумевшего напиться из мини-барных бутылочек до поросячьего визга, применив даже и физическую силу, которой у нее, эльфа и феи, заведомо меньше, чем у здоровенного бугая. Это тоже — мир стюардесс.

Она поднималась на борт самолета, переполненная ощущениями минувшего дня, снимала жакет и шапочку, оставаясь в белой блузке и поправляя перед зеркалом свои густые кудри, и когда шли на взлет, не отрывая глаз от быстро убегающей земли, шептала про себя таинственные молитвенные слова, которые когда-то услыхала от бабушки: иже еси на небеси…

Она любила смотреть в окошко иллюминатора. Проплывавшие мимо каравеллы облаков лишь поначалу виделись сплошь белыми. Так же, как поначалу ей увидится сплошь синим море, когда она увидит его в первый раз. Стоило вглядеться в эту белизну и в эту синеву, и весь спектр красок открывался ей. Для чего природе такая роскошь, размышляла она, природа же себя не видит, значит вся природа старается для человека, то есть для нее? Мысль странно холодила горло. Товарки спрашивали: что ты там все высматриваешь? Она молча улыбалась, но как-то раз уронила: и в небесах я вижу Бога. Атеистки-товарки сделали большие глаза. Она засмеялась: это Лермонтов. Ее начитанность не угнетала. Она не хвасталась ею, не стремилась возвыситься за этот счет над остальными. Ее ровный характер обеспечивал ей симпатии коллег.

Нет, взмывая в небеси, она не встречала в тамошних облаках Его. Однако ей хотелось надеяться, что за сонмом белоснежных, а на самом деле цветных облаков существует какой-то волшебный свет, который и есть Он. Как соединялась эта надежда с коммунистическим мировоззрением, присущим всему советскому народу, а комсомолкам в особенности, — Бог весть.

Видимо, Он ведал, раз допускал.

Кафе Сайгон

Она летала на свиданья самолетом — он приезжал на Запорожце с прогоревшим глушителем — матери дали в столовой вместо сдачи лотерейный билет, а билет вдруг взял да и выиграл Запорожец, которым он очень гордился. Гордился неявно, однако она училась различать оттенки его мимики и отмечала собственные успехи. Эта игра ее даже увлекала. Во всяком случае, это было интереснее, чем если бы ее спутник был открыт и простодушен. Девушки любят Печориных скорее, нежели Максим Максимычей.

Посещали концерты, гуляли по Невскому, он показывал ей достопримечательности по списку: Эрмитаж, Зимний дворец, Исаакиевский собор, Казанский собор, Медный всадник, Петропавловская крепость, а также крейсер Аврора с пушкой, из которой был произведен залп, возвестивший о Великой Октябрьской революции, залп, которого в действительности не было, как выяснится позднее. Внутрь дворцов и соборов не заходили, довольно было внешнего осмотра. Восхищенная, она должна была признать, что калининградские достопримечательности меркнут в сравнении с питерскими.

Проголодавшись, заходили в пирожковую или в кафе Север, на западный манер Норд, он угощал ее сладостями, благо, фигурка позволяла.

Чувство накапливалось исподволь.

На последнем свидании она предложила ему сходить повеселиться в кафе Сайгон. Слух о злачном местечке достиг и ее маленьких ушей. Рассказывали, что там, на углу Невского и Владимирского проспектов, собирается неформальная молодежь: поэты, художники, музыканты — андеграунд. Она все активнее проявляла интерес к языкам и знала, как это переводится: подполье. Хотелось посмотреть, что за подполье. Спросила: почему Сайгон?Она всегда его спрашивала, а он всегда отвечал. Он многое знал про то и про это. Ее привлекали люди с кругозором. Выяснилось, что и про Сайгон ему известно. Он сказал, что сначала была безымянная кофейня, сменившая несколько названий, прижилось одно, легенда гласила, что какой-то рассерженный милицейский чин прикрикнул: что вы тут курите, безобразники, какой-то Сайгон устроили! Столица Южного Вьетнама была в ходу, в разгаре была война между американцами и вьетнамцами. С тех пор и пошло: Сайгон да Сайгон. На предложение зайти туда он ничего не ответил. Может быть, не услышал из-за дождя. Она повторила просьбу. Он состроил гримасу. Она увидела и слегка скисла. Он увидел, что она скисла, и, кажется, ему это не понравилось.

Погода оказалась на ее стороне. Днем зарядил мелкий дождь, а к вечеру вдруг полило, как из ведра. Они были как раз напротив Сайгона, не оставалось ничего другого, как спрятаться от водных потоков там.

А там, несмотря на довольно ранний час, уже дым стоял коромыслом. Почему коромыслом, мельком подумала она, как всегда, внимательная к словам. Публика дымила от души. Он использовал свой запас еще во дворе-колодце — начав заниматься спортом, бросил и больше не баловался. Она иной раз баловалась. Он был против, и она подчинилась. Выяснилось, что она не имеет ничего против подчинения. Подчиняясь, она как бы признавала его права на нее. Настаивал ли он на них — этого она не ведала, но подобных разговоров не затевала, приняв раз и навсегда, что он из тех, кому должна принадлежать инициатива.

Нашли местечко неподалеку от входа, она с любопытством озиралась, он вел себя так, будто бывал тут не раз.

Пестрая, безалаберная, противоречивая Москва собирала стадион в Лужниках на Ахмадулину, Вознесенского, Евтушенко, Рождественского. Чиновный и чинный Питер предоставлял маленькое помещение прокуренного Сайгона Бродскому, Рейну, Шемякину, Довлатову, Гребенщикову, Курехину. Впрочем, ко времени появления здесь нашей парочки почти все они лет десять, как разъехались, кто куда, кто выдворен за границу, кто добровольно эмигрировал, кто переехал в первую столицу. Джоконде это было известно, так что он мог ненервничать, опасаясь нежелательной встречи. Правда, в Питере оставались Гребенщиков с Курехиным, но их в тот вечер в Сайгоне, слава Богу, не было.

Тем не менее, по каким-то слабо уловимым признакам она ощутила, что он нервничает. Может, им, милицейским, запрещено вот так вот запросто слоняться по кабакам?

В нескольких шагах от них молодой человек невзрачной наружности играл на флейте.

Она всегда любила читать. И теперь, собираясь поступать в университет на западную филологию, то и дело бегала в библиотеку за книжками — начитывать багаж. Книжные сюжеты чудным образом пронизывали жизнь. Увидела музыканта и тотчас вспомнила Розенкранца с Гильденстерном. Те не умели играть на флейте, этот — умел. Со смешком поделилась знанием предмета со своим спутником. Тот никак не прореагировал. То ли не знал предмета, то ли ему это было неинтересно. Она оставила тему.

Посмотрели кофейную карту, в ней значились: маленький простой, маленький двойной, большой двойной. Решили пить большой двойной. Он сходил за кофе и пирожными, она слегка продрогла и теперь согревалась горячим питьем. На нее поглядывали, по его лицу нельзя было прочесть, то ли ему льстило, что с ним такая интересная девушка, то ли чужие взоры вызывали его неудовольствие. Она, в свою очередь, разглядывала публику, коротко стриженую и длинноволосую, в пиджаках с большими накладными плечами и рубашках с узкими галстучками, преобладала доморощенная джинса.

Она попросила его купить пачку сигарет. Он хмыкнул, но встал и пошел за сигаретами. А когда вернулся, она почувствовала, что что-то между ними серьезно разладилось. Она могла бы не курить, но ей точно вожжа под хвост попала, она почему-то решила на этот раз не уступать ему и молча закурила. Возможно, свободные нравы Сайгона вот так вот непосредственно оказали на нее свое тлетворное влияние.

Кто-то читал стихи:

Слава тебе, безысходная боль!

Умер вчера сероглазый король…

Позднее она узнает, что стихи написала Аня Горенко, она же Анна Ахматова, которая станет ее любимой поэтессой.

Какие-то события посылали ей вперед себя известия о себе — она, как и все мы, не умела их прочесть.

Двое поднялись и принялись танцевать. К ним прибавилось еще несколько танцоров. Она глянула на него вопросительно, он в этот момент отхлебывал остывший кофе и не заметил вопроса в ее глазах. Или сделал вид, что не заметил. Приблизился худой, высокий, с волосней, закрывавшей пол-лица, позвал ее потанцевать. Она спросила: ты не возражаешь? Он усмехнулся и пожал плечами. Прочесть это можно было по-разному, как да и как нет. Она тряхнула кудрями, встала и двинулась за парнем, немедленно взявшим ее за руку.Он с подозрением относился к высоким, тщательно скрывая это. Это был другой человеческий класс. Он чуял в нем чужесть. И заранее выставлял шипы. Следовало, однако, признать, что они неплохо смотрелись вдвоем. Парень что-то говорил ей, она смеялась, что-то спрашивал, она оживленно отвечала. Парень подвел ее к флейтисту, флейтист, на мгновение опустив флейту, поцеловал ей руку.

