Рафаэлю Левчину
1
Когда умирают пилоты –
взлетают в сердцах террористы,
артисты особой породы,
особой любви пацифисты.
Что пишет паяц из окопа?
Что ищет в сиреневом снеге?
К кому это все, Пенелопа?
В каком утаилось побеге?
Взрываются тучи в зарницах.
Летят над землей аргонавты.
Яснится в зерне, нерестится
цветная и сочная правда.
Привет вам, кентаврово семя,
на сверхзвуковых перекатах!
Не время летит вам, не время –
подростки в небесных заплатах,
вы новые маски возьмете,
объявите новые звуки
и в глиняном солнцевороте
пропьете разлуки!
2
В бумажном самолетике
кружатся буквы-ягодки –
машинописи ротики,
простроченные загодя.
Что было, то прописано,
что не было — раздавлено,
и видимо-невидимо
аэростатов ряженых
над нашим домом, сценою,
над огородом с рельсами:
печатное столетие
без цели и без действия.
Зависла карта памяти –
все время самолетики:
раскладывая наживо,
разгадывай по прочеркам,
что под копирку выжато,
что стерто суеверием.
Страну, в которой выжили,
кириллицей отмерили.
Летит над Атлантидою
прозрачный лайнер солнечный
в болота наши сизые,
где не доступен роуминг.
Летит без оправдания
в стадах небесных буйволов,
где на краю сознания
стоят деревья буйные.
Летит от буквы к буквице,
от гневного до трепета,
когда судьбе попутчице
уже укрыться некуда.
Все полюса распахнуты
крылам бумажных витязей,
а на экране пасмурно,
и в зале не до зрителей.
В бумажном самолетике
кружатся буквы-ягодки –
машинописи ротики,
простроченные загодя.
Косари
Я следил за экраном во время дождя –
дождь косился на окна.
Нас сводила на осень не ночь, а вражда,
разложив на волокна.
Рассекая на брызги гортани высот,
расплетая разлуки,
дождь выщипывал из пешеходных пустот
босоногие звуки.
Карандашные трели вели фонари
по картонным развалам.
Всхлип за всхлипом, а в город вошли косари
в одеянии алом.
Их характер известен, движенья просты,
даже псы из окраин
затаились огрызками злой темноты,
как застывшего лая.
Косари гонят темень с пугливых дворов,
поддаваясь размаху,
окаянные тени, лишаясь голов,
приседают со страху.
Даже дождь, беспокойно сбегая с моста,
опрокинулся в реку –
и очнулась забрызганная суета
городских человеков.
Фантазеры
Один за другим потянулись к реке фантазеры,
на цепких мостках притаились лукавые снасти,
клюет на мостырку, червя, на опарыш, на шорох
в разинутом зеве, в разверзнутой пропасти-страсти.
Что ловят они, застывая в губах парапета,
комочки смычные, горячие мякиши звука,
их слижет простуда, примнет бестолковость рассвета,
и тихо вернутся в свою и чужую разлуку.
Пока не стемнело и волны ведут изложенье –
диктуют улыбки Днепра изумрудные ряби,
их рыбы прядут в неразгаданных кликах забвенья,
и явь, как наживка, стихает в стенаниях рабе.
Что гонит тебя из фейсбука в чернильную заводь,
на что тебе рыба, когда наступает затменье –
то сумрак вскрывает над Лаврой кровавые жабры
и топит ее очертанья в молитве вечерней.
Площадь
Снег проходит сквозь дым и ложится на пепел
сквозь блокаду сознанья, сквозь жар.
Это пропасть людская — там сытно, где вертел,
и кружит героизма угар.
Извивается темень, ворочая блики
в беспокойно бубнящем котле –
это плавится совесть, экранные клики
хороня в ядовитой золе.
Это тысячи судеб в гранитном поддоне,
собирая моленье в кулак,
тычут в рыхлое брюхо господского склона,
вознося перевернутый флаг
над корявою виселицей новогодней,
над палатками жгучих надежд.
Разве можно мечте быть светлей и свободней,
чем в сердцах озаренных невежд?
Фантом
Сотворенное, вовсе не самобытное, время
Куролесит волчком…
Семен Абрамович
Есть в плавильнях призрачная боль.
