Точка времени «53»

Тогда как ученый видит всё, что происходит в точке пространства,
поэт чувствует всё, что происходит в точке времени.
Владимир Набоков

1.

Тем, кто жил тогда и там, 1953-й год запомнился чем-то своим. Хотя кому-то вовсе не запомнился – мало ли таких! Так вот, здесь о тех, кому тот год все-таки чем-то запомнился. Поэтому начнем опять с первой строки.
Тем, кто жил тогда и там, 1953-й год запомнился чем-то своим. Кому-то тем, что в тот год, в марте, умер Сталин. Кому-то тем, что буквально вскоре после этого рассыпалось «дело врачей», арестованных убийц в белых халатах отпустили, и тут же последовало событие, названное в народе «бериевской амнистией», когда на свободу вышло более миллиона заключенных-гулаговцев. Другим же, коих, несомненно, меньшинство, 53-й запомнился смертью Бунина, последовавшей в ноябре (то, что узнавших об этом тогда было действительно немного, вполне понятно: эмигрант Бунин оставался для СССР персоной нон грата, о нем в СМИ ничего не говорили вплоть до 1955 года, после чего он вдруг стал очень издаваемым писателем). Понятно, что были и есть такие, которым 53-й год запомнился всем вышеперечисленным. А вот мальчику Воронину он врезался в память совсем другим.

4-го сентября 1953 года восьмилетний мальчик Толя Воронин впервые в жизни оказался на футболе. И не просто на футболе, а на главном стадионе страны – на «Динамо». И не просто на каком-то матче, а на матче с участием «Торпедо».
За «Торпедо» Толя болел давно, с четырех лет. Почему так? Так вышло. У детей это бывает – впечатывание. Однажды ближе к вечеру дома было очень скучно, родители на работе, бабка возится в кухне, и Толя включил радиоприемник, стоявший на отцовском столе. Забавный голос о чем-то говорил, причем необычно быстро, говорил сквозь нараставший гул, и, вслушавшись, Толя уловил слово «Торпедо». И понял: это футбол и, должно быть, ведет репортаж тот самый Синявский, о котором много раз рассказывал отец, но отец болел за «Спартак» а тут, выходит, играет «Торпедо». Толе показалось, что Синявский явно переживает за «Торпедо», потому что команда проигрывала, и его взволнованный голос временами срывался, после чего раздавалось горькое «м-да» и возникала пауза. Поэтому не прошло и пяти минут, как Толя вместе с Синявским тоже стал болеть за «Торпедо» и уже вскоре жутко хотел, чтобы торпедовцы хотя бы свели матч вничью, но увы, увы. И когда Синявский распрощался со слушателями, Толя заплакал.
С тех пор он стал болеть за «Торпедо», чем удивил отца, ибо в доме все болели за «Спартак, команду знаменитую, сильную, а «Торпедо» была командой средней и проигрывала нередко. И всякий раз, когда это случалось, Толя отходил от радиоприемника в слезах. Отец сочувственно улыбался, но относился к болельщицкой страсти сына с пониманием и даже пообещал однажды, что как-нибудь возьмет с собой на стадион «Динамо» – ну, когда мальчик немного подрастет и перестанет плакать после проигрышей.
Толя рос, в нужное время буквально прилипал к радиоприемнику и, слушая взволнованный голос Синявского (иногда напеременку с Озеровым), уже знал весь состав любимого «Торпедо» наизусть. И теперь редко плакал, потому что (вот счастье!) к команде пришел настоящий успех – в 1952 году она стала обладателем Кубка СССР. Поэтому в наступившем году, 53-м, хотелось новых чудес. Вот только одна беда: Толя никогда не видел свою команду живьем, поскольку телевизора в доме не было, а на «Динамо» отец пока не брал, сам ходил смотреть на свой «Спартак».
И вот, не успел начаться новый учебный год (Толя пошел во второй класс), как отец сообщил, что они идут на футбол, на стадион «Динамо». Вы слышите – на стадион «Динамо»! Когда? 4-го сентября, к половине восьмого. Кто играет? «Торпедо» с тбилисским «Динамо». Ура!
Вот такой подарок от отца. Ведь не на свой «Спартак» купил билеты, а специально для сына на матч «Торпедо».
Что ж знал, что «специально для сына» получится таким! Таким, как 4-го сентября 1953 года.