Вернувшись на место, она увидела его играющие желваки. Он спросил: ты знакома с этим лабухом? Она отрицательно покачала головой: нет. — А если нет, зачем давать ему целовать ручки? Она вспыхнула. А с этим, с танцором, знакома? — Тоже нет. Он хмыкнул: тебе, может, и нравится пребывать в этой копоти, только смотри не закоптись. Она хотела сказать ему в ответ что-то остроумное, но остроумного не нашлось, и она промолчала. Он продолжил: если ты так с первыми встречными-поперечными… Она встала, оборвав его на полуслове: пойдем.

За ним водилась особенность: когда был возбужден — тараторил, когда спокоен — говорил нормально. На его скороговорку обратил внимание друг, знавший правила сценической речи: ты должен перестать тараторить, это умаляет значение того, что ты говоришь, взвешенная речь более значима. Он стал тренироваться и, в общем, избавился от этого недостатка. Когда по какой-то причине еле сдерживался — цедил слова. Сейчас цедил.

Они вышли в дождь. Сделав несколько шагов, он внезапно остановился и положил руки ей на плечи. Она почувствовала, что он весь дрожит. Его дрожь передалась ей. Еще не понимая, что произошло, она спросила: что произошло?Он спросил, в свою очередь: аты еще не поняла? Она отрицательно покачала головой: нет. В ответ услышала какую-то дичь: что они не подходят друг другу и должны расстаться. К такому она не была готова. Все еще думая, что это какое-то недоразумение, которое сейчас разъяснится, и все будет хорошо, она натужно расхохоталась: это из-за того, что я танцевала с этим парнем? Ей казалось еще, что все в ее власти, что она сейчас скажет нужные слова, и морок развеется. Она с жаром начала говорить, что он именно тот, кто ей нужен, но чем больше она говорила, тем меньше убежденности звучало в ее словах. Она умолкла. Он крепко обхватил ее голову обеими руками, больно поцеловал в губы и быстрым шагом ушел прочь, оставив ее стоять в полной растерянности посреди насквозь промокшего Невского проспекта.

Слава тебе, безысходная боль!..

Потоки слез смешались с потоками дождя.

Ночь (2). Визит

Она не заметила, как соскользнула туда, куда запретила себе соскальзывать.

Похоже, что она задремала и во сне потеряла контроль над
собой.

Раздался тихий, но четкий стук в дверь. Вошел он.

— Я увидел полоску света, можно?

— Можно, — осевшим голосом проговорила она, одним движением смахивая блистеры со снотворным в ящик тумбочки

Он не входил к ней уже много месяцев.

Она вопросительно посмотрела на него. Опустив книгу на живот, пододвинулась, чтобы дать ему место.

Он был в расстегнутой на груди летней пижаме, новая, заметила она по привычке все замечать, протяни руку — коснешься гладкой безволосой груди.

На мгновенье ее как кипятком ошпарила мысль, что все еще могло быть, как раньше.

Ничего, как раньше, быть не могло.

Днем она, просматривая новости по компьютеру, внезапно, теряя волю и подчиняясь необоримому желанию, кликнула его фотки: крупный план, крупный план, крупный план, план, на котором он улыбается улыбкой Джоконды, общий план, где он в камуфляже, с ружьем, обнаженный по пояс. Последнее неожиданно ударило ее с такой силой, что она застонала. То, что видела она одна, что принадлежало ей одной, теперь демонстрировалось всему миру, и в этом было неслыханное бесстыдство. Были еще фотки, где он с ней, когда он был еще с ней, и он с ней, с той, другой, и та, другая, победоносно-радостно, открыто-счастливо смеется, глядя ему прямо в глаза, и он, глядя прямо ей в глаза, одаривает ее любовной улыбкой. Кажется, это должно было поразить ее особенно болезненно. А нет. Она столько времени муштровала свою душу, что теперь, как стойкий оловянный солдатик, могла выдержать и не такое. А вот при виде его обнаженной груди вдруг потеряла контроль над собой.

—  Лежи, я посижу рядом.

Расставание

Ему нравились женщины. Ему нравились красивые женщины. У него был опыт общения с ними, сладкий и горький. У него был сладкий и горький опыт общения с женщиной, которая должна была стать его женой. Он поставил меня в известность об этом эпизоде своей жизни, чтобы между нами не оставалось недоразумений. Или чтобы увидеть мою реакцию.

Все у них было на мази, объяснились, заказали в ателье ему — костюм, ей — свадебное платье, купили кольца, родителям она нравилась, был назначен день, когда идти расписываться в ЗАГС, приглашены гости. Перед самым ЗАГСом он сказал будущей жене, что им нужно поговорить. Его тон не предвещал ничего хорошего. Наверное, она побледнела. Или покраснела. А может, закусила губу. Он сказал, что свадьбы не будет, он все обдумал и понял, что они должны расстаться, и лучше сделать это сейчас, как это ни неприятно, чем сделаться несчастными на всю жизнь.

Почему? Почему они должны сделаться несчастными?

Наверное, она спрашивала его об этом. Наверное, она также спросила его что-нибудь в том роде, почему не сделал этого раньше, а не сейчас, когда уже приглашены гости. Или, когда куплены кольца. Или, когда его родители дали добро. Аргументы ничего не значили, она хваталась за любой, как за соломинку. Наверное, я поступил как последний негодяй, сказал он,, но другого выхода не было.

Он умел принимать решения — что было, то было.

Тогда я выслушала его историю спокойно. И лишь оставшись одна, плакала, не зная толком, отчего.

У влюбленных слезы текут легко и целительно.

До внезапного насильственного разрыва я не знала, что влюблена. Со мной не случилось того, что называется любовью с первого взгляда. Случилась любовь со второго. Все происходило постепенно, страсти не одолевали меня. Я оставалась спокойной и веселой — ровно до той минуты, когда он объявил мне, так же, как той своей невесте, что мы должны расстаться. Но я не была ему невестой. А кем? Хорошей знакомой? С хорошими знакомыми не поступают так драматически.

Разрыв спровоцировал любовь.Что имеем, не храним, потерявши, плачем — материнская поговорка, которую раньше сознание обтекало, обрела реальный смысл.Лишь когда отнимают — становится понятно, что отняли.С женщинами так часто бывает.

Может быть, его отношения со мной попали в ту же колею, что и отношения с той девушкой? Получалось, что он как гоголевский Подколесин, мечтая о женитьбе и страшась ее, в последний момент выпрыгивал из окна. Ни о какой женитьбе между нами не шло и речи. Я не заговаривала — он ни намеком не обмолвился. Хотя я все больше привыкала и привязывалась к нему. Теперь надо было отвязываться и отвыкать.

Удар был слишком тяжел.

Слава тебе, безысходная боль!

Умер вчера сероглазый король.

Мой сероглазый король исчез из моей жизни. Все равно что умер.

Записка

Когда я находилась в рейсе, было легче. В рейсе требовалось думать о своих обязанностях, а не о своей несчастной любви. Когда выдавались пустые от работы часы и дни, я погружалась в пучину страданий с головой.

Моя проблема заключалась в моей закрытости. Кто-то открывается первому встречному-поперечному, кто-то припадает к материнской груди, кто-то делится с подругами, кто-то вышибает клин клином, заведя себе нового дружка. Я все таила в себе и заводить никого не собиралась. Я должна была по-прежнему держать фасон, полагаясь исключительно на себя. Возможно, мой секрет был секретом полишинеля, и по моей физиономии можно было прочесть больше, чем мне хотелось бы, — это ничего не меняло.

Возможно, мне следовало сделать какую-то попытку к примирению. Позвонить, как ни в чем не бывало. Либо снова попытаться объяснить ему, как я люблю его. То естьбегать за ним. Ничего этого я делать не умела и не хотела.

Не думала, не гадала, что со мной может стрястись такое.

Я уже жила в студенческом общежитии на Мытненской, поступив на испанское отделение филфака ЛГУ, в свободное время ездила к родным, но ничего им не рассказывала. Бродила родными улицами, по которым весело бегала юной почтальоншей, не знавшей ни тоски, ни печали, всеми привечаемой, и не находила утешения. По улицам, казавшимся тогда такими широкими, а нынче жалко сузившимся, ехали машины и шли люди, одетые преимущественно в черное и серое, отчего походили на стаю ворон, пассажиры входили и выходили из троллейбуса, нищий просил подаяния, подростки приставали к прохожим, стреляя сигареты, зажигались тусклые полуразбитые фонари, пахло бензином и соляркой, — я чувствовала себя отравленной.

