Царица Дона
В июне приходилось вставать в три утра. Не! Не ночи, а утра. Вот-вот рассвет. Потом просыпались в четыре… Теперь конец августа, сазан пошёл. Но день стал короче, солнце покажется ближе к пяти часам.
Дни ещё жаркие, однако, утром выпадает обильная роса, зябко становится перед рассветом. Вот и приходится свитер натягивать и ещё пиджак или фуфайчёнку. А что делать? Хотя знаешь же, что на обратном пути лишние шмотки будут на багажнике велосипеда обузой. Но холодно теперь на заре, зябко дюже. Я же говорю: уж сазан пошёл.
Вон отец с дядюшкой макуху напилили, свинцовых пластин нагнули, теста замесили и смотались на мотоцикле ещё с вечера. Небось, успели до заката, завезли стометровые снасти на глубину. Теперь прислушиваются к колокольчикам из медных ружейных гильз. Костёр жгут, уху из судака стряпают. Вода ещё в середине лета зацвела, лишь окунь да судак на малька и блесну берёт. А щука нет! Не видит она в зелёной цветущей воде, стало быть. Но вот-вот станет донская вода осветляться, зелень уплывёт прочь. Тогда пойдёт другой хищник — жерех. Жирный, здоровый, да и сильный, зараза. Только вот костлявый. Зато, как только у него жор попрёт, любую блесну хватать будет наперегонки, любую железяку. Только дай!
А вскорости и косяки чехони потянутся. Вон, дедушка уж перемёты налаживает. Она же ведь, чехонь, поверху гуляет. Снасть для неё на поплавках и очень длинная: на двадцать-тридцать-сорок крючков. Перемёт не закидывают, а завозят, чтобы поставить. Стало быть, так. В зубы конец лески с грузилом и поплыл на сто-двести метров ставить снасть. На сазана макуху завозят ближе: лишь на семьдесят-сто метров, а на чехонь необходимо плыть дальше. Так как лодки не у всех есть, самому вплавь приходится.
Вода после Ильина дня в Дону становится студёной. Костёр на берегу, чтоб обогреться, да в дымку от комаров спастись. Но меня не берут на серьёзную рыбалку… Бывает вообще-то, но очень редко.
Да и Бог с ними: я сам себе рыбак! Килограмма три-пять всегда возьму: окуней, лещей, язя, судочка, краснопёрки. А, повезёт, то и сазанчика. А вдруг и царевну донскую — стерлядку! Брал же я их. Не много, правда. Но добывал, бывало!
В полутьмах расположился близ плаката «Запретная зона», это рядом с плотиной ГЭС. Дальше ачуры, то есть рыбнадзор, не позволяют. Они и сюда на УАЗике заезжают, а то на катере подплывут. За леща — ничего, а за стерлядку — ого-го! Штрафуют и удочки порежут…
Так вот, закинул я все три закидушки, пытаясь попасть в старое русло Дона. Стерлядь же ходит веками по одному пути. Не знаю, как она через плотину перебирается, говорят, там окна есть специальные для рыбы. Однако дальше царевна гуляет только по вековым маршрутам. А тут намыли новое русло реки, котлованы нарыли, где уж рыбе, сам не разберёшься…
По воде пробежали первые розовые блики. Вот-вот солнышко взойдёт и согреет остывшую землю. Поплавочную удочку не стал пока налаживать: ветерок прохладный, хоть и не сильный, но воду рябит, поплавка впотьмах не видно. Да с ней и забредать по отмели надо, но ведь холодно ещё, аж мурашки по коже.
А тут ещё царица Дона — белуга — всплеснула, как двухцентнерная корова, бултыхнулась об водную поверхность. Брызги аж до ветвей плакучей ивы долетели. Здорово! Вот бы такую зацепить.
Мечтаю… А глаза спать просятся, слипаются… И, чем дольше всматриваешься в подгрузельники, — колокольчиков-то у нас, мальчишек, нет, когда кусок глины на леску прилепишь, или расщепленный обрезок ветки, — тем больше глаза спят…
Вот бы белугу зацепить… Да… На мою леску только леща, даже хороший сазанчик её оборвёт. Хотя поводить его, так, тихо и ласково, то можно и вытащить на бережок пологий. А белуга? Её не заведешь. Вон туша какая! Царица донская!