В половине восьмого четвертого сентября в Москве уже почти темно, к тому же накрапывал дождь, и те многие тысячи зрителей, что пришли на матч (в основном это были крепкие шумные мужики с автозавода имени Сталина, ЗИСа), сразу же, выйдя на трибуны, видели изумрудный газон, высвеченный яркими прожекторами. Толя аж онемел: теперь можно сказать, это было нечто обратное светопреставлению – светопредставление, представление в полном смысле этого слова: царство света во тьме, праздник света на изумрудном ковре футбольного поля. Вскоре на нем появились футболисты, тоже яркие под прожекторами (торпедовцы в белых футболках, грузинские динамовцы в светло-синих), и началось.
Оказалось, отец купил отличные билеты: места, куда уселись старший и младший Воронины, находились в нижней части южной трибуны, и вся чаша стадиона буквально нависала над маленьким Толей, а когда, увидев появившихся футболистов, зрители в едином порыве радостно взревели, он даже сжался на минуту: яркий свет, оглушающий рев, продолговатое кольцо нависающих на тебя трибун, и ты зажат в этой чаше, ты где-то в ее центре, ты, маленький, крохотный, как ты оказался здесь и зачем?.. Но это удивление-оглушение длилось не более минуты – во-первых, потому, что рядом сидел отец, а во-вторых – захватила игра. Это ж наконец родное «Торпедо», любимые футболисты – вот они! Однако кто из них кто? Ведь Синявского, который по радио подсказывал Толе, у кого сейчас мяч, рядом нет! И, расстроившись, он не знал, что делать. Но вдруг неожиданно стал помогать сосед, сидевший справа.
Странный дядечка лет пятидесяти, в кепке-букле и свитере, видневшемся из разреза плаща, с папиросой в углу рта. Он явно вписывался в основную массу работяг-зрителей с ЗИСа, хотя не кричал, в отличие от большинства соседей, не свистел, а молча наблюдал за начавшимся матчем и только покачивал головой, если что-то происходило не так, да в сердцах проговаривал «ё-моё!» Но странно, вскоре ему стало понятно, что происходит с сидевшим левее мальчиком, и он вдруг спросил, усмехнувшись и не вынимая папиросы изо рта, то есть зажав ее в зубах:
— Что, малец, без Синявского никак?
Он неожиданности Толя развернулся к нему и благодарно ответил коротким «ага». В этом «ага» уместилось то, что дядька в кепаре всё понял, а поняв, добро усмехнулся, именно добро.
Они улыбнулись друг другу, незнакомые люди разных возрастов, но незримо скрепленные любовью к «Торпедо».
— Это кто сейчас с мячом, Гомес, да? – спросил Толя, все-таки угадав одного из футболистов, потому что на рукаве его левой руки была капитанская повязка. А то, что Гомес – капитан «Торпедо», он, конечно, знал.
— Молодец! – похвалил дядька в кепаре. – Именно Гомес, наш Гомес, наш испанец. – И вдруг подмигнул: – А что ты знаешь о нем?
— Я? – оторопел Толя. – Я… ничего. А что?
— Привет! Знать надо, если болеешь за наших, за «Торпедо». Гомеса звать Агустин, он испанец, точнее баск, а когда ему было лет четырнадцать и там началась война, его вывезли в Москву, как и многих испанских детей. А то, что он играет за олимпийскую сборную СССР, тебе известно? А то, что в прошлом году, еще при Сталине, ему присвоили звание «Заслуженный мастер спорта», тебе известно? Вот и знай это, парень, понял! Классный защитник! Вот только жаль, в первую сборную его не берут. Политика, ё-моё, испанец, видишь ли! Всякие протесты могут быть со стороны капиталистов, видишь ли!.. А вот сейчас, смотри, у кого мяч? У Вальки Иванова. Видишь, какой худенький, вертлявый и прыткий? О, технарь! Его с этого сезона в первый состав ввели. Ей-богу, у него большое будущее. Запомни – Валька Иванов.
Толя запомнил. И про Гомеса, и про Вальку Иванова, и про центрфорварда Малова, и про вратаря Михайлова. Сидевший справа дядька в капаре говорил спокойно, говорил, наблюдая за ходом игры, по-прежнему не вынимая папиросы из угла рта и не реагируя криками или свистом на происходившие там события. Он нашел в Толе благодарного слушателя, а сам стал для него как бы вторым Синявским.
— А вот тот, лысый, совсем лысый, видишь? Башка, как бильярдный шар, видишь? Аж блестит! Это Гога Антадзе, сильный футболист у грузин, да, сильный. А вот тот, с повязкой, их капитан – Гогоберидзе. Тоже класс! Автандилом его звать. Да, классный мужик. Но наши всё равно сильнее!
Но наши проигрывали. И проигрывали несправедливо. Вот тут-то и началось!
Судья явно подсуживал тбилисцам. И особенно явно это стало во втором тайме, когда грузины повели со счетом 2:1 и все попытки «Торпедо» сравнять счет прерывались свистком судьи и назначением штрафного в сторону хозяев поля. В общем, судья по фамилии Белов не давал торпедовцам забить гол. К тому же тбилисцы заметно охамели, грубили нещадно, и это им сходило с рук. В одной из редких контратак кто-то из них травмировал вратаря Михайлова, тот не смог продолжить игру, и на поле вышел его дублер – вратарь Петров.