Одно происшествие развлекло меня. Я возвращалась домой, в нашей подворотне подпирал стену незнакомец. Увидев меня, он оторвался от стены и пересек мне дорогу, походило, что он ждал именно меня. Сгущались сумерки, кругом ни души, мы были вдвоем в пустом сумеречном пространстве. В другое время я, может быть, испугалась бы. Сейчас меня охраняли мои ангелы, искупая свою вину за то, что оставили одну в тот роковой день расставанья с моим милым.

Про ангелов я начала думать буквально с первого дня в авиации, и когда повторяла слова бабушкиной молитвы, больше думала не о Нем, а о них, как если б они были где-то рядом, за моим плечом. Они были посредники между Ним и мной, с посредниками было проще.

Незнакомец крепко схватил меня за руку и начал ни с того, ни с сего умолять дать ему мой телефон. С какой стати, спросила я не столько удивленно, сколько надменно. Я умею быть надменной, если потребуется. Он начал рассказывать мне какие-то сказки про то, что сколько-то времени назад, увидев меня, да еще с такими грустными глазами, он потерял сон и покой и поклялся себе, что сумеет развеять грусть в моих глазах, и что лучше меня нет девушки на свете. Вы лучшая девушка в СССР, пробормотала я фразу из фильма Еще раз про любовь, которую Лазарев произносит в адрес Дорониной и которая стала столь популярной у стюардесс. Он, видимо, решил, что диалог завязался, и глаза его заблестели, как будто в них включили свет. Я сказала, что никакого телефона не дам, и попросила пропустить меня. Свет выключили. Мне показалось забавным это переключение, как в автомобильных фарах. Он еще что-то говорил про мою красоту, мне стало скучно, я дернулась, и тогда он отпустил меня. Я ушла.

По прошествии времени меня посетила шальная догадка: не он ли устроил мне эту проверку лояльности? У меня нет и не было никаких доказательств, но, зная его, я могла предположить, что и эта штучка из его штучек.

Но я извлекла из этого маленького события пользу. Я заставила себя посмотреть на вещи как бы из другого измерения и прекратить страдать. В конце концов, сказала я себе, у меня тоже есть своя гордость, я тоже не пальцем деланная, не на помойке же он меня нашел. Я сказала себе, что надо забыть его, и я забуду.

Я умею быть рассудительной.

Удивительный закон существует. Когда ты исчерпал все запасы страдания и перестал верить и надеяться, срабатывает накопившаяся энергетическая масса, и следует прорыв: тебе даруется желаемое. Парадокс в том, что ты, быть может, этого больше и не желаешь.

Я — желала.

В один прекрасный день я увидела прикрепленный к входной двери бумажный листок. На нем написано: Да, дружочек, это я. И номер телефона.

Обвал.

Счастье труднее написать — живописать! — нежели несчастье.

Ну, предположим, это Сороковая Моцарта.

Либо сильный запах жасмина в саду.

Либо щенок, облизывающий тебе лицо.

Либо, когда в солнечный день летишь на лыжах с горы, и все кругом сверкает брильянтовой крошкой.

Либо вот умираешь хочешь по-маленькому и не знаешь, добежишь или нет, и, слава Богу, добежала.

Ночь (3). Конец сказки

В моем дипломе о высшем образовании, полученном на филологическом факультете Ленинградского университета, записано: филолог-романист.

Романистика — наука, изучающая романские языки. Но романистика — также и словесность, то есть собственно создание литературных произведений. Романист — писатель.

Сама запись в университетском дипломе указывала путь, на который раньше или позже мне следовало встать.

Жизнь щедро одарила переменами. Сколько их было в моей жизни!

Та, что ожидает, ни с чем не сравнима.

Мне нужно было обрестихоть какое-то равновесие, занявшись чем-то, что могло бы отвлечь иувлечь. Храбрая мысль сесть-таки за роман толкалась в моем мозгу, как ребенок толкается во чреве
матери.

У меня выйдет. У меня всегда все выходило. Почти всегда.

Сидя возле меня на постели, он сказал:

— Я хотел тебя попросить завтра причепуриться и все такое.

—  Ты хочешь сказать, это будет завтра? — изо всех сил сохраняя спокойствие, спросила я.

Он кивнул:

— Да.

И хотя не он, а я была инициатором всего, сердце заныло, как ноет больной зуб.

Пожалуй, я ни в чем не уступала ему по характеру. Мы оба были рождены под знаком лидерства. Я сознательно выбрала позицию уступок — не хватало нам еще бодаться друг с другом.

В немногочисленных своих интервью я не уставала подчеркивать, что это был он, тот, кто решал все в нашем союзе. А между тем, я еще когда писала родителям, что познакомилась с человеком, за которого хочу выйти замуж.

Обычно говорят: мужчина ухаживает за женщиной. Я, смеясь, говорила в компании друзей, что три года ухаживала за ним. Я была активной стороной, скрывая это от самой себя. Ухаживала я, а возможность решать предоставляла ему, зная, что только так могуего заполучить. Он, со своей стороны, три года не только проверял, но и приручал, приучал меня к себе.

Приучил и приручил. Мы прожили вместе тридцать лет. Тридцать лет и три года. Как в сказке.

Сказка кончилась.

У меня все было готово. Новый костюм, новые туфли, новая сумочка. Туфли и сумочку я выбирала долго и тщательно, костюм мне сшил мой замечательный дизайнер. Я не объясняла ему, для какой цели он шьется, только подробно обсудила каждую деталь, вплоть до пуговиц. Пуговицы, конечно, играли едва ли не главную роль. Он предложил мне сделать высокую отрезную талию. Я с сомнением покачала головой: ты уверен? Он знал все особенности моей фигуры с навек утраченной талией и слишком высокой грудью, и я могла ему доверять. Уверен, сказал он, вы похудели, у вас обозначились почти прежние формы, вам пойдет. Насчет прежних форм он, ясно, преувеличил. Он был хороший мальчик и хорошо ко мне относился. Он предложил синий цвет, белые отвороты, белые же продольные вставки у плеч и большой белый бант на груди. Я люблю синий цвет и сразу догадалась, что он хочет сделать отсылку к моей летной форме. Может быть, и он догадался? Но все-таки, подумав, я настояла на черном цвете. Мне показалось, черный будет более уместным. А причем тут бант, слегка поморщилась я. Притом, что это не мундир, а белый бант только подчеркнет вашу женственность, сказал он.

Минули те времена, когда я упорствовала в своих вкусах, заставляя портних следовать моим указаниям и не обращая внимания на перешептывание так называемых светских дам, вылезших из грязи в князи и считавших себя законодательницами мод. Они фальшиво ахали при виде моего очередного наряда, а потом хихикали между собой, о чем мне, разумеется, доносили. А мне нравится, говорила я упрямо, вглядываясь в свое отражение в зеркале и убеждая себя в собственной правоте.

Но этот костюм был безукоризнен. На последней примерке, вертясь перед зеркалом так и сяк, я чуть не задохнулась от вида той прелести, что транслировало мне волшебное стекло и что на самом деле было мне больше ни к чему — уместнее было бы длинное черное бесформенное платье и скуфья на голове.

Этот прикид, прости Господи, очень шел матушке, попервоначалу выполняя роль демаркационной линии меж нами, не оставляя шанса на простоту и искренность. Однако именно матушкины простота и искренность растопили ледок, накопленныйза время полета и раньше, до полета.

Я опять летела на свиданье самолетом. Только на этот раз не я обслуживала пассажиров. Бывшую скромную стюардессу отныне всегда будут обслуживать другие стюардессы. Также, как перед бывшим скромным подполковником госбезопасности будут гнуть выю генералы и маршалы всех родов войск. Сколь бы большим честолюбцем он ни был, а он был им, так далеко его честолюбие не простиралось. Не говоря уже обо мне. Ясность наступает, если следить жизнь от конца к началу. От начала к концу — все неясно. Судьба как старая гадалка мешала карты, сама решая, какую вытянуть и куда положить.

Свиданье было не с мужчиной, а с женщиной.

Авария

Из полного безмолвия, из недр мертвой жизни народился и начал нарастать гул живой жизни. Возвращалось потерянное сознание. Вмятая боковая дверь вжимала ее в сиденье машины, в волосах запутались стеклянные осколки, острая боль в шее заставила застонать. Все плыло как в тумане. Пронзила мысль: что с младшей? Какие-то люди суетились вокруг. Она хотела оглянуться назад и не смогла: боль ослепила. Кто-то, поняв, сказал: с девочкой все в порядке. — Что случилось, выговорила с трудом. В вашу шестерку врезалась восьмерка на светофоре, сказали ей.