Как бы уж и согрелся. Снасти мои молчат. Стихли даже кузнечики: вот-вот рассвет. Все ждут, когда пробежит золотистый лучик по блестящим гребням волны. Меж тем глаза устали всматриваться, озноб долбит. Сгруппировался покомпактнее, аж колени возле ушей. Вроде пригрелся… Блаженствую от сохранённого тепла, лишь по щекам свежий ветерок гуляет… Гуляет… Гуляет… И шелестят о песчаный берег волны…
И!!! Вдруг подгрузельник с лески выстреливает в порозовевшее небо. Клюёт! Кто-то взялся! Вот-таки, чуть не проспал. Подсекаю. Но, видимо, поздно… Леска опустилась, ослабла, провисла. Приходится неторопливо выбирать её из воды, очищая от тины и водорослей. И… Как рванёт! Аж указательный палец полоснуло леской в кровь! Где-то в сумке на этот случай есть изолента: резаные пальцы заматывать. Да Бог с этим пальцем! Кто-то взялся… Подаю, отпускаю леску понемногу, лёгкий натяг, не больше. А то сорвётся… Или леска лопнет.
А этот кто-то ещё сильнее затягивает. Оглянулся: лески осталось чуток, скоро нечего будет поддавать-то. Пробую внатяг: не идёт, но и тащить вглубь перестала. Да, и, как вывернет! Белуга! Сама царица донская! Дак её никто не брал на закидушку. Ни одна леска, даже миллиметровка, не выдержит такого зверя.
Подтянул ещё пару метров. А она, я теперь точно знаю, что она — это белуга, на глубину тянет. Леска кончилась… Брюки скидывать некогда, даже закатать их недосуг, да и руки заняты. Даю натяжку, выберу метр-два, а она тут же заберёт, так ещё и больше. Я её повожу-повожу, отвоюю пару метров, а она опять своё с лёгкостью утягивает.
Солнышко меж тем уже оторвалось от воды, загомонили ласточки-береговушки, чайки ищут лёгкой добычи. А мы всё боремся с белугой. Я её, она меня. Я её на берег, она меня в воду. Изрезанные пальцы горят, кровоточат. В свитере стало жарко, солнышко припекает, да и рыбина изматывает. Вот уж как: белуга не сдаётся, она ведь царица, да и я не новичок на рыбалке. Главное — терпение, как говорит мой крёстный, спокойствие. Рыбу надо не силой, а хитростью брать. Измотать её надо, утомить. У неё же тоже силы не беспредельны.
Скоро солнце разогреет степь, песок полыхать станет. А мы всё изматываем друг друга. Кто терпеливее, кто выносливее? А силой нельзя: леска лопнет, и победителя не определишь.
Белуга, кажется, усталости не знает: всё тянет и тянет. Давно уже забрала весь запас лески. Я пытался под другим углом выводить: ушёл вдоль берега влево, затем вправо, отыграл чуток лески. А она же, царица донская, опять внятяжку, уже и меня в воду загнала. Прохладная вода уже по пояс, по грудь, глядь, скоро и по шею будет… А она всё прёт и прёт, устали не зная… Не сдамся! Не уйдёшь! Не уйдёшь…
— Как клёв, рыбак?
Я вскидываю голову, леска с треском рвётся, разрезая вновь мои и так израненные пальцы. Острая и колкая боль пронзает ладони.
Вдоль берега, не оборачиваясь на меня, в сторону ивняка уходит ещё один рыбак…
Я окончательно встряхнулся от дрёмы. Подгрузельники на месте, лишь один слегка провис: то ли кто-то пробовал взять наживку, а, быть может, прибоем леску ослабило. Одежда сухая, стало быть, в воде я и не был? А пальцы иголками колет, но без свежих порезов, просто неудобно сидел, затекли ладони…
Эх, ты! Царица Дона! Не взял я тебя… Но ты же царица!
Проверил снасти, один крючок кто-то всё же оборвал. А ведь, возможно, это белуга — царица Дона — была? А?