Всё это было столь откровенно, что на стадионе, заполненном в подавляющем большинстве работягами с ЗИСа, начало твориться что-то несусветное. Уже не просто кричали, а орали, нёсся откровенный мат (тогда такое было редкостью), стоял оглушительный свист, судью Белова готовы были порвать в клочья, а скандирование «Судью на мыло!» превратилось в упорядоченный рев многотысячной толпы. Брань по поводу «шашлыков», давшим взятку судье, стояла повсюду. Тот сосед справа, которого Толя про себя называл дядькой, уже не мог сдерживаться, как в первом тайме, и теперь громко кричал, стянув с головы кепку-букле и, несмотря на сеявший дождичек, распахнув плащ лихим резким движением, как будто матрос, который в запале рванул тельник на груди. Через голову маленького Толи он крикнул отцу:
— Дали взяту Белову, как пить дать, дали, а он взял, сволочь! Как думаете – так?
— Похоже, – согласился отец. – Так или не так, но что-то нечисто!
— Во-во, нечисто! – подтвердил дядька. – Страна нечистых! В лагерь его – вот кого туда надо, а не нас!
Толя не понял, при чем тут лагерь (слово «лагерь» ассоциировалось только с пионерлагерем), но всё равно признал правоту взрослых: уж больно явно всё было, и потому ярость душила его тоже. Ведь проиграют торпедовцы при таком судействе, проиграют, и самое страшное, что незаслуженно, несправедливо! А что в детстве может быть страшнее несправедливости? Ничего…
Матч кончился, на башнях стадиона так и значились противные цифры 1:2 (то есть не в нашу пользу), и лишь раздался финальный свисток ненавистного Белова, началось то, чего на стадионе «Динамо» прежде никогда не было. Не было, потому что на первом ряду, кольцом по всему стадиону, вокруг поля, не сидели, как стало впоследствии, милиционеры или доблестные солдатики, которые могли бы воспрепятствовать прорыву обезумевших болельщиков по поле. А тут – прорыв, и на поле – разъяренная толпа.
Толя тоже вскочил на ноги и тоже хотел ринуться на поле (на рядам лавок, как на ступеням, вниз, вниз!), но отец и дядьда с обеих сторон властно уложили ладони на его худенькие плечи. Поэтому всё дальнейшее Толя наблюдал с того места, где только что сидел.
Яркое освещение не отключали. В этом ярком свете на изумрудный газон поля выскочили тысячи человек. Пять тысяч, а может быть, десять. Всё поле оказалось запружено кишащей, орущей толпой. Кто-то явно хулиганил (один вставал в ворота, другой кидал ему туда, как бумеранг, сорванной с башки кепкой, имитируя удар по воротам), но большинство хотело крови. Большинство бросилось на судей (их было трое во главе с Беловым), которым сразу загородили выход с поля в подтрибунное помещение. Их разделили – Белова отбросили от остальных двоих и взялись именно за него. Стали толкать, тыкать в лицо кулаками, рвать одежду. Белов отмахивался, увертывался, потом, закрыв лицо руками, что-то говорил. Но еще не упал, стоял на ногах. Упасть он должен был совсем скоро, сбитый с ног очередным ударом в морду. Но тут к несчастному прорвались торпедовцы во главе с капитаном Гомесом. Они, торпедовцы (не то что тихонько смотавшиеся тбилисцы), не ушли с поля. Они взяли Белова в плотное кольцо и, защищая его, уговаривали народ оставить человека в покое – потом разберемся, потом, обязательно разберемся, но на трезвую голову, обязательно разберемся, подадим протест на результат матча, всё будет по-честному, а сейчас разойдемся, оставим человека в покое, нельзя его бить, бог с ним, мы же свои, автозаводцы, мы добьемся правды!
Так или почти так говорили торпедовцы, увещевая разбушевавшийся народ, состоявший из автозаводцев, простых работяг, инженеров. И это подействовало. Ну, не бить же своих, именно своих, которые плотным кольцом окружили и спасают трусливого пакостника в черной форме!.. Матерная перебранка длились долго, с полчаса, наверное. И постепенно агрессия толпы пошла на спад – кольцу торпедовцев с Беловым в центре помаленьку удалось пробиться ближе к раздевалкам, и вскоре все они исчезли под трибунами. И после этого народ стал рассасываться с поля – тоже помаленьку, постепенно. Ну, разрядились, выпустили пар справедливой ненависти – теперь можно и по домам.
Да, теперь можно было покидать стадион «Динамо», где Толе посчастливилось увидеть такое, чего стадион «Динамо» не видел никогда. Четвертого сентября 1953 года это было.
Он запомнил, как на прощанье, надев кепку-букле, дядька сказал отцу, когда они пожимали друг другу руки (понятно: вместе пережили событие, а если пережили вместе, то как бы сблизились, как бы уже свои, а не просто соседи по лавке). Дядька сказал вот что:
— А почему я не побежал туда вместе со всеми? А вот почему: я ж по амнистии из лагеря, спасибо товарищу Берии. Кстати, за что его потом заарестовали? За нашу амнистию, это точно. Вот гады! Еще, поди, расстреляют, гады! Сами такие же! – После рукопожатия он спрятал руку в карман плаща, вытянул оттуда папиросу и закурил, лихо отбросив спичку. – А я? Я знаю порядок, знаю, чем кончается бунт. Лагерная страна. Но в ней всегда зреет бунт. Но участвовать в нем нельзя. Это смертельно. Хотя, смотри-ка, помер Хозяин, и сразу почувствовали, что можно. При нем-то – ни-ни!.. Ладно. Вот я и не побежал со всеми бунтовать. Нельзя мне, я полгода как из лагеря. Теперь я на ЗИСе. Спасибо, хоть на работу взяли. Ага, и болею за наше «Торпедо». Всегда на нее болел. Так, парень? Правильно! Ну, бывайте, люди добрые. И не горюйте: этим «шашлыкам», которые дали взятку этому Белову, мы еще вставим, обязательно вставим, парень, не грусти! Вот будет переигровка – и вставим!