Постепенно картина прояснилась. Она ехала на утренник в школу, где должна была выступать старшая. Младшая увязалась ехать вместе. Завозилась, собираясь, — она поторопила дочь, они уже опаздывали. Сели в жигуль, малышка заняла свое обычное место сзади, и они помчались. Она была законопослушный водитель и соблюдала все знаки. Роковой светофор ждал ее, когда до школы оставалось три минуты. Дали зеленый, она рванула с места, и в это мгновенье машина слева, не подчиняясь светофору, на высокой скорости врезалась ей в бок.

Во всем теле царила боль, но она владела собой. Продиктовала телефон, по которому позвонить насчет девочки. Загудела скорая, прибывшие санитары принялись вытаскивать ее из машины. Она не стала говорить, что ее муж — высокий чин в мэрии, посчитала неудобным, и ее отвезли в заштатную больницу имени 25-летия Октября. Она не была ни душечкой, ни капризницей, не вешала своих проблем ни на кого, привыкнув сама отвечать за свои поступки, не принадлежа, как сама говорила, к разряду женщин, которых надо носить на руках.

В больнице имени 25-летия Октября ее сразу доставили в операционную. Она лежала на операционном столе в свете ярких операционных ламп, как на сцене под юпитерами, раздетая догола, и ее трясло от холода. Ее осмотрели, зашили порванное ухо и не обратили внимания на переломы позвоночника и основания черепа. После чего повезли по длинным коридорам в реанимацию. В коридорах стояли тележки с трупами. По всей вероятности, останься она в больнице с таким торжественным названием, скончалась бы от посттравматического менингита, и ее тоже уложили бы на такую тележку.

Она все подмечала, но ни на что не реагировала — эмоции отключились.

В мэрии, куда сообщили об аварии, принимали иностранную делегацию, муж сопровождал ее и не мог отлучиться, но выкроил минуту, чтобы позвонить главе Военно-медицинской академии, и тот отправил в больницу имени 25-летия Октября своего лучшего нейрохирурга. Лучший нейрохирург осмотрел ее и немедля забрал в академию, где самолично провел несколько операций. Она все жаловалась, что у нее двигается челюсть и что ей от этого неловко. Придя в сознание, узнала, что ей разрезали шею спереди и сзади. И тут, наконец, она зарыдала. Ее устраивал овал ее лица, и было тяжело узнать о его потере. Хирурга поставили в известность, о чем плачет оперированная. Он зашел к ней в реанимационную палату и сказал: дура, у тебя все было переломано, тебя ждал полный паралич, а ты плачешь о такой чепухе. Шею он ей разрезал и сшил виртуозно — остались два маленьких шрама, и все.

Муж навещал ее в больнице нечасто, но почти ежедневно говорил с ней по телефону и дважды в неделю присылал свежие цветы. Она знала, что цветами занимается не он, а его секретарша, но это не обижало ее. Отсчет в их семье начинался с него, а не с нее. Он был любимый порученец мэра, отдававший все силы работе, в первую очередь, а муж своей жены — в оставшееся от работы время. Когда начнется судебный процесс, где наглый виновник аварии будет тягаться с ней по полной, она ни разу не обратится за помощью к мужу — все тяготы вынесет сама, без него. Так же, как без него выносила и родила старшую дочь. Он был в Москве, на переподготовке кадров, и смог приехать принять уже готового ребенка. Она любила сохранившуюся фотографию, на которой он в шляпе и с кружевным свертком в руках, такой смешной и милый.

Вся домашняя жизнь была на ней. Четыре дня в неделю преподавала немецкий в университете, водила девочек в детсад и в школу, на скрипку и балет и все успевала.

Но в первые сутки после аварии она, ослабнув духом, жалела себя. Лежа в четырехместной палате и глядя в потолок, она перебирала в памяти события последних дней. На потолке было расписано все по минутам.

Сначала она поцапалась с ним. Из-за пустяка, в сущности. Накануне вечером был прием у губернатора, она собиралась туда, но что-то подустала из-за дневных дел, и когда он позвонил, сказала, что ей не хочется идти. В ответ услышала скороговорку: ну не хочешь, как хочешь, не заставляй себя. То, что он не возражал, не уговаривал ее, а тут же отключился, сделав это чересчур охотно и чересчур поспешно, испортило ей настроение. Обыкновенно такой женской мерехлюндии она себе не позволяла. А тут, наверное, просто переутомилась. Он явился, естественно, поздно, если не сказать, рано, она сделала вид, что спит. А утром ходила мрачная и даже не налила ему чаю и не посидела с ним за столом.

Он уехал, а она наступила на куклу, попавшуюся у двери ванной, отчего целлулоидное кукольное личико треснуло, и зашипела на младшую, что та повсюду разбрасывает свои игрушки, и ей не жалко, если мама поскользнется, и упадет, и сломает себе что-нибудь. Как накаркала. Что огорчило девочку больше, катастрофа с куклой или перспектива катастрофы с мамой, неизвестно, но слезы из глаз у нее полились обильно, хотя она вовсе не была плакса.

А накануне позвонил студент, которому она преподавала немецкий язык на кафедре усовершенствования учителей в университете, и начал что-то канючить насчет оценки, которую она ему поставила. Раньше он ей нравился, и как человек, и даже как мужчина — теперь она была разочарована и еле сдерживала раздражение.

Выходило кругом шестнадцать, она перебирала все шестнадцать по мелочам, вопрошая своих ангелов, сколько во всем случившемся ее вины.

Она смотрела на квадрат света на потолке, повторявший квадрат окна, и снова и снова слышала тот гул живой жизни, что пробивался из жизни мертвой, возвращая ее оттуда сюда, даруя продолжение. Может, таким варварским способом ее хотели предупредить? О чем?

В ней происходил какой-то внутренний переворот, но какой, она не понимала.

Она еле дождалась, когда сможет покинуть больницу и, хоть и с костылями, но ходить самостоятельно, чтобы полететь на Псковщину, в Снетогорский монастырь, к игуменье, с которой ее познакомили незадолго до аварии. Она могла остаться навсегда прикованной к постели. Она не могла. Если она хотела оставаться ему парой, женой, а не обузой, — а она хотела — она непременно должна была встать на ноги. И она встала. У нее тоже был характер — поискать.

В самолете волновалась. У нее опять немели пальцы, с чем она было справилась, и пересыхал рот. Отпивала по глоткам боржоми, смотрела по давней привычке в окошко иллюминатора на скопления белых облаков, потерявших цвет, и уговаривала себя быть взрослой женщиной, а не девочкой, которую то ли обижали, то ли наказывали за непослушание.

Она не заметила, как разговор с игуменьей, начавшийся почти как светский и необязательный, перетек в интимный и страшно важный, не в том смысле, в каком случаются важные интимные разговоры между подружками или, допустим, любовниками, а в том, в каком мы говорим наедине с собой, не всегда даже облекая мысли в слова, но всегда стремясь разобраться в чувствах. Сейчас она торопилась высказать все, что чувствовала, чтобы понять самое себя. Иногда теряла логику, путалась, возвращалась к одному и тому же по нескольку раз — матушка терпеливо слушала, лишь изредка наводящим вопросом направляя ход беседы.

Она рассказывала все честно, лишь самую малость выгораживая себя.

Когда закончила, провела обеими ладонями по щекам — щеки были мокрые от слез, а она этого даже не заметила. Матушка, с необыкновенной теплотой глядя на нее, тихо сказала: не жалей себя, Господь тебя пожалеет. Она хотела возразить, почему же не пожалел, но матушка, словно услышав, продолжила: Господь тебя любит, любит, потому не допустил, чтобы ты и твой ребенок погибли.

Она чуть не захлебнулась избытком воздуха, заполнившим легкие, ей и вовсе не приходило такое на ум, и теперь ее переполняла горячая благодарность к Тому, Кто не допустил. Он хотел тебя предупредить, а о чем, ты должна сама подумать, сказала ласково матушка.

Она слышала: как корабль назовешь, так он и поплывет. Какое человеку дадут имя при рождении, таким он и будет жить. Их звали одинаково: игуменью и ее гостью. Так же, как звали одинаково ее и его первую невесту. Знаки, которые она пыталась разгадать, как пыталась вообще разгадать загадку жизни.

Когда она затевала разговоры на подобные темы с ним, он отнекивался и отшучивался, а иной раз и сердился. Она понимала, что он настолько вписан в конкретную жизнедеятельность, что на абстрактные проблемы, как он их определял, у него не остается ни времени, ни желания.

Она спросила матушку, как ей быть с ним, не желавшим вникать в духовную сторону бытия. Матушка, улыбаясь, спросила: а ты сразу вникла? Нет, пришлось признаться ей.Тебе понадобилось время, ну так и ему понадобится, мягко проговорила игуменья.