После жара, остывая будто,
ложь и право, пагуба и смута
провожают летнюю юдоль.
Перламутровые тополя
на отшибе каменных загонов
биты, как античные колонны,
а за ними минные поля.
Воздух словно грязное стекло.
Оглянуться — полудом в полнеба.
Псы не лают. Гордо и нелепо
человека славой увлекло.
От свободы застрелиться — взвыть.
Бродят Вани, Игори, Андреи,
им плевать, что врали фарисеи –
в братской мгле их некому корить.
Родному дому
Упрямая душа-весталка
огня дыханье затаила.
Моим родителям гадалка,
имен значенья приоткрыла.
И через пять десятилетий,
в клубах разросшегося сада
ищу цыганского ответа,
как исцеляющего яда.
Вокруг пронзительные клены
и ослепительные ели
влекут протяжные уклоны
сквозь голубиные картели.
То там, то здесь играют белки,
они заглядывают в детство:
обиды, праздники, тарелки
передаются по наследству.
Весь в черно-белом ходит папа,
из шахмат биты только пешки,
на счастье нам собачья лапа
и бугаевские усмешки.
На страже Зигфрид и Двенадцать,
в рояле молится смиренье.
Но ни к чему не прикасаться –
все осыпается сиренью.
Во двор — а там, у старой груши
шумят приятели из книжек.
Учусь писать, а больше — слушать,
как шорох листьев светом движет,
как дворник — тихий дядя Яша
метет огромными руками
через пространство это наше
свою кривую с узелками.
Растут с победами сомненья.
В игре рождаются поступки.
Дом в аварийном вдохновенье
спасает взлетами, как шлюпка,
сперва заваливаясь набок,
треща над пропастью бортами,
нечеловеческим нахрапом
вздымает весла над волнами.
Смыкает тьма в дремучей пене
прищур опасливой догадки:
смысл, созревая постепенно –
решается в мгновенной схватке.
Через дорогу — новостройка.
За два квартала — парк и школа.
Хрипит заезженная тройка
в кругах бессонной радиолы.
Сканави теребит решенья
в искусе точного ответа,
дробится целое на звенья,
и нет обратного билета.
Влечет Чюрленис с чертовщиной
во врубелевский знаменатель
приметы, поводы, причины
душегубительных занятий –
так после верного свиданья
выходит к зеркалу невеста,
когда вокруг уже светает,
а в комнатах безумно тесно.
Москва клокочет в грязном снеге
задержанной литературой,
а в Киев рвутся печенеги
под причитания бандуры.
Не тот герой, что из протеста
идет в толпе разгоряченной,
где прохиндей, певец и бездарь
слепой надеждой увлеченный
возвышен общим единеньем
в преддверии великой цели…
На страже разума — сомненье
и одинокие качели
в саду, когда за половину
перевалила путь-дорога –
аллей и тропок паутина
не спутают уже итога.
Страна, в стране, страной, на страны –
склоняя память до затменья
глухие родовые раны
кровят сквозь вязи поколений.
Отечество мое в прошедшем
никак не может устояться –
ему раздваиваться между,
а тем и этим оставаться.
Его изогнутые сосны
хранят тревожные преданья,
но откровения несносны,
невыносимы оправданья.
Огонь как будто бы притушен.
Зима пятнадцатого года.
Все чаще приступы удушья
и колебания погоды.
Дмитрий Бураго родился в Киеве в семье известного литературоведа и издателя С. Б. Бураго. Окончил филологический факультет Киевского педагогического института. Занимался преподавательской деятельностью.
Публиковался в журналах «Континент», «День поэзии», «Радуга», «Многоточие», «Самватас», «Collegium», «Соты», «Юрьев день», «София», «Футурум Арт», «Альманахе Поэзия», в «Антологии русского верлибра», антологии «Русские поэты Украины», антологии стихов о войне «Время Ч», поэтической антологии «Киев XX век» и др. Автор нескольких поэтических книг.
Является организатором ежегодной международной научной конференции «Язык и культура» им. проф. С. Б. Бураго. Издатель современной научной и художественной литературы. Член Национального союза писателей Украины. Лауреат литературной премии имени Леонида Вышеславского (2007), Международной премии им. Арсения и Андрея Тарковских (2011).