Если время само по себе — не в счёт, будет у этого мемуарного скетча три героя, и каждым из них время распорядилось по-своему. Устинов сделался крупным бизнесменом, может даже – олигархом. Во всяком случае, от собственных щедрот основал в Москве, возле метро «Динамо», весьма познавательный музей: истории евреев в России. Сходя со своих эмпиреев, пописывает ещё детективы на досуге. Не так давно, слухи дошли, было на него покушение, только не насмерть: резиновой пулей стреляли. В общем, жизнь – полная чаша… Галя, та давно уже умерла, а от чего и как – спросить даже не у кого. Третий герой, с которым самому мне знакомства водить не пришлось, Знаменитый Поэт, продолжает творить — хоть немолод уже и не слишком здоров. Как всякий яркий талант, человек он сложный, со своими слабостями и пороками. Но лично у меня с детских лет сохранился к нему пиетет, стихи наизусть помню, всё такое прочее. Потому имени его открывать не стану, не надейтесь. Попробуйте отгадать, если хотите.
Начну, пожалуй, с тех стародавних времён, когда Серёжка Устинов не был ещё снисходительно-надменным, не имел ни чёрного джипа «Мерседес» с шофёром, ни личного повара, ни охраны. Общительный и весёлый, служил он в «Московском Комсомольце» корреспондентом типа «куда пошлют», мотался на своих «Жигулях» по местам происшествий. Поднаторев в уголовной хронике, взялся писать детективы – вполне добротные и интересные. Хоть и не принёсшие автору той славы, какую стяжали творения другой нашей ровесницы и соседки, Груни Васильевой, на Олимпе — Дарьи Донцовой. Книжки свои Устинов охотно дарил, надписывая изобретательно и остроумно. В 1990-м презентовал мне целых две. Одна называется «Неустановленное лицо», надпись такая: «Кузе, еврею-монархисту, с анархо-синдикалистским приветом от автора» (это он прошёлся по поводу моей пьесы о Николае II). На другой, «Можете на меня положиться», начертано: «Серёже Кузнецову — ходоку, да не к Ленину — от вечно женатого автора».
Пора нам теперь, пока окончательно, до полной непрозрачности не загустела пелена времён, заглянуть ещё глубже в прошлое. Вижу вот: любимая собака Знаменитого Поэта играет с другой собакой, питомицей старшеклассника Серёжи Устинова. Животные резвятся подле обречённой на снос хибары, там, где полвека уже дорожки и газон, писают на вековые брёвна, которым суждено вскорости обратиться в тлен. Хозяева меж тем вяло общаются неподалёку. Средь прочего трёпа, Знаменитый Поэт, снисходя до польщённого подростка, доверительно сообщает: было у него аж две тысячи женщин! Робкое устиновское сомнение Знаменитый Поэт рассеивает, небрежно заметив: «Каждая из них считала за честь со мной переспать!» Четырёхзначное это число поразило тогда наше мальчишеское воображение. Сомневаться, однако, не приходилось: слава Знаменитого Поэта вздымалась до небес, а слухи о его подвигах на дамском фронте доходили до нас, писательских чад, и по другим каналам.
Скомандуем: “Время, вперёд!” – лет эдак на пятнадцать. Начало 80-х, блаженный сентябрь, лоно природы. Малеевка, или Дом Творчества Писателей имени Серафимовича, раскинулась километрах в ста от Москвы. Вынырнув к дороге, петлявшей меж захудалых деревушек и густых лесов, встречал гостей жёлтый, с белыми колоннами особняк в псевдо-классическом стиле, под дворянскую усадьбу. То был главный корпус, вместивший столовую, библиотеку, биллиардную и кинозал. Сумрачная оранжерея, полная волосатых пальм и широколиственных фикусов, вела в спальный корпус, где каждый писатель занимал отдельную комнату и неудержимо творил. Перестук пишущих машинок не смолкал ни ночью, ни днём; иной шум не допускался, о чём напоминало двусмысленное объявление: «Тише, в спальном корпусе идёт работа!» Выплеснув на бумагу свои духовные запасы, сочинители восполняли их в обширной библиотеке, до самого потолка заставленной интеллектуальной пищей. Этажом ниже, в столовой, кормили тоже отменно: к разнообразному меню прилагался ещё и шведский стол, ломившийся от солений и маринадов, печёной картошки, овощей. Рядышком, в буфете, торговали водкой и вином, так что ужины нередко превращались в оживлённые застолья: выпивать в столовой не возбранялось. С другими развлечениями, впрочем, в Малеевке было туго: лыжи зимой, грибы летом, фильм вечером, да биллиард. Приезжали сюда всё же сочинять, жили подолгу, месяцами, успевая закончить роман или пьесу.
Тягучее Малеевское бытиё свело нас с Галиной Чистяковой, до той поры знакомой мне лишь по выступлениям в ЦДЛ. Галя была популярной поэтессой, писала хорошие лирические стихи. Но широкую известность получила, лишь когда на её невинные строчки:
Невозможно не заметить
Вам моих блестящих глаз!
У меня медовый месяц!
И уже не в первый раз.
— Александр Иванов откликнулся злой пародией “Про мёд и дёготь”, напечатанной в «Литературке»:
Hе могу понять, хоть тресни,
Где вы, юные года?
Замечательную песню
Хором пели мы тогда:
«Юбку новую порвали
И подбили правый глаз!