Промелькнула мысль об ангелах. И тут же она спросила матушку:, а если я обращаюсь к ангелам, а не к Господу, какая разница? Сейчас ей было ловко спрашивать у игуменьи все самое-самое, о чем в обыденной жизни молчат. Какая разница, задумчиво переспросила игуменья, ая тебе отвечу. И ответила следующее: вот мы Псалтырь каждый день читаем по одной кафизмочке, когда лежит в келье Псалтырь, с ним Ангел находится, а когда Евангелие, с ним Господь находится, и кто читает Псалтырь — от земли до неба огненный столб, и сразу молитва к Престолу идет, и за кого молишься, с того грехи спадывают.

Смысл сказанного был темен, и она не поняла матушку. Хотя ей показалось, что поняла. Не слова, а нечто помимо слов. Может быть, интонацию. И покой, который воцарился в ее душе, никуда не делся. И непередаваемую легкость, какую ощутила, ни с чем нельзя было сравнить. И потом, когда ей бывало плохо, она вызывала в памяти это переживание, и оно лечило.

После матушка пригласила ее отведать монастырской трапезы. Дружочек и сама была недурная кулинарка, но муж был, в общем, равнодушен к ее еде, и она не слишком радиво занималась ее приготовлением. Монастырский борщ и монастырский винегрет оказались настолько вкусны, что у нее за ушами трещало, как выражалась в ее детстве ее мать.

При расставании ей захотелось взять и поцеловать руку игуменьи, и она взяла и поцеловала.

Игуменья перекрестила ее.

Предложение

В Ленинграде цвела бедная, бледная, блеклая весна. Адмиралтейская игла прошивала небесную ткань редкой голубизны. Зеленый дым нежно окутывал деревья Летнего сада. Невская вода блестела, в ряби реки отражалась рябь высокихсветлых облаков. Снимали тяжелое, зимнее, надевали легкое, нарядное. И Дружочек надела, и он любовался ею, и она чувствовала, что он любуется, и радовалась этому.

То ли они находились в его комнате, то ли она мыла посуду после ужина у них на кухне — ее уже допускали до таких интимных домашних занятий, — когда он тронул ее за плечо и попросил: сядь. Она с недоумением обернулась. И тогда он произнес свое сакраментальное: нам надо поговорить. Она побледнела. Или покраснела. Или закусила губу. Или последовала еще какая-то физиологическая реакция. Она поняла, что сейчас он объявит: все кончено, и они расстаются. Чем нынче не угодила ему?

Итак, дружочек, сказал он, прошло три года, ты, наверное, должна определиться в жизни, ты знаешь меня теперь, знаешь, какой у меня характер, он достаточно тяжелый, если тебя это не пугает, я предлагаю тебе выйти за меня замуж, я тебя люблю. И добавил: сейчас апрель, можем сыграть свадьбу в июле, 28 июля, например, если ты не против.

Он был, как всегда, рассудителен и четок. Эта полувоенная четкость выгодно отличала его от распространенного типа вялых и безответственных юношей. От него исходило ощущение надежности.Предлагая брак, он как бы сообщал ей, что школу она прошла, и ее можно взять на службу.

Она была не против.

Ночь (4). Диалог

— Я хочу спросить у тебя кое-что, что ты мне так никогда и не сказал.

— Что я тебе не сказал?

— Что случилось тогда между вами.

— Между кем и кем?

— Между тобой и твоей первой невестой.

— Смешно. Бывает первая жена. Я уж и забыл.

— Забыл первую невесту или что случилось?

— И то, и другое.

— А ты вспомни. Почему ты отказался от нее в последний момент?

— Предположим, потому что она искала самоутверждения за мой счет.

— А я не искала самоутверждения?

— Ты тоже искала. Но не за мой счет, а за свой. Ты любила сначала меня, а потом себя.

Она с трудом удержала готовые хлынуть слезы.

Медовый год

У людей бывает медовый месяц — у них был, можно сказать, медовый год. Весь год было ощущение праздника. Они оба как-то так сразу успокоились, и она больше не дергалась, что не так посмотрела и не то сказала, а он не дергал ее. Все было хорошо. Они научались слышать друг друга, и это приносило обоим чувство блаженного покоя.

В свадебное путешествие съездили на машине в Крым.

Настоящее свадебное путешествие у них случилось двумя годами раньше, когда он предложил ей поехать в теплые края, где и началась их близость.

Первое знакомство с морем отлилось строчками из милого ее сердцу Серебряного века:

Над розовым морем всходила луна,

Во льду зеленела бутылка вина.

И томно кружились влюбленные пары

Под жалобный рокот гавайской гитары.

Была влюбленная пара и было розовое море. А еще оно было сине-зеленое, и желто-оранжевое, и черно-серое — преломляющая сила ее оптической системы отменно несла свою службу.

Ее, привыкшую к кислой погоде, юг поразил. Щедрое солнце горячило кровь, легкий бриз освежал грудь и плечи, вино кружило голову — она никогда так не чувствовала свое тело, не испытывала такой физиологической радости просто от того, что она есть на этом белом свете. И он, конечно, он, — все было связано с ним. И ослепительное солнце, иослепительное море, в котором она была готова барахтаться целыми днями. Барахтаться — поскольку не умела плавать. Он взялся научить. Получилось не сразу. Он смеялся, видя, как по-детски колотит она руками по воде, задыхается, отплевывается, и у нее никак не получается лечь уверенно на воду, как, показывая, лежал он. Один раз она даже заплакала. А он, вместо того, чтобы успокоить, стал иронизировать над ней. Это было до того обидно, что она легла на воду и поплыла прочь от берега в открытое море. Он в несколько гребков догнал ее и повернул обратно. Ты с ума сошла уплывать так далеко, проговорил он, и она увидела, что он по-настоящему взволнован. Примирение было настолько же сладким, насколько сладкой была ссора. Ссоры в ту пору были неотъемлемой составной счастья. А он, улучив минуту, не преминул заметить: видишь, как я был прав, когда не стал тебя жалеть, а наоборот, подначивал, чтобы у тебя взыграло самолюбие, и оно взыграло.И добавил: обрати внимание, я всегда прав. Она обратила. А ты смелая,похвалил он ее. Было впечатление, что он постоянно принимает у нее какой-то экзамен. Это не от смелости, а от отчаяния, честно призналась она. Одно связано с другим, сказал он, и в который раз она с ним согласилась.

Сам он плавал отменно. Из Питера привез с собой подводное ружье, маску, ласты и матрас, и каждое утро они, со всем этим хозяйством, шли на море, где он облюбовал для своей охоты полуостровок, а точнее островок со скалистой перемычкой. Он ловко, как ящерка, перебирался туда, прилепляясь к вертикальным выступам камня. Звал ее, но у нее не было такой сноровки, как у него, и она укладывалась на матрас, а он плыл рядом, и так, вплавь, они добирались до цели. Он мог битый час не вылезать из воды, коченея в ожидании добычи, ей же, напротив, негде было укрыться от жестких солнечных лучей, какими они становились к полудню и позже, она обгорела до того, что у нее слезала кожа. Так же возвращались обратно, как правило, пустые.

В тот день, считая, что она уже достаточно опытная пловчиха, он отдал ей ружье и добытую, наконец-то, рыбину, которую лучше было назвать рыбкой, и двинулся в обратный путь, а ей велел плыть следом. С ружьем в руках. Доплывешь, спросил. Доплыву, храбро пообещала она.

Походило на то, что она потеряла сознание и так, в бессознательном состоянии, доплыла до места, потому что потом, как бы ни старалась воссоздать картину происшедшего, ей это не удавалось. Но очередной экзамен она выдержала.

Вечером варила уху. Он не признавал столовых, а тем более ресторанов, да и денег особых не было. Она изощрялась в приобретении недорогих продуктов и изобретении из них приличных блюд. Он ел уху и в который раз рассказывал, как эта рыба выплыла прямо на него и, натолкнувшись на его взгляд, как загипнотизированная, встала на месте и не уплывала, а продолжала смотреть, как будто он имел над ней тайную власть.

Она поймала себя на мысли, что понимает эту рыбу.

Потом он уснул и спал безмятежным сном, как ребенок, которому подарили, наконец, вымечтанную игрушку.

Ее уху он даже не похвалил.

Ну что ж, она знала, на что шла.

Над розовым морем…

В этот медовый период их жизни она тоже видела море розовым, а его — чутким, добрым, заботливым и внимательным и знала, что так теперь будет всегда.

Ей было двадцать пять, ему тридцать один, и они были счастливы.

Заграница

Он пришел домой и за ужином между прочим сообщил: меня посылают на работу за границу. Одного, уточнила она.С семьей, уточнил он.