Дядька в кепке-букле оказался во всем прав. Берию действительно расстреляли (позже, в декабре), но главное не в этом, а в том, что действительно была переигровка того самого матча, уже через три дня. «Торпедо» подало протест, и – удивительное дело! – Спорткомитет сразу же признал, что судья Белов допустил серьезные ошибки, повлиявшие на результат и должна быть переигровка. И она состоялась. И торпедовцы с блеском выиграли – 4:1. И мало того (если забежать немного вперед), в том самом сезоне команда вообще добилась невиданного для себя результата – заняла третье место, то есть стала бронзовым призером чемпионата СССР.
Всё так, однако Толя, увы-увы, уже не присутствовал на переигровке. Родители решили, что с него достаточно, а мама вообще сказала, что брать ребенка на матч рискованно – вон чего бывает!
Да, бывает всякое. Например, тот самый судья из Ленинграда Петр Белов. Толя его больше не видел на поле за работой. Говорили, что Управление футбола Спорткомитета лишило его звания судьи Всесоюзной категории и отстранило от судейства. Ну, может быть, может быть. Хотя как тогда понимать, что Петр Белов из Ленинграда (значит, тот же самый?) судил футбольные матчи, в том числе международные, аж до середины 60-х, когда ему было далеко за 50 лет. Так вот, это тот Белов или не тот? Похоже, что тот. Да нет, именно тот!
И тогда как? Значит, его тихо простили? Значит, верно сказал дядька в кепке-букле: страна нечистых.