Рыбалка, дед, часы и лисапед
Лет двенадцать мне было, и я проспал на рыбалку. Впрочем, не я проспал, просто старший брат вставать не захотел, обещал мне голову оторвать, если я не отвяжусь и буду его дальше пытаться будить. А ведь мог бы и оторвать, он старше почти на четыре года, да и вообще очень сильный.
И время было безвозвратно упущено. Вот-вот рассвет. Пока сложил и привязал к велосипеду удочки, накопанных с вечера червей переложил в холщовый мешок и присыпал влажным перегноем… Да, и обед собрал: два помидора, огурец и пара сушёных таранок.
Всё, время катастрофически утекало! Розовел восток в займище… До Сухой в район Лозного, до Бобровой ямы я уже не успею: туда километров двадцать пять, даже до ближайших рыбных мест около семнадцати-восемнадцати. Что там, до Заморной до зори уже не поспеть…
Верхушки черешен и яблонь в саду становятся различимыми, скоро рассветёт. Ну и ничего: еду на котлован к острову. Здесь-то всего километров пять-семь, двадцать минут езды. Эх, впрочем, часы, что мне подарил дедушка, не ходят.
* * *
Часы! Мечта мальчишки, любого моего ровесника. «Победа»! У дедушки они висели на стене у кровати в изголовье. Были кроме «Победы» ещё огромные «Звезда». Но к ней он даже прикасаться никому не позволял. С войны привёз. Может быть его ими наградили, или подарил кто.. Но дедушка о войне никогда не рассказывал. Почти… Но о фронтовых днях дедушки мы расскажем потом как-нибудь.
А «Победу» мне дедушка подарил! Все родственники завидовали, как казалось мне, и сразу же окрестили «любимцем деда». А мне было очень обидно: какой же он дед? Он дедушка!
А часы-то, «Победа», чуть-чуть походили и издохли. Крутил я заводилку, тряс — не тикают. Слёзы было стыдно пускать, а нос уже полон соплей. Так я, насупившись, и шмыгал от обиды обеими ноздрями. Папа мой заметил и сжалился. Дал рубль на ремонт. Поехал я на велике через квартал на пустырь, там стояла будка часового мастера. Ах, да, велосипеда у меня своего-то ещё и не было. Сейчас прервусь про рыбалку и часы и чуть-чуть, мало-мало расскажу про велосипеды.
* * *
У дедушки было несколько педальных машин: «ПВЗ», «ХВЗ» и неопознанной марки. Я так думаю, что это был сборный экземпляр из отечественных и трофейных деталей. Впрочем, данная машина была не худшим вариантом. А вот «ХВЗ», то есть Харьковский велосипедный завод — О!! Это было что-то! Его, видимо, собирали из бракованных танковых деталей. Весил железный конь очень-очень много! Поднять его было не просто. Рама высоченная! Харьковскую машину никто не любил: ни папа, ни старший брат. Этот лисапед, как называл его дедушка, всегда доставался мне!
Я долго боролся с тяжеленной машиной, готовясь к выезду, раскачивал, чтобы перевести в вертикальное положение. Потом выравнивал руль, пару раз ронял бронированного коня, выводя его за калитку. Далее предстояло пристроить зверскую машину к лавке, что у калитки, где вечерами соседские старушки лузгали семечки. Да что греха таить, и мы тоже то подсолнечник, то тыквенные семена щёлкали.
Ну вот! Подвёл велосипед, приподнял заднее колесо, провернул педаль так, что бы вскочив под раму, с рамы-то я не доставал до педалей, оттолкнуться и одновременно нажать на педаль. А иначе старт не получится. Впрочем не всегда с первого раза и удавалось. Приходилось, виляя передним колесом, тащить этот злосчастный «ХВЗ» назад к лавке и готовиться к «пуску» заново.
Ага! Удалось, и я поехал! Но на рыбалку и не думай. Весь я помещался под рамой. Только тоненькие ручонки поднятые вверх рулили, взявшись за рога чудо-аппарата. Но… Только вокруг квартала. Лишь за хлебом в ближайшую булочную. В лучшем случае до «сетки» за овощами.
