SOWULO
— Вот лежу я здесь, простой советский мужик, и думаю — угораздило же меня, дурака старого, подорваться на этой чёртовой мине. Всю войну прошёл без серьёзного ранения. Твою мать… — лежащий на койке мужчина поморщился то ли от боли, то ли с досады. — Каких-нибудь сто километров до Берлина не дотянул. Обидно.
— Чего обидно то, Семёныч?! У всех праздник на душе — победа. А ему обидно.
— Да радуюсь я, Гриша, радуюсь. Только, извини, не подпрыгиваю. Победа то она общая, а ноги оторвало мои. Вот так то.
И без того душный воздух в палате стал еще больше сгущаться.
— Ты это, Семеныч, не очень, — лежащий напротив молодой человек нервно заерзал на кровати и с опаской огляделся по сторонам. — За такие речи, знаешь ли…
— А чего мне бояться? Хуже, чем есть уже не будет. Это вон, Мишка пусть боится. Легче всех отделался. Вот ему есть что терять. А, Миша?!
Стоявший возле окна юноша нехотя повернулся в сторону говорившего и меланхолично, словно выдавливая из себя каждое слово, произнес:
— А что Миша? Чуть что, сразу Миша.
— Ну, Мишаня, сам посуди — мы тут уже кто неделю, а кто и две загораем. Надоели друг дружке. А тебя вчера как сюда привезли, так завтра и выпишут. Одним словом, гастролер. Все внимание на тебя.
Семеныч, словно обращаясь за поддержкой, обвел взглядом палату, но из двадцати лежащих в ней человек к их разговору никто больше не проявил ни малейшего интереса. Один лишь Гриша изредка бросал косые взгляды.
— Ты, милок, не серчай, — убедившись в том, что к разговору больше никто не подключится, Семеныч стал говорить спокойнее и тише. — Сам видишь — среди нас, калек, ты здесь самый здоровый. Завидуем мы тебе: руки-ноги целы, внутренности тоже…
При этих словах Миша невольно дотронулся до повязки на лице.
— Ты глаз-то как потерял? Или тебя не научили, что в прицел надо смотреть со стороны приклада?
— Нас это… Везли… Состав разбомбили… А мне осколок попал…
— Ты хоть повоевать успел?
— Не-а, — Миша стыдливо потупился.
— Ну и правильно. Не нужно тебе это. И без тебя война, слава богу, закончилась.
Юноша посмотрел на Семеныча, и так ему вдруг стало тяжело на душе, так совестно за то, что ему не хватает даже слов выразить свою благодарность и свое сожаление.
— Я…
— Да ладно, чего уж там, — Семеныч устало махнул рукой. — Я все понимаю.
И тут же с прежним задором спросил:
— Скажи, ты когда домой вернешься, что делать будешь?
— Так это, понятное дело — работать пойду, страну из этих… э-э… руин поднимать. Женюсь, — молодой человек застенчиво улыбнулся.
— Ну и дурак, что женишься. Здоровые мужики сейчас у девок знаешь в какой цене? Пользуйся. Балуйся.
— А как же это… Любовь?
— Запомни, Мишенька, всю любовь мы отдали Родине. Хотя, как отдали — она сама взяла…
А после вечернего обхода главный врач госпиталя пригласил Мишу в свой кабинет. Они выпили чаю, попытались поговорить о банальных пустяках. И когда уже начало казаться, что смысл их разговора пропал, даже не появившись, главврач вдруг спросил:
— Скажите, молодой человек, вы верите в чудо?
— Я верю… э-э… в линию партии и лично в товарища…
— Вы что, не поняли вопроса?
— Почему же, понял. Вера есть продукт… э-э… массового…
— Я напишу в твоей карточке, что в результате ранения был задет мозг и ты стал дебилом. После этого на себе можешь поставить крест. Я последний раз спрашиваю — веришь ли ты в чудо?
— Верю. Мой отец пел в церковном хоре. Всех расстреляли, а он до сих пор живет. Конечно, верю.
— Вот это другой разговор.
Доктор достал из кармана халата металлическую коробочку и извлек из нее стеклянный глаз.