2.

Много после, когда умудренный жизненным опытом Анатолий Воронин подсаживался к телескопу и рассматривал свое звездное небо, то его взор всякий раз находил ту самую точку времени – 53-й год. Точка плыла по своей орбите, отстоявшей от светила на восемь лет и теперь на много-много больше и дальше от другой точки – той, в которой сейчас находился сам хозяин звездного неба. Орбита этой другой точки становилась всё более эллипсовидной и постоянно отдалялась от светила, а это уже вскоре грозило ее исчезновением из системы, переходу в дальний космос, откуда нет возврата и не поступают сигналы. Говорили, там всё распадается до электронов, однако это не значит, что там нельзя писать книги. Так говорили, а правда это или только легенда, вымысел, никто не знал.
А Анатолий Воронин знал. У тебя птичья фамилия, сказала ему в юности симпатичная девушка, которую он любил, а человек с птичьей фамилией, продолжила она серьезно, умеет летать во сне и сверху видеть такое, что нелетающим не дано. Вот какая была умненькая девушка, и не зря Воронин полюбил ее. Но только… только, досказала она, подставляя для благодарного поцелуя другую щеку, только надо еще во сне обязательно запомнить, что тебе удалось увидеть, что ты смог разглядеть, – да-да, обязательно запомнить еще во сне, иначе, проснувшись, ты всё забудешь, и это навсегда.
Вот ведь какие мудрые слова! И хотя той умненькой девушки скоро не стало, Воронин помнил ее завет. Увидеть сверху такое, что нелетающим не дано, и обязательно запомнить увиденное еще во сне.
Он потратил на это много лет. И до сих пор тратит. Пишет книгу и там пытается увидеть сверху и запомнить. Эта книга во сне.
И покуда орбита, по которой он движется, еще не покинула систему своего солнца, грозясь перейти в дальний космос, откуда нет возврата, не поступают сигналы и где всё распадается до электронов, можно еще обозревать. Потому что помнится: даже если такое произойдет, если орбита уйдет в дальний космос и всё распадется до электронов, это еще не значит, что там нельзя писать книгу. Анатолий Воронин это знал, знает. Ведь недаром та самая девушка сказала.
Поэтому всякую ночь он подсаживается к телескопу и рассматривает свое звездное небо. И всякий раз его взор находит ту точку времени, которая плывет по своей далекой орбите, отстоящей от светила на восемь лет. В той точке жил и живет 1953-й год.

3.