Ах, да! Вы же не знаете, что такое «сетка». «Сетка» — это летний ларёк для торговли огурцами, баклажанами, арбузами, помидорами, перцем… Овощи и фрукты привозили на тракторных тележках прямо с колхозных и совхозных полей. А цены были, не поверите: помидоры по десять копеек, огурцы — пять, а если корнишоны, то по восемь. Арбузы торговались по пятаку, а если цену ставили семь-восемь копеек, то говорили, что на бахче неурожай. Стен у ларька как таковых не было: каркас затянут металлической сеткой, отсюда и название — «сетка».
Нагрузишь две-три авоськи и уже вскочить на своего железного коня не можешь. Приходится тащить его пешком. Так я и мучился, пока не освободится Пензенский велосипед. Он был несколько ниже и значительно легче. Если не садиться в седло, то с рамы кончиками пальцев я уже мог крутить педали. А это уже была настоящая езда, гонка! Даже с одной рукой можно рулить. Но останавливаться всё равно надо осторожно, широко выставив ногу, тормозить, как говорили пацаны, «лаптём». Коленки и локти никогда не заживали: всё лето были покрыты болячками, как панцирем.
А тут в магазине появился велосипед «Орлёнок» для подростков. Стоил он огромные деньги: где-то сорок семь-сорок восемь рублей. Говорили, что делали его где-то в Прибалтике, потому что на раме были не только русские буквы, но и несколько латинских. Но это была лишь несбыточная мальчишеская мечта… Хромированные детали, мягкие ручки на руле. А какое двухцветное сидение! Седло так седло! Багажник и сумочка для инструмента… И насос! Эх!!! Это сейчас компьютер, планшет, байк… А тогда — велосипед и часы!
Без велика на какую рыбалку? Только на «камни» за бычками. Иногда старший брат брал меня, посадив то на багажник, то на раму. В первом случае велосипед виляет, управлять трудно, а на раме у меня зад долго не выдерживал, больно однако по кочкам. А, если на дороге пыль или песок, то и вовсе приходилось тащиться пешком. Так что, и мне не в радость, и брату в тягость. Без велика не часто я на настоящую рыбалку попадал. Лишь иногда в выходные мой крёстный заводил мотоцикл «Иж-Юпитер», и мне с двоюродной сестрой или с тётей находилось место в люльке. А люлька была не «родная», а от польской «Панонии». Вот так… А мечта была рядом: «Орлёнок» — велосипед, сделанный определённо под меня…
У меня день рождения летом, в июне. И я даже не мечтал почти что, как-то и не верилось в мальчишеское счастье… А мне мама с папой подарили на день рождения велосипед «Орлёнок»!!!
Ах, как я выбирал своего «коня» в магазине, как вместе с папой и братом собирали его. Затем качал шины новеньким насосом, складывал в сумочку ключи. Потом, уже дома дедушка подогнал под мой рост седло и руль. Как я гонял на своём «Орлике»: сидя, стоя, свесив обе ноги в одну сторону и даже без рук. Болячек только прибавилось.
Но теперь я вместе со взрослыми мог ездить на рыбалку, даже с ночёвками. За двадцать-тридцать километров. Иногда, когда взрослые уезжали совсем далеко и надолго, то я один ездил к ним, что бы забрать улов и подвести для них провизию. Да и самостоятельно ездил туда, куда Макар телят не гонял.
Но и это о велосипедах пока не всё. Я забыл сказать, что мы с родителями жили далеко на Севере. Папа работал на шахте. А на Дон мы приезжали только летом на два-три месяца. Дедушка ждал нашего приезда, готовил велосипеды: смазывал, клепал цепи, клеил шины. Налаживал и удочки, садки, бредень. А когда мы уезжали к себе на Полярный круг, дедушка всё за нами собирал, прибирал, налаживал. Дедушка у меня был настоящий Дед! Теперь я тоже дедуля, но Бог дал пока только внучек: приходится прибирать куклы, вышивать, налаживать санки и лыжи. Я хочу быть таким же Дедом, каким был мой дедушка…
Шли годы, мы росли. Вместо велосипедов у нас стали мопеды «Рига-2, -8, -12», «Верховина»… Дедушка и с этой техникой справлялся. После очередного нашего отъезда всё исправлял и прибирал. К следующему лету и техника, и снасти были готовы на всю «орду». Пока оставим «лисапеды», так дедушка называл наших коней и вернёмся к часам и рыбалке.