Hе ругай меня, мамаша,
Это было в первый раз!»
А теперь, прошу заметить,
Манны с неба я не жду.
У меня медовый месяц
Десять месяцев в году!
— и дальше в том же духе, а заканчивалась пародия так:
Но вину свою за это
Вам придётся искупать:
Могут девушку-поэта
В бочке дёгтя искупать…
Галя обижалась ужасно, чуть не плакала (а то и плакала втихаря), вынашивала планы отмщения. Сочиняла всякие варианты ответа, от жалостливых («Может, кто тебя обидел, ты скажи, я заступлюсь») до угрожающих («Можно парня-пародиста тоже в чём-то искупать!»), хоть ни один так и не опубликовала.
В тот дождливый сентябрь чудесно уродились в Малеевке грибы: шампиньоны на лугах, подберёзовики по болотам, опята вокруг пней. Днями скучать не приходилось, ведь обильную добычу нужно было ещё засолить либо высушить впрок. Тёмные осенние вечера коротали в компании Галиных собратьев по перу. Иногда, от нечего делать, сопровождал я её и на концерты, главный источник поэтических доходов. От санатория к санаторию, программа почти не менялась: сперва полдюжины поэтов по очереди развлекали отдыхающих своими стихами, а во втором отделении, гвоздь программы, пел под гитару Булат Окуджава. Тогда довелось мне впервые услышать его «О Володе Высоцком я песню придумать решил…»
Перед самым отъездом Галя подарила мне свой сборничек «Устьинский мост» — заглавием этим замкнув едва уловимую, пунктирную связь меж тремя героями. Надписала так:
Хорошо б относиться построже
Нам к любви, драгоценный Серёжа!
Хорошо бы! Но что же, но что же…
Может, всё же покой нам дороже?!
Расти большой! Галина Чистякова, сент. 81, Малеевка
А в один из последних наших, дальних грибных походов припомнилась мне история, поведанная когда-то Знаменитым Поэтом: о двух тысячах счастливиц, каждая из которых считала за честь.
— Думаешь, врал?
— Нет, отчего же, — равнодушно ответила Галя, палкой отводя упругую еловую лапу, — сейчас у него, поди, все четыре. Только половина этих избранниц так никогда и не узнала, какой чести удостоилась.
— То есть как это?
— А вот так! Во всей поэтической секции Союза Писателей самый большой – у А. П., самый маленький — у Знаменитого Поэта!
…Вот оно и прошло, словно и не бывало. Проструилось, утекло прозрачное времечко, будто меж пальцев белый песок… нет больше той Малеевки, да и Москвы той давно уже нет… минуло навек – поверить ли, что никогда не вернётся?
Василек
Рвётся вся грудь от тоски…
Боже! Куда мне деваться?
Всё васильки, васильки…
Как они смеют смеяться?
Алексей Апухтин
Русланка снова пальнул из своей бузуки и, наконец-то, попал: тяжело ухнуло, заскрежетало, фашистский танк дёрнулся и застыл, вспыхнув оранжевым взрывом.
– Одним гадом меньше! – Руслан триумфально вскинул руки, безрассудно выставившись из окопчика. Тут же сосуще зазвенел воздух, раздался глухой удар… Русланка опрокинулся и громко икнул, из горла у него хлестнула кровь. Василий понял, что остался в окопе один.
Он продолжал бегло стрелять, но танки – много танков, целый батальон, — зловеще урча, неотвратимо надвигались на его окоп: верно, крупными силами атакуют воро-фашисты. Из стольких переделок довелось Василию выбраться живым – но тут защемило сердце, с ледяной ясностью он осознал: всё, конец! Нынче не уцелеть!
На миг оторвавшись от прицела, он глянул вверх, туда, где, сквозь гарь и копоть, просвечивал кусочек ясного голубого неба с крошечным, пушистым облачком. Совсем как в детстве, когда по утрам мама водила его гулять в Тимирязевский парк… Как светло было и покойно вокруг, только сизые голуби, кружась, ворковали на тротуарах. А в парке степенно прохаживались по аллеям пенсионеры, молодые матери умиротворённо катили свои коляски, повизгивали, играя, собаки, да шустрые желтопузенькие синички склёвывали семечки прямо с ладошки. Возвращались домой, мама горкой накладывала гречневую кашу в его любимую глубокую тарелку с синим ободком, доверху заливала молоком. «Кушай до донышка, Василёк! Расти большой, Василёк!» – мама гладила его волосы, целовала в плечо. Пододвигала толстый, весь в дырочках, кусок вкуснейшего, настоящего сыра. И были мир и счастье, было светлое будущее, была Великая, Неделимая Русская Родина!
Танки Воронежских сепаратистов подползали вплотную. Трясущимися пальцами он лихорадочно цеплял к ремню противотанковые гранаты: побольше, потеснее, все их сюда! В конвульсиях, содрогаясь, истекало его время. Вот мощным броском он вышвыривает своё тело из окопа, рвёт на бегу кольца, хрипит надсадно: «За Россию!»
За мгновенье до взрыва, всего его разметавшего на молекулы, почудилось Васильку: уже много раз, с тем же точно криком, бросался он когда-то под танки, — и несчётное число бросков, таких же самых, предначертано ему совершить… А, может, это фильм об Отечественной Войне пригрезился ему напоследок, патриотический фильм, что крутили для них, первоклашек, в начале десятых?