— Это и есть твое персональное чудо. Можешь считать, что тебе крупно повезло, — доктор с восхищением посмотрел на протез. — Трофейный. В немецком госпитале нашел. Такие вещи, сам понимаешь, рядовому составу не полагаются. Но этот глаз особенный. Меченый. Видишь?
Доктор поднёс протез к свету горящей на столе лампы, и Миша увидел, что на обратной стороне от зрачка был то ли нарисован, то ли выгравирован эсэсовский знак.
— Фирменный. Не просто так. Выкинуть жалко, хранить — опасно. А советскому офицеру такой не поставишь. И даже не предложишь — сразу пристрелит.
— А мне, значит, можно?
— Ну, ты, во-первых, в чудо веришь. А, во-вторых, не хочешь стать дебилом. Так что?
Юноша равнодушно пожал плечами.
— Ладно.
— Вот и хорошо. Прямо сейчас и поставим. А если все будет хорошо, то завтра же и выпишем…
Процедура прошла быстро, но весьма болезненно. Как оказалось, наркоз к чуду не прилагался.
Миша долго потом не мог уснуть, терзаемый приступами головной боли и жалея о том, что поддался на уговоры врача. Но когда, наконец, сон одолел его…
— Ну, как ощущения, — после утреннего осмотра доктор снова привел его в свой кабинет.
— Спасибо, хорошо. Боль прошла. Остался навязчивый дискомфорт от инородного тела в глазнице. Но, думаю, к нему я скоро привыкну.
— Вы же знаете, голубчик, что я не об этом спрашиваю, — доктор пристально посмотрел на Михаила.
— Знаете, я всю ночь не мог отделаться от ощущения, что это не мне поставили глаз, а меня к нему прилепили. Все время кажется, что он пристально смотрит мне прямо в душу, читает мои мысли, пытается угадать желания. А тут еще эти голоса…
— Голоса? Интересно. О голосах я ничего не знал.
— Все время слышится какой-то шепот. Слов разобрать не могу, но такое впечатление, что все понимаю. Только выразить пока не могу.
— Ничего. Это придет со временем. Говорить-то вы стали уже гораздо лучше.
— Разве? По-моему, я всегда так разговаривал.
— Может быть хотел. Но не говорил.
— Может быть. И еще…
— Да?
— Я не уверен, но мне кажется, что о некоторых событиях я узнаю еще до того, как они произойдут. Вот, например, сегодня утром…
— Молодой человек, — доктор неожиданно перебил Михаила, — а вот об этом, я бы вам порекомендовал не распространяться. И прежнюю речь вашу, я тоже советую восстановить. Чтобы не привлекать внимание. Уж сильно резкий контраст получается.
— Спасибо, доктор. А вы ведь знали, что так будет. Правда ведь, знали?
— Такие вещи, — доктор аккуратно постучал пальцем по вставленному глазу, — просто так не делают. Да вы, наверное, и сами уже об этом знаете.
— Догадываюсь.
— Вот и хорошо. Значит можно выписывать…
Михаил торопливо собирал свои вещи, вежливо улыбаясь трескотне Семеныча.
— Ты слышал, Миша? Приказ вышел — всем, кто потерял на войне глаз, дадут орден.
— Какой?
— Кутузова!
— Э-э… Здорово…
— А! Поверил! — Семеныч радостно засмеялся. — Ну, бывай, служивый. А со свадьбой не торопись.
— Не получится. Через полгода женюсь.
— Как так?
— Ну… э-э… Наверное…
— Как знаешь. Если доведется встретиться, расскажешь.
— Не доведется. Береги себя, Семеныч, — при этих словах Михаил украдкой кивнул в сторону Григория и, не дожидаясь ответной реакции, быстро пошел к выходу.
А за спиной звучало жизнерадостное:
— Слышал, Гриша? Говорят, что всем доносчикам орден Иуды вручать будут!
ВЕСЕННЕЕ ОБОСТРЕНИЕ
Как известно, некрасивых женщин не бывает. А бывает что? Правильно – мало воображения. Поэтому на дурнушках женятся мужчины с богатой фантазией, а красавицы достаются практичным реалистам. Но что делать тем женщинам, в красоту которых можно поверить лишь в том случае, если смотреть на них с закрытыми глазами? Вот мне, например?