Не странно, что с течением лет в той точке времени, которая 53-й год, Воронин стал видеть не только знаменитый матч между «Торпедо» и тбилисским «Динамо». Шли годы, и видений 53-го набралось достаточно.

Началось все-таки за пару месяцев до наступления 53-го – кажется, в ноябре, но точная дата различалась уже смутно. «Дело врачей». Арестовали и директора клиники, где работала мама. Известный профессор, академик медицины, личный лечащий врач Сталина. Ну и что – всё равно арестовали. Теперь он томился на Лубянке, мучимый допросами, как и другие по делу «врачей-убийц». А вот некоторых сотрудников его клиники не арестовали, а уволили с работы. В их числе и маму.
Настали тревожные дни. Мальчику Толе было восемь лет, но тревога, которую он пережил тогда, многие годы жила в его клетках. Да, в клетках – как-то угнездилась там…
Говорили, всех уволенных по «делу врачей» будет ссылать. Куда? А кто знает – куда-то в глушь, в провинцию, в маленькие города, пусть там и занимаются врачеванием. Ну а арестованных, которые на Лубянке, их, конечно, расстреляют, расстреляют уже вскоре, сразу после громкого процесса. Так говорили. Настал 53-й, и тревожно ожидали. Тех расстреляют? А этих сошлют? Когда, куда?
Еще говорили, будут не только ссылать, но и высылать насовсем, на всю жизнь. То есть депортировать (вот какое новое слово возникло в Толином лексиконе!). Значит, будет депортировать, однако уже не врачей, а целый народ. Какой народ, кого? Евреев. Из Москвы, из Ленинграда, их других больших городов. Куда? Куда-то в Сибирь или на Дальний Восток, в отдаленные глухие районы. В тот же Биробиджан, например (так сказал отец, а что это за Биробиджан и где он, Толе было неизвестно, но, понял он, это где-то на краю земли).
Говорили, там, на краю земли, в Биробиджане и других местах, уже строят барачные городки лагерного типа. Для чего? Для размещения евреев. Пусть там теперь и живут. Там, а не тут, с нами.
Говорили, в Москве и вообще по всей стране уже составляют их списки. Списки евреев. Этим заняты все отделы кадров по месту работы и все домоуправления по месту жительства.
Говорили, готовится открытое письмо к Сталину от известных советских евреев, которые осуждают этих извергов – «врачей-убийц» – и просят переселить евреев в отдаленные районы страны, чтобы спасти их от насилия со стороны народа, а такое насилие несомненно последует. Говорили, будто это письмо уже подписали многие известные евреи, но не подписали Эренбург, Каверин и кто-то еще из смельчаков.
Говорили, по железным дорогам к большим городам уже подогнаны сотни железнодорожных составов, а теплушки без нар стоят наготове на Окружной дороге вокруг Москвы. Это точно, кое-кто видел.
И еще говорили, что на край земли до места назначения доедет, дай бог, половина депортируемых, потому что по пути следования организуют крушения эшелонов с евреями, а то и просто устроят нападения местных людей – так сказать, народных мстителей…
Много чего говорили шепотом. А что правда, что вымысел, никто не знал. Не знал и мальчик Толя Воронин. Папа с мамой шушукались, но кое-какие фразы он все-таки слышал. И думал: если евреев выселят из Москвы, то, значит, что – и двух его одноклассников тоже? То, что Мишка Гельфанд и Ирочка Коган – евреи, Толя узнал совсем недавно, узнал от мамы, и очень удивился. Они – евреи? Вот это да! И что? Они-то тут при чем? Мишка Гельфанд самый лучший ученик в классе, круглый отличник и вообще хороший пацан, хоть и очкарик, а Ирочка Коган… Ирочка, она такая красивая, такая…ну, даже поцеловать ее хочется в щечку, но только так, чтобы этого никто не видел. И что, ее, хохотушку, выселят тоже, то есть вместе с родителями?
Толя не знал. Не знали и взрослые. Но знали – что-то будет. Трещал январский