* * *
Продолжим о часах «Победа», что мне дедушка подарил. Так вот, прикатил я в одних трусах к часовому мастеру. Почему в одних трусах? Так жарко! А шорт мы тогда и не знали. У часовщика, видимо, в летний зной работы было не много. Да и часы мои его заинтересовали. Модель-то оказалась знатная, одна из первых, что в ознаменование Великой Победы были выпущены в Советском Союзе. Сейчас многие и не поверят, что за девяносто копеек мастер наладил механизм, переставил его в новый, но точно такой же, корпус, заменил истёршийся циферблат. Часы стали как новые. Служили верой и правдой многие годы, пока мой младший братишка не добрался и по несмышлёности разобрал их до последней шестерёнки. Мне было жаль дедушкиных часов. И братишку жаль. Малец несмышленый. А потом и он подрос, гонял на моём «Орлёнке», перешедшем к нему по наследству.
* * *
Пора, пора на рыбалку. В путь! Но сколько потеряно времени, к зорьке хотя бы на котлован попасть.
Вот уж, опять придётся сделать небольшое отступление: объяснить, что такое котлован. Когда строили ГЭС — гидроэлектростанцию, брали грунт для плотины из расположенных рядом карьеров. Впоследствии они были наполнены донской водой и влились в единую гидросистему. Котлованы и сейчас служат как бы буфером. Когда идёт сброс воды через плотину ГЭС, уровень прежде всего поднимается в котлованах, а лишь потом плавно перетекает в русло Дона. И наоборот, когда сброс воды небольшой, то река всё равно наполнена водой, Дон питается из котлованов. А сколько там было рыбы!
Вот туда я и направился. Повезёт — возьму одну-две стерлядки. Нет, то хотя бы подлещиков, окуня, рыбца или ерша, наконец. Однако, когда я приехал на первый котлован к острову, то моё любимое уловное место было занято. А располагаться рядом с другими рыбаками я не любил. Ушёл в заливчик, где никто и никогда не рыбачил. Отмель, на которую заносит течение всю зелень и мусор.
Солнышко уже выпустило первые лучи-стрелы из-за водной глади, на мгновение ослепив рыбаков. Предрассветная прохлада и волнение, которое никогда не покидает рыбака, заставляли дрожать руки и ноги в коленках. Снарядил я и закинул две донки, которые у нас называют закидушками. Поплавочную удочку решил настроить позже, когда встанет солнце и слегка согреет мурашки на коже. Здесь же отмель, забродить надо, а не охота, зябко дюже.
И… вдруг! Поклёвка! Аж подгрузельник слетел. Колокольчиков у нас, мальчишек, не было, дорого. Так мы или кусок свинца на проволоке вешали на леску, или вовсе кусок глины. Вытаскиваю леску, идёт легко, как обрыв. И тут всплывает огромный лещ, аж чешуя красная и в зелёной тине. А какой послушный: хлебнув воздуха, сразу лёг на бок и без особого сопротивления вслед за леской оказался на берегу. В садок его! А он через кольцо горловины не пролазит. Хорошо, что я запасливый. Выкинул харчи из мешка, улов в освободившуюся тару. А тут и вторая снасть уже уплывает. Еле догнал в метрах пяти-семи от берега. Хорошо, что отмель. И опять лещ-ветеран.
Азарт охватил весь мой мальчишеский организм, сердце подкатило и колотилось уже где-то под горлом. Я потерял всякий рассудок, не заметил, что уже летают ласточки-береговушки, вороны на берегу поедают битую дохлую рыбу, а солнце уже полностью вышло их-за горизонта, оторвавшись от водной глади, распуская пока ещё ласково-тёплые лучи. Но скоро они превратятся в обжигающе-пылающие пучки стрел. Выжженная донская степь уже давно потеряла даже малейшие оттенки зелёного. Она сейчас даже не золотая, а серо-блёклая с проседью зарослей ковыля.
А я весь в рыбацком азарте, весь в работе. И даже не заметил, что рядом со мной почему-то и откуда-то появились два парня. Да какие парни, пацаны на пару лет постарше меня.
— Как улов?
А я-то простодушный:
— Вот. Два леща!
Но ребята смотрят как-то не по-доброму. Не осознавая ещё опасности, как-то рефлекторно, я стал сматывать удочки, складывать в сумку свои пожитки.
— Отдай рыбу! — потребовали «гости». Я стиснул зубы и, молча, готовился к отъезду. Силы были неравны: я один, их двое; я — бледный и худенький северянин, а эти казачата крежасты, коренасты, загорелые.. Ноги слегка кривоваты, под коня выструганы. Они-то и кобылу никогда не видели, но природа клепает казаков под седло. Пусть не обижаются на меня земляки-донцы, но они и до сих пор носят штаны шире на пару размеров, и ширинка болтается чуть ли не до колен. Вековая привычка. А коль штаны в обтяжку, то вскочишь на скакуна с голой задницей: вмиг лопнут штаны по шву!
— Рыбу давай! — пацаны шагнули ко мне ближе.
— Дядя Толя!!! — я заорал что было мочи. Дал же Бог лужёную глотку.
В двух-трёх километрах находился судоремонтный завод, где сварщиком работал мой крёстный. Вряд ли он меня мог услышать, но крик меня спас. Грабители отшатнулись и стали оглядываться. И мой «Орлёнок! Мой славный железный конь! За велосипедом они угнаться уже не смогли.
Вернулся домой. Брат только встал с постели. Бабушка с мамой решали, что готовить на обед. Моя рыба оказалась кстати. Однако мой испуганный вид взбудоражил всё семейство. Брат ревел:
— Где они?! Головы поотшибаю!
Мать шептала:
— Один ни шагу со двора…
Бабушка капала сердечные капли.
А в каждом леще было более двух килограммов. Вот так.
Брат мой старший больше не сопротивлялся, когда я его будил в три часа ночи на рыбалку. А я и до сих пор встаю в любой час дня и ночи, когда мне надо. Без будильника.
* * *
Так я помню один из дней моего детства. Будет время и подходящее настроение, найдутся терпеливые слушатели и читатели, расскажу ещё. И про батюшку Дон, про далёкий Русский Север, о грибной охоте под Тулой, о путешествии по Оке, о городах Средней Азии, которым несколько тысяч лет, непременно о Беловежской пуще, о заснеженных вершинах Урала и теплых водах южных морей. До встречи…
Организованная малопреступная группировка
Как-то организовались мы в эту группу стихийно. Впрочем, жили летом на одной улице, вернее, в переулке. Поначалу и не было этой, так называемой, группировки. Просто два Геннадия: Генка Наш и Генка Гребенник. Только благодаря моей настойчивости и привязанности всё это и вылилось в устойчивое объединение.
А весь секрет-то и выеденного яйца не стоит: брат я Генке Нашему. Меня в этой группировке звали Количкиным. По аналогии, ну, и, как бы быть наравне, Генку Нашего я тоже называл Геночкиным, за что нередко получал по башке. Но иногда и проходило: жизнь научила держать безопасную дистанцию.
Главной трудностью в деятельности группировки, как это ни странно, был поиск места встречи. Чаще собирались на пляже или выезжали на рыбалку. Но и там нередко мешали нашей неуёмной деятельности чужие уши и любопытные посторонние глаза.
Дабы обсудить кой-какие планы, приходилось ждать почти до обеда, когда Генки Гребенника бабка закончит своё бесполезное и бесперспективное шатание с тяпкой и шлангом по бесконечным грядкам. Лишь тогда мы могли не боясь, что за нами наблюдают, собраться в летней кухне, всё спланировать на очередной тёмный вечер, обсудить детали, роль каждого в предстоящем деле.
Но далеко не всегда нам доставалось это уютное тихое местечко. В выходные в летней кухне хозяйничала мать Генки Гребенника. Вот же надо, какой стойкой и выносливой была женщина: весь день, представляете — весь день она пекла, варила, шила, стирала, жарила, мыла, консервировала, гладила… Вот-таки, каким завидным здоровьем-то обладала!
Лишившись любимой летней кухни, мы передислоцировались в запасной пункт сбора. Меж нашими дворами у соседа Путана возле калитки росли два куста сирени. Да так разрослись, что стали они едиными непролазными дебрями. Однако внутри, только кто знал, есть пятачок метр на метр. Там мы и обосновали наш запасной штаб. Да вот незадача: когда туда проникали два Генки, то мне, как самому младшему по рангу, места не хватало. Приходилось сидеть меж ветвей, не доползая до самого секретного объекта. Да и пусть неудобно сидеть скрючившись, зато я член нашего крохотно-преступного коллектива. Во, как! Это вам не хухры-мухры!
И стали мы решать: что такого-растакого сотворить? Бычков с плотины на днях мы наловили, потом жарили их. Бабушка до сих пор ещё сковороду не оттёрла, третий день отмачивает. Тютину у Лопанцев уж всю обобрали, вон, ещё все пальцы и губы серо-фиолетовые. У Аникеевых тютина хороша, одна даже с белыми ягодами, та не мажется. Но пёс у них злобный и брехливый. «Атас» не успеешь крикнуть, как на лай два брата выскакивают. Обещают не только зад надрать, но и ноги из этого зада повыдёргивать и спички вставить. Сто процентов шухерное дело…
Генки пробовали курить, помнится, так чуть сортир у Гребенников не спалили. Не… Я не пробовал листву сухую курить, она ещё вонючее, чем махорка у дедушки.
И всё-таки мы решились на новое дело. Да ещё на какое! Никто ни с нашей улицы, ни с соседнего квартала не смог бы пойти на такое дело. А мы не дрогнули: все высказались дружно: идём!
А дело было стоящее и рискованное. Для настоящих казаков. Чуть сбавлю накал интриги, подробно опишу цель нашего мелкопреступного действия.
Жил через три двора от дедушкиного дома дядя Ваня. Личность тёмная… Ни с кем не дружил, да и разговаривал с соседями редко. Работал водителем на «скорой». Я, да и не только я один, все не понимали, а я и до сих пор не понимаю, как он работал водителем: ведь каждовечёрно хмельной. А ещё говорили, что дядя Ваня военным был, офицером-танкистом. И сократил его из Армии Никита Сергеевич, за что пьяный дядя Ваня не забывал его ругать и прилюдно, и в своём хмельном одиночестве. А, самое главное для нашего дела, рассказывали, что у него есть ружьё! И, если кто-то решится к нему залезть в сад и, не дай Бог, в дом, то пальнёт из ружья уж точно. Да не промахнётся, он же офицер-танкист! А вот собака у него мелкая и не брехливая, да и привязана далеко, аж за сараем.
Зачем я про ружьё и про собаку рассказываю? Так же мы именно к дяде Ване на дело поздно вечером собрались идти. Тут надо всё учесть, всё рассчитать, предусмотреть любую мелочь.
Огородом дядя Ваня не занимался, весь участок травой зарос. Для нас опять же хорошо: если присесть, то за бурьяном спрятаться можно. Да и сад у него не очень: яблони старые с сухими ветками, вишня вся изрослась, одичала. А вот возле дома три груши, за которыми дядя Ваня ухаживал. Ветки прорежет, сухие выпилит, стволы зачистит и побелит. По кольцевым канавкам воду для полива пустит. Вредителей почитай каждую неделю травит из опрыскивателя дустом.
Ах! Какие плоды висят на этих деревьях! Всем на зависть… Огромные груши с багряными боками, жёлто-лимонные, а на солнце просвечиваются, словно восковые. Кажется, тронь — соком брызнут. На эти груши только посмотришь, уже во рту сладко. А вот люди говорят, что название сорта этих груш неблагозвучно: Дуля. Кстати, у вас во рту не стало ещё сладко-пресладко? Вы ещё не ощутили грушевый аромат?
А нашу компанию, мелкопреступную и малолетнюю группировку эти вкус и запах не только преследовали и манили, даже толкнули на это злосчастно-преступное дело.
И вот наступил тот вечер, на который было твёрдо решено: пора! Тускло мерцал одинокий фонарь на соседней улице, стрекотали кузнечики, и откуда-то через пару кварталов доносилась музыка: гуляют, юбилей чей-то, иль свадьба. Генка Наш и Генка Гребенник посылают уже который раз меня проверить, я ж самый малый и неприметный, спит ли дядя Ваня или на крыльце сидит? А, если ещё наслаждается вечерней прохладой, то случаем, не с ружьём ли?
Всё тише песни на соседних улицах, всё громче стрекочут кузнечики, ветерок с моря пригнал волну свежего и прохладного воздуха с запахом тины и рыбы. А луна не взошла пока. Это хорошо. В темноте сподручнее делать тёмное мелкопреступное дело.
Прошлись вдоль улицы на цыпочках: окна дяди Вани тёмные, наверное, всё-таки уснул. Да Бог его знает, ведь телевизор он не смотрит, нет его у танкиста. А вино он может и в темноте выпить. И до чего же человек тёмный и вредный, даже не курит! Так бы мы его по огоньку папироски увидели. Всё тихо. Даже очень…
Роли и задачи для каждого распределены: Генка Наш через забор и на дерево, Генка Гребенник под деревом принимает груши, а я, то есть Колечкин, должен стоять у забора, мне не преодолеть эту преграду, смотреть за «атасом» и принимать за пазуху добычу. И всё пошло по нашему плану: Генки оба прыгнули через забор, один уже на дереве в ветвях спрятался, другого из-за травы мне не видно. Я стою, головёнкой верчу взад-вперёд, вправо-влево. Тишь, нет никого. Генка Гребенник вон уже суёт через штакетник первые желанные груши.
И! И… вдруг вспыхивает лампочка над крыльцом дяди Вани. У меня от страха ноги в землю вросли аж по колени, челюсть отвисла, язык пересох, а глаза перестали моргать. А вон и дядя Ваня, пошатываясь, вывалился на приступки… Ужо что-то в руках его блеснуло… Ружьё! Не врали люди! Правда у него ружьё… Сейчас как пальнёт солью. Буду я свой тощий зад в тазу трое суток отмачивать…
Первым через забор, да и через меня тоже, перескочил Наш Генка, следом, разрывая штанину, перевалился второй Генка.
— Бежим! — А как я побегу: майка под тяжестью груш из штанов вылезла, обеими руками придерживаю вокруг пупка. Да и ноги ещё из земли не вытащил, они срослись с ней. К тому же глаза пока не вернули способность моргать и оторваться от матового поблёскивания ружья не способны.
Рванули в сторону нашего запасного штаба. И на крохотный пятачок меж сиреневых кустов вместились впервые все трое, даже чуток места осталось. А вслед неслось:
— Воры! Щас как пальну, мать-перемать! Ядрёна вошь! Ёханый хорёк! Всех к ядрёной фене перестреляю! — И что-то как щёлкнет! Душа через пятки ускакала куда-то в темень донской степи. Зубы уже даже не стучали, а просто вибрировали вместе с челюстью.
Нет, это не выстрел, слава Богу! Через несколько минут всё стихло. Вскорости и свет погас у дяди Вани. Пронесло…
Тут к членам нашей группировки слегка стала возвращаться способность говорить, правда, шёпотом и как-то нечленораздельно.
— Расходимся, — скомандовал Генка Наш, — ты, Колечкин, сразу домой дуй. Меня, то есть нас, не видел. Марш спать!
— Гена, — это он уже Генке Гребенникову, которого мы Гребенником звали, — ты направо, я — налево. Встретимся на Социалистической за твоим домом. Вперёд…
Не… Я сразу не пошёл. Да и Генки оба решили сначала груши попробовать, добычу оценить: зря что ли рисковали, когда на дело ходили?
А груши оказались дрянь. Зубы сломаешь. И вкуса никакого. В потёмках всё подряд надрали, ни одного спелого фрукта не попалось.
Наутро, чуть свет, когда дедушка с бабушкой отворяют ставни и створки окон, чтоб напустить в дом утренней прохлады, ведь впереди знойный южный день, я вдруг слышу голос дяди Вани. В одеялке запутался, пытаясь зарыться с головой…
— Андревна! Емельяныч! Возьмите, Бога ради. Я вот два ведра груш спелых и разных принёс. И Дуля, и Лесная Красавица. Ваши-то внучки с Севера приехали, по витаминам истосковались, поди… Тока скажите, чтоб ветки не ломали, да и забор ветхий у меня: рухнет, как бы не зашиблись…