Я никогда не была красавицей и даже не считала себя таковой. Плотная бесформенная фигура, вечные проблемы с кожей, неровные зубы – такой цветок даже муха не захочет опылить. Я с детства привыкла к вниманию, граничащему с пристальным, почти научным, интересом. Не питая особых иллюзий на свой счёт, уже к моменту окончания школы я не только смирилась со своей внешностью, но и научилась подавать её так, чтобы вызывать не отвращение, а чувство жалости. И, чёрт побери, мне даже нравится, когда глядя на меня, непринуждённую и жизнерадостную, люди начинают думать, что я не вижу и не осознаю своего несовершенства. И тогда, пряча собственное счастье, они стыдливо отводят глаза, боясь оскорбить меня жалостью. Не бойтесь – тяжело обидеть ту, которая всё — равно не знает что такое счастье.
А ведь хочется – и глупо это скрывать за бравадой – хочется любить и быть любимой. Но мир несовершенен и в нём нет мужчин с таким богатым воображением. Разве что – гении и поэты. Но таких уже любят красавицы, пресытившиеся собственным прагматизмом. Куда мне до них? Что им до меня?
Я всегда предпочитала зиму остальным временам года. Ну, разве что, ещё осень, если она холодная и дождливая. И дело тут совсем не в природных явлениях, а, исключительно, в тёплой плотной одежде, которую вынуждены носить все. Так я хоть не сильно выделяюсь на общем фоне своими пропорциями. Но когда приходит весна…
Мужские взгляды рыщут по сторонам в поисках коротких юбок, изголодавшись по стройным женским ножкам. И когда они натыкаются на меня, я кожей чувствую их разочарование, а иногда ещё – и злость. И тогда уже мой черёд стыдливо отводить глаза, словно извиняясь за сам факт моего существования. К середине лета они обычно успокаиваются. Успев к этому времени утолить свой голод. Некоторые даже проявляют снисходительную доброжелательность, никогда, впрочем, не переходящую в заинтересованность. Так было раньше и, казалось, так будет всегда. Пока однажды я не увидела его…
Он стоял отрешённый, равнодушно не замечая проносящуюся мимо него городскую суету. Высокий, стройный, красивый – он имел всё, о чём я и не смела даже мечтать. Моё дыхание перехватило от восторга, когда я подошла к нему как можно ближе. Он остался совершенно безучастным к моему появлению, но меня это нисколько не задело. Достаточно было просто стоять рядом, ничего не требуя и. в то же время, получая всё. Это не любовь – я не такая уж и дура, чтобы перепутать желание с чувством. Это – обретённое счастье видеть себя такой, какой мне не быть никогда.
Я стояла перед витриной магазина женской одежды и наслаждалась созерцанием манекена. Вернее – своим отражением, наложенным на почти идеальные пластмассовые пропорции. Они так подошли друг другу, – моя живая бесформенность и его неодушевлённая безупречность, — что казалось, это я сама там стою в восхитительном платье, красивая, стройная и надменная, не замечающая мелочной толкотни неспособных оценить меня по достоинству покупателей. Что мне теперь друзья, которых у меня никогда не было и подруги, которых никогда и не будет! Что мне теперь насмешки мужчин и презрение женщин! И что мне теперь весь мир за спиной, когда я стою перед витриной магазина – всего — лишь мелькание бледных теней на фоне моего застывшего великолепия. Великолепия, которое отныне я вольна выбирать сама – достаточно лишь найти подходящий манекен за стеклом.
А там, как знать, — может быть со временем, рядом со мной появится ещё чьё-нибудь отражение, наложенное на мужской манекен? В конце концов, много воображения для этого не надо.