Не в первый год их совместной жизни она узнала, где он на самом деле трудится. Она так и считала, что в уголовном розыске, пока общая подруга не открыла ей глаза: в Комитете госбезопасности он трудится. Была уязвлена, хоть не подала и виду. В самом деле, жена последней узнает о месте службы мужа — куда годится! Обыкновенная жена обыкновенного мужа. Не их случай. Чем дальше, тем больше убеждалась она в том, что ее муж не из числа обыкновенных, следовательно, от нее как жены требовалось что-то, что выводило и ее за грань обыкновенности. Не то, чтобы она задирала нос. Отнюдь. Наоборот. Она должна была считаться с тем, кто он есть, и соответствовать, помогать, а не мешать, то есть ни в коем случае не перетягивать одеяло на себя и, прежде всего, не устраивать ему сцен. Вот и сейчас она просто сказала ему, что знает. Он пробросил коротко: ну знаешь, и хорошо. После, обдумывая новость, она решила, что это он и попросил подругу об услуге. Как-то нужно было, в конце концов, поставить ее в известность о его занятиях. Он провел операцию подруга. Такие вещи должны были происходить под его контролем.

Заграница была не из самых-самых. Прямо сказать, наша была заграница — восточно-европейская. Называлась страна народной демократии. Но и такая поражала воображение. В любую непогоду можно было выйти и пройтись по улице, не замарав ни одежды, ни обуви, настолько все было чисто. Дома также были чистые, аккуратные, прибранные. Витрины сверкали. Наибольшее впечатление на нее произвела торговля овощами. На родине продавщицы торговали в перепачканных грязью нитяных перчатках, поскольку вся картошка-моркошка была в земле и продавалась с комьями земли. Здесь овощи были тщательно промыты и, по большей части, расфасованы в красивые пластиковые пакеты.

С большими пластиковыми пакетами, куда укладывались все покупки, вышел и смех, и грех. Она никак не решалась выбросить ни один, настолько хороши они были, и копила в кухонном шкафчике, пока однажды он не полез туда за чем-то и, обнаружив ненужный склад, не заставил ее выбросить все на помойку.

Помойка — отдельная песня. Их было три, а не одна. Три бака, выкрашенные яркой зеленой, коричневой и синей красками. В первую складывались органические отходы, во вторую — пластик, картон и бумага, третья предназначалась для стекла. У нас таскали сдавать стеклотару за копейкив приемные пункты, у них эти копейки и не нужны были, так как народ жил пристойно, пристойно ел и пил, пристойно одевался, пристойно работал и пристойно отдыхал.

Они не могли пожаловаться, что жили на родине как-то уж совсем непристойно. Нормально жили. Государство заботилось о своих гражданах, и в смысле жилья, и в смысле бесплатной медицины, и вообще. Но все-таки в Питере они ютились в тесной коммуналке с его родителями, а здесь им дали отдельную трехкомнатную квартиру, которая показалась им образцом роскоши. Так что сейчас, по контрасту с нынешней, та жизнь виделась им, если не прибегать к эвфемизмам, достаточно убогой. Это не означало, что они готовы были променять ту жизнь на эту. Нет, ничего подобного это не означало. Они просто констатировали это как новые условия, в какие попали, и все.

С утра он завтракал и уходил в свою контору, по дороге заведя ребенка в ясли. Она убиралась в доме и шла за продуктами, на обратном пути забирая ребенка. Они уже обзавелись первенцем, на подходе был следующий, а пока она со своим животом таскала в одной руке тяжелую сумку с продуктами, в другой ребенка, и так поднималась пешком на шестой этаж, поскольку лифта не было, и ничего ей не было невмоготу, все вмоготу.

В настоящей загранице резидент трудился под прикрытием, официально именуясь, скажем, работником консульства или вторым секретарем посольства. В нашей наш открыто работал в связке с местными коллегами, хотя и значился директором Дома дружбы.

В чем заключалась его работа, она не знала и не спрашивала. Главное, что, судя по всему, его служба не грозила ему никакой опасностью — этого для нее было довольно. Сам он говорил: до обеда читаем газеты, после обеда их переписываем. Сколько тут было шутки, а сколько правды, неизвестно. Встречаясь с местными функционерами, надувался вместе с ними пивом, после чего отсылал отчеты об этих встречах в центр. Раз в неделю собирались в семь утра и гоняли мяч — для удовольствия и в целях борьбы с ожирением.

Худущие, оба располнели, и, если причиной ее полноты явилась беременность, причиной его — как раз пиво. У них в привычку вошло в выходные дни садиться в машину и объезжать окрестности, заезжая в маленькие городки поблизости — пить пиво. Дороги были отменны, пейзаж за окном очарователен, городки живописны — Европа есть Европа, пусть и Восточная: ублажение живота сопровождалось ублажением глаз.

Развлекали себя вечеринками то у одних, то у других. Половину дома, в котором они жили, занимали также русские, работники различных служб. Делали все вскладчину, договаривались, кто что принесет, какое вино, но чаще удовольствовались нашей русской водочкой. Принимающая сторона выставляла какое-нибудь коронное блюдо, за что хозяйке причиталась энная сумма восхвалений. Впрочем, все знали друг друга, как облупленные, и по-настоящему удивить никого никому практически не удавалось. Однако старались. Старалась и она. Он почти никогда не хвалил ее. Принцип, какому следовал с другими, на нее не распространялся. Он терпеть не мог этих семейных муси-пуси на людях. Она — тоже.

Она давно научилась вести себя в компании так, чтобы ни в чем не огорчать его, он и не огорчался. Он любил принять гостей, обыкновенно помалкивая, не претендуя на первые роли. Напротив, ему было по душе наблюдать веселье из какого-либо уголка. У него не было комплекса неполноценности, так, по крайней мере, считал сам и внушил ей. Просто такая позиция была ему удобнее. Смех по поводу остроты, отпущенной им, вполне его удовлетворял.

Товарищи хорошо к нему относились. Отчасти это было вызвано тем, что он никуда не лез, не переходил никому дорогу, умел проявить искренний интерес к сослуживцу и предпочитал хуле хвалу. Это плюс целеустремленность, работоспособность, дисциплинированность, инициативность и ответственность делали его идеальным чиновником.

Она была свидетелем разговора между ним и его другом еще в Питере. Друг констатировал, впрочем, беззлобно: вот я музыкант, а ты кто, какая у тебя профессия? — А я специалист по человеческим отношениям, был ответ.И очевидно, так оно и было.

Рассказывали анекдоты. Не политические. Политические опасались. Все потихоньку-полегоньку стучали друг на друга. Он рассказывал лучше всех.Это была его коронка.

В ходу было выражение англичанка гадит.Эта насмешка над тем, на что ссылалась советская пропаганда, во всем видевшая происки империалистов, было чуть ли не единственное, что они себе позволяли. Почему так сложилось, что почти ничего было нельзя, а это можно, никто не мог бы объяснить. Но фронда пользовалась неизменным успехом.

Да и то сказать, в атмосфере уже ощущалось слабое движение воздуха, как будто приоткрыли если не окно, то форточку — на подходе были ветры горбачевской перестройки.

Пели. У него был слабый, но приятный тенорок. И абсолютный музыкальный слух, такой же, как у его жены. Это поможет ему с немецким, французским и английским — на всех он станет говорить с минимальным акцентом. Обычно затягивал любимую:

С чего начинается родина?

С картинки в твоем букваре…

Все подхватывали.

Если в квартире имелся инструмент, она садилась к инструменту и подыгрывала.

Хоровое пение в застолье — томительная привычка народов с трудным историческим прошлым. Жизнь шла под песни. Как раньше, так и нынче. Нынче еще больше. И тогда возникал род ностальгии, которую собравшиеся подчеркивали каким-нибудь как бы случайно вырвавшимся словом или непроизвольным жестом, например, потирали задумчиво лоб либо вздыхали: эх!.. У некоторых увлажнялись глаза. Это считалось хорошим тоном и могло быть отмечено в каком-нибудь очередном донесении.

Женщины демонстрировали друг другу вновь приобретенные наряды, что опять-таки вызывало бурные восторги, хотя это не мешало на следующий день уже в более узком кругу не то, чтобы осуждать, но обсуждать вкус отсутствующей подруги.

Она уже тогда не находила удовольствия в этом занятии. Ей доставало ума догадаться, что так же, как чешут язычки насчет всех, точно так же они чешут и на ее счет. Помимо прочего, она понимала, что он осудил бы такое времяпрепровождение, предайся она ему. Она по-прежнему чувствовала, что он продолжает экзаменовать ее, и это было ей ничуть не в тягость, а даже в радость, потому что свидетельствовало о его неослабевающем внимании к ней. Она чувствовала также, что стала ему настоящим партнером, и это приносило ей ни с чем не сравнимое удовлетворение.

Спорили о Горбачеве. Иной раз доходило чуть не до ора. В сущности, это было внове: разные советские люди выражали вслух разные, в том числе, антисоветские мнения. Как-то раз он сказал другу-сослуживцу, что Советский Союз — страна без законов и что надо брать пример с Соединенных Штатов, где построена идеальная общественная система. Очень интересное соображение — она запомнила его. Но это на улице и с глазу на глаз. Прежде себе и такого не позволяли. Советская доктрина исходила из единства рядов. Теперь возникали пылкие дискуссии: кто-то хотел новой жизни, кто-то цеплялся за старую. В зависимости от этого нового генсека либо называли Мишкой Меченым, либо вспоминали олимпийскую песенку восьмидесятых: наш ласковый Миша.

В их семье, может быть, впервые не было ясности, как отнестись к происходящему и чем может встретить их родина. Как вариант рассматривали и такой: остаться здесь, став невозвращенцами.

Настал, однако, день, когда он пришел и сказал: давай готовиться к отъезду. — Тебя отзывают, поинтересовалась она. Пока нет, но лучше быть готовыми, чтобы новая жизнь не застала врасплох. — А ты чувствуешь, что начинается новая жизнь, спросила она. Чувствую, отозвался он.

Скоро они паковали чемоданы.

Приезжали втроем, уезжали — вчетвером.

Уезжали еще и с подарком: местные коллеги подарили подержанную стиральную машину, каких в отечестве не было.

А подруга-немка вручила книжку Одаренные женщины в тени великих мужчин.

Она поблагодарила подругу.

Пожар

Войска, дислоцировавшиеся в Восточной Европе согласно Варшавскому договору, покидали места дислокации. Покидала свою службу и разведка. Жгли секретные материалы. Бумаги было так много, что лопнула специальная печь для уничтожения бумаг.

В те дни случился эпизод, который произвел на Дружочка впечатление. Горбачев, повернувшийся лицом к демократии, сломал Берлинскую стену. Но еще до этого восточно-европейская публика забурлила, протестуя против старых порядков и требуя свобод. Манифестанты явились к стенам советской резиденции, пытаясь проникнуть внутрь. Будучи дежурным офицером, он встал в дверях и один сдержал натиск бушующей толпы. Вот когда она реально увидела, на что он способен.

Так же, как она увидела это, когда он закричал своим командирским голосом: всем бегом из дома! не задерживаться! не копаться! быстро, я кому сказал! Нужно было только слушаться его. Всем. Ей. Девочкам. Его секретарше. Мужу секретарши.

Пелена дыма накрыла их жизнь в считанные минуты. Столб огня стал пожирать их только что заведенное — возведенное! — благополучие. Кирпичный загородный дом-красавец с высокими трубами и фигурными балконами всего лишь полтора месяца назад встал у озера, обещая жизнь гораздо более сладкую, нежели та, к какой они, было, привыкли, хотя и в нашей, но все-таки загранице. Быстро разобравшись с возможностями, какие сулил начавший строиться в стране капитализм, Джоконда дважды подавал рапорт об отставке. И дважды его не принимали. Он был уже подполковником, с одной стороны, и своим человеком в мэрии, с другой, и даже, можно сказать, правой рукой мэра, проявляя свои лучшие качества: работоспособность, преданность делу, ответственность. Приписку к ведомству, которая больше не приносила ему ни морального, ни материального удовлетворения, он ощущал теперь как вериги на ногах. Отныне его служебные успехи, а стало быть, и доходы, были напрямую связаны с гражданской службой в высших эшелонах власти.

Стоимость сгоревшего дома оценивали от шестидесяти до шестисот тысяч долларов. Столь большой разброс оценок объясняется скрытым характером собственности, как это сложилось в пору первоначального накопления капиталов в России.

Она не лезла в эти дела. Это была его епархия, и она ему безраздельно доверяла.

Двадцать четвертая Волга, которую удалось приобрести на скопленную в период заграничной командировки сумму, осталась в прошлом как пик успеха. Нынче имелись и хорошая квартира на Васильевском острове, и этот загородный дом у озера в ста километрах от Питера, и дипломат, набитый пачками долларов, хранившийся в доме.

Теперь они были погорельцы.

Выскочив из задымленного помещения в халатике, который то ли успела набросить, то ли не успела снять, она стояла в сторонке, ее знобило, и она повторяла как мантру одно и то же: все будет хорошо, он их спасет, он их спасет.Потом она скажет девочкам: ваш папа — герой, настоящий герой. Они и сами это знали. Они обожали его, а он обожал их. Ее роль заключалась в воспитании, его — в обожании. Впрочем, когда кто-то из журналистов высказал догадку, что дочери могли вить из него веревки, Дружочек в ответ только рассмеялась: из нашего папы веревки вить никому не удастся.

Электричество отключилось тотчас. Угарный газ заполнил целиком все дачное пространство. В темноте люди потерялись. Секретарша, не знавшая расположения комнат, искала лестницу, какой спуститься со второго этажа, где она уже собиралась отойти ко сну, и, промахивая мимо, впала в истерику. Там же оставалась старшая девочка. Младшая доедала что-то на кухне, готовясь тоже отправиться в спальню. Мужскую часть компании дым застал в сауне, где отмечали одновременно и новоселье, и конец его карьеры в Питерской мэрии. Шеф проиграл выборы, а он был руководителем его предвыборного штаба, — в который раз предстояло начинать жизнь заново. Днем было весело, никто не вешал носа, дети, пока сияло солнце, плескались в озере, к вечеру угомонились, их отсылали спать, когда все запылало.

Он выскочил из сауны голышом, успев лишь обернуться в простыни, и в таком виде ринулся на второй этаж. Там, не теряя ни секунды, связал простыни, перекинул их через балкон и приказал старшей дочери и секретарше спускаться по ним вниз. Дочь испуганно заверещала, что боится и никуда не полезет. Он яростно заорал, что сейчас выкинет ее с балкона как щенка — тогда она подчинилась. Девочка спустилась благополучно, а секретарша выпустила простыню из враз ослабевших рук и полетела прямиком на землю, рискуя разбиться. Счастье, что ее подхватил муж, только выбил ей плечо, которое позже поставят на место.

Спасши дочь и секретаршу, он вознамерился спасти еще и дипломат с долларешниками. Номер, однако, не удался. Огонь подобрался вплотную — еще несколько мгновений, и ему отсюда не выбраться. Голова оставалась холодной, как всегда, когда требовались решительные действия. Между деньгами и жизнью он выбрал жизнь. Окрестные жители, собравшиеся отовсюду, с любопытством глазели на голого мужика, спускавшегося вниз по связанным простыням.

Все пытались помочь погорельцам. Носили ведрами воду из озера — огню все было нипочем. Приехали пожарные. Сперва у них кончилась вода, затем не оказалось шланга брать воду из озера. Пока их машины трижды сновали туда-сюда, дом сгорел до основания. Дом был из кирпича, но вся обшивка внутри — деревянная. И мебель, которую только что завезли и расставили, тоже деревянная. Дерево и полыхало.

Известно: люди смотрят на огонь как зачарованные, пусть даже в нем сгорает их собственное добро. Огонь жадно лизал внутренности дома, оконные стекла лопались, в проемы вырывались могучие огненные языки, она стояла и как заколдованная не могла оторвать глаз от всепожирающего пламени.

На всю последующую жизнь в ее памяти запечатлелось, как младшая, стоя рядом, потерянно говорила: там же моя скрипочка осталась.

Там остались их игрушки, которые они успели перевезти из городской квартиры, остались книги, словари, альбомы с фотографиями, все тряпки, вся косметика, которая так любезна женскому сердцу, посуда, разные там шторы и занавески, и что еще, что составляет наше ежедневное существование, о котором мы и не думаем, которое не берем в расчет, оно просто есть, и оно есть часть нас, и вот эта часть сгорает в огне, и мы в недоумении и вопрошании, как нам жить дальше.

Но тогда она не недоумевала и не вопрошала. А просто стояла и зачарованно смотрела на огонь.

Потом, когда ее спрашивали о пожаре, она неизменно отвечала: ах, это скучная история.

История и в самом деле казалась ей скучной. Оказалось, все может быть неважно: книги, платья, шубы, деньги — важна только сохраненная жизнь.

На пожаре остался простой оловянный крестик, который повесила Джоконде маленькому его мать, крестившая его. Он полагал, что крестик погиб в огне. Но рабочие, которые явились разбирать завалы, чтобы построить новый дом на месте старого, нашли оловянный крестик в золе и отдали ему. Вот тогда он впервые повернулся в ту сторону, о какой говорила игуменья Снетогорского женского монастыря.

Причиной возгорания объявят халтурно сложенную работягами печку в сауне — финская фирма, строившая дом и нанимавшая работяг на месте, возьмет на себя его восстановление. Будь хозяин дома рядовым гражданином, удалось ли бы без хлопот то, что удалось нерядовому?

Дружочек подобными мыслями себя не терзала. Джоконда — тем более.

Ночь (5). Кефир

Он встал.

— Постой, — сказала она сухим голосом, справившись с собой. — Дай-ка я встану.

Он выжидательно смотрел на нее. Она дотянулась до шелкового халата, висевшего на спинке кровати, набросила его на себя и предложила:

— А давай выпьем кефира!

Он хмыкнул:

— Давай.

Она подошла к маленькому холодильнику, который завела у себя в спальне с тех пор, как ее стала одолевать бессонница, открыла дверцу, вынула пакет с кефиром и поспешно закрыла: не хотелось, чтобы он видел почти приконченную бутылку водки.

У них это было в традиции: как бы поздно он ни вернулся, она ждала его, и они вместе пили кефир на ночь.

Мало ли, какие у них были традиции.

Был случай, когда в последний день старого года, в канун Нового, она сопровождала его в поездке в Чечню, куда он летел по своим рабочим делам, и, отвечая на не заданный тактичными журналистами вопрос о ее присутствии в самолете и в вертолете, сказал: а что жена со мной поехала, так мы привыкли встречать Новый год всегда вместе. Это когда они всей компанией распили прямо в воздухе пару бутылок шампанского. Пили из горла, не то, что фужеров — стаканов не было.

Как привыкли — так и отвыкли.

На свое 55-летие он целый день катался с одним из ближайших клевретов на лыжах, и все телеканалы это показали. А ведь когда-то, когда все только начиналось, занимались горнолыжным спортом вместе. Она ни в чем не хотела от него отставать и тоже мужественно встала на лыжи. Ездили в Кавголово. Дорога была длинной: трамваем, метро, электричкой, ногами, с тяжелой поклажей. Но тогда все было легко. Сияло небо, сиял снег, сияли глаза влюбленных.

Нынче утверждалось, что она не любит публичности и оттого сидит дома. А что она при этом чувствует, никого не волновало. Кто-то рассказал ей анекдот про собаку, которая говорила: люди думают, что мы любим кости, а мы любим мясо. Она и была та собака. Впрочем, после аварии, в какую она попала, ей все равно нельзя было становиться на лыжи: сломанная спина переменила жизнь.

Взяв пакет кефира, шарила на полке над холодильником в поисках второго стакана — один стоял на прикроватной тумбочке

Он сказал:

— Я достану.

Она пробормотала:

— Ночной кефир струит эфир, шумит, бежит Гвадалквивир…

Это была их постоянная шутка, давно позабытая.

Он не выдал никакой реакции.

Пили кефир молча, и ей хотелось плеснуть этим кефиром ему в лицо.

Перемена участи

31 декабря 1999 года глава корпорации обратился по телевидению с речью к согражданам.

Осталось совсем немного времени до наступления магической даты, сказал он.

Он ошибся, как и все мы. По всему миру прокатилась волна неслыханных и невиданных фейерверков. Небо над Парижем и Лондоном, Берлином и Веной, Римом и Мадридом, Стокгольмом и Осло, Варшавой и Прагой, Пекином и Токио, Нью-Йорком и Москвой расцвело гигантскими волшебными цветами. Мастера света соревновались в оригинальности, постаравшись сочинить сумасшедшие праздничные фейерверки.

Весь мир подумал, что наступает миллениум — новый год, новый век, новое тысячелетие. Напрасно знающие люди пытались объяснить, что надо прожить еще этот новый год, и только по его окончании наступит магическая дата. Их никто не слышал и не слушал.

Так, с фактической ошибки, началась добровольная отставка главы корпорации, передавшего власть преемнику. Возможно, тут и следует искать метафизический корень дальнейших ошибок преемника.

В конце речи глава назвал его имя, и это было имя мужа Дружочка.

Он ничего не сказал ей заранее. Из боязни ли сглазить, из привычки к конспирации или из установленного в их чиновном мире правила молчать до тех пор, пока не поставлена последняя точка. Никто из обыкновенных людей и понятия не имеет, от каких мелочей зависят иной раз судьбоносные решения, от которых, в свою очередь, зависит жизнь не только целой корпорации, но, бывает, и мира в целом.

Они давно уже всей семьей перебрались в Москву, Джоконда уверенно взбирался по служебной лестнице выше и выше, но такой сногсшибательной новости Дружочек не ожидала.

Некоторое время она пребывала в ступоре. Взяв себя в руки, пошла к девочкам, сказала.

Младшая в первую минуту решила, что мама шутит. Но это был первый день миллениума — как все тогда думали, — а не первый день апреля. И уже во вторую минуту девочка поняла, что так шутить мама не станет.

Телефон как начал, так и продолжал звонить, не переставая. Звонили одноклассники, учителя, знакомые, друзья. Девочки принимали поздравления, как будто это их назначили на высокий пост. Сразу обеих. Младшая потом говорила: мне, с одной стороны, хотелось, чтобы его назначили, а с другой не хотелось. Старшая говорила: а мне, с одной стороны, не хотелось, а с другой хотелось.В семье было неплохо с юмором.

Она горевала так, словно в семью пришло настоящее горе. Он отучил ее плакать, поскольку терпеть не мог женских слез. А тут они лились и лились, не переставая. Она шла в ванную, умывалась холодной водой — не помогало. Она плакала по-девчоночьи, от души, со всхлипами, и он не ругал ее, а уговаривал: ну что ты, дурочка, все будет, как прежде. Но она знала, что как прежде, не будет, будет полная перемена участи, и прощалась с чем-то, что больше никогда не вернется.

Жилые метры

Сложности с жилыми метрами, как у всех, родительские комнатки в коммуналке, сгоревший дачный дом у озера — кто бы мог подумать, куда вывернет кривая судьбы!

А она вывернула:

в усадьбу Ново-Огарево под Москвой,

в национальный парк Завидово в Тверской области,

в Константиновский дворец в Стрельне под Питером,

в Долгие бороды на Валдае,

в Бочаров ручей в Сочи

и еще в целый ряд резиденций.

На самом деле резиденции принадлежали корпорации, и Джоконда вправе был распоряжаться ими только, пока стоял во главе корпорации. Но чем дальше шло время, тем больше он впрягался в свое новое назначение, влипал, укоренялся в нем, срастаясь с ним как с родным, и уже трудно было вообразить себя отдельно ото всех этих прелестей.

Ново-Огарево, основное его местопребывание, перестроили согласно его пожеланиям: удобный жилой дом, впечатляющий дом приемов, гостевой дом с кинозалом, спортзал, огромный бассейн, шикарная конюшня в немецком стиле, вертолетная площадка, храм, теплицы, птичник и всякая подсобка. Может, кто-то и облизнется, но и тот, кто облизнется, вынужден будет признать, что все функционально и рационально.

Другой вопрос: много ли человеку земли нужно?

Дружочек читала у Толстого вещь с таким названием. Про мужика Пахома, которому башкиры предлагают столько земли в вечное пользование, сколько он сумеет обежать от восхода солнца до заката. И вот бежит Пахом, и все кажется ему, что рано заворачивать назад, еще и еще землицы отхватить хочется, а уж когда завернул, сила совсем ушла, на самых малых остатках ее добежал и свалился замертво. Сколько земли нужно было, чтобы гроб хватило поставить, столько ему и выделили.

Всякий раз, как она читала эту вещь, саднило горло, как будто заболевала. Они не были жадными в быту. Как тогда, когда у них сгорел дом у озера, так и потом, когда сгорали должности, бизнесы, капиталы, не жалели потерь — отчего-то была уверенность, что возродятся и обретут все наново. И возрождались, и обретали.

В чем же тогда было дело?

Есть люди, которые не умеют или не хотят додумывать до конца свои мысли. Вот кажется, еще немного, и наступит полная ясность, но что-то путается у них в головах, наплывающий туман скрывает уже продуманное, размывает очертания, мысль уплывает, и за хвостик ее не схватишь.

Дружочек была другой породы. Пожалуй, ей был присущ не женский, а мужской тип мышления, логичный и жесткий.

Она боялась его перерождения.

Она молилась за него, чтобы не обольстился властью.

Она догадывалась, что постепенные перемены могут быть чреваты большей опасностью, нежели перемены внезапные.

Окончание — в следующем номере

Ольга Кучкина – поэт, прозаик, журналист, драматург. Многие годы работала обозревателем газеты «Комсомольская правда». Член Союза писателей Москвы. Член Русского ПЕН-центра. Академик РАЕН.

Автор более 25 книг. Отмечена рядом премий.

Пьесы, стихи и проза публиковались в различных журналах.

Спектакль «Белое лето» по пьесе О. Кучкиной шёл на сцене театра имени Ермоловой, «Страсти по Варваре» – на сцене театра-студии Олега Табакова и в университетском театре Сент-Луиса (США), «Иосиф и Надежда, или Кремлёвский театр» – на сценах Англии, Франции, Финляндии, Швеции, Японии. В театре имени Гоголя несколько последних сезонов игрались пьесы «Мур, сын Цветаевой» и «Мистраль».