ТАКТИЛЬНОСТЬ
Не стоит искать глубокий смысл в лежащих на поверхности вещах. Даже если это письмо, притягательно белеющее на поверхности стола. Даже если в словах, пропитавших чернилами бумагу, отражены глубокие чувства, в которых, порою, трудно признаться даже самому себе…
Мужчина дописал письмо и несколько раз перечитал свое откровение. Эмоции били через край, в своем безудержном порыве искажая буквы и сталкивая строчки, которые с разбегу налетали на край листа бумаги и разбивались о них, словно волны, разбрызгивая налево страсть, направо – нежность. Любовь снисходительна и небрежно учит прощать собственные промахи. Сочтя, что редкие грамматические ошибки делают Его речь живой и придают стилю очарование и шарм, Он запечатал письмо в конверт, на котором старательно вывел адреса получателя и отправителя. Затем, аккуратно надев на ручку колпачок, словно запечатывая до следующего раза хранящиеся в ней буквы, Мужчина устало облокотился на спинку кресла и закрыл рукой глаза. В наступившей темноте Он увидел, как светящиеся нити, танцуя, переплетаются между собой, образуя слова, изнывающие от своей невысказанности и необузданные в своей фантазии. Обжигая холодом ожидания, они, кружась, растворялись в пустоте и осторожным эхом замирали в памяти. Он был очарован и восхищен ими. Потому что это не просто Его слова. Это были Его слова к Ней…
Выйдя из дома, Мужчина отправился в парк, где просидел два часа на скамейке, держа все это время в руках конверт, словно пытаясь пропитать оставшимся переизбытком чувств его содержимое. Ведь, несмотря на разделяющее их расстояние, уже сегодня Она будет читать Его душу. Он хотел окутать конверт заботой и нежностью, разорвать страстью и снова склеить собранные клочья вязким дыханием любви. Сердце металось от рассудительности до безумия, восторженно замирая где-то между ними. Он вспомнил о другом конверте, лежащем у Него на столе. Конверте, в котором хранились Ее слова к Нему. Слова, полные неги и ожидания, вопросов и ответов, отрицаний и новых – невысказанных, и потому главных – вопросов. Его вдруг потянуло обратно домой. Хорошо, когда удовольствие доставляет не только стремление, но и возврат. Тогда оба конца пути наполнены смыслом.
Наконец, устав от собственного счастья и решив, что пришла пора им поделиться с Нею, Он отнес… нет — доставил, принес, как дар, свое послание на почту, где…
…давно уже царил бездушный прагматизм, презирающий влюбленных и романтиков, с маниакальным упорством продолжающих верить в то, что истинные чувства может впитать, понять и передать лишь бумага. А не текст, набранный на пыльной клавиатуре, пережеванный двоичным кодом и отобразившийся на слишком ярком для нежных интимных слов экране. Нет больше тайны переписки. Есть только тайна способа пересылки. Поэтому, чтобы сэкономить время и деньги, Его конверт будет тут же распечатан, письмо отсканировано и отправлено на электронный адрес почтового отделения получателя, где…
…уставший за день клерк, переводя взгляд воспаленных глаз с экрана монитора на лежащий перед ним чистый листок бумаги, шариковой ручкой старательно выводя каждую букву, повторяя наклоны, расстояния и сохраняя грамматику и орфографию оригинала, до тошноты методично восстановит текст, заполняя белизну пространства чужими мыслями и чувствами, оплетая их собственным равнодушием. Он не вторгается. Наоборот – посторонние жизни проходят сквозь него, на пятнадцать-двадцать минут делая его другим человеком, заставляя подстраиваться под чьи-то страдания, любовь или бессодержательную болтовню. Он не перечитывает воссозданные письма дважды в поисках крупных ошибок и мелких недочетов. Для него это реки, в которые даже единожды войти – непомерный труд. У него одна только радость – последняя точка, после которой он запечатает свое бремя и отправит его с курьером по указанному адресу, где…
… Женщина с нетерпением прочтет со вчерашнего дня ожидаемый ответ. Счастливо улыбаясь и хранимая неведением о безликом посреднике, Она согреется от одной только мысли, что всего несколько часов назад Он запечатывал в этот конверт Ее судьбу. Стоя у окна, в которое заглядывает осень, и трепетно прижимая к груди помявшийся в руках листок бумаги, Она ощутит всем сердцем как слова, мысли и чувства соскользнут с поверхности Его письма и глубоко проникнут в Ее душу, где…
…независимо от времени и расстояния Они всегда рядом, стоит лишь прикоснуться пальцами, ладонью, всей жизнью к слегка шершавой поверхности бумаги и почувствовать сохранившееся на ней тепло Его рук, с нежностью и любовью выводивших заветные строчки, где…
…даже самые поверхностные вещи уже давно обрели глубочайший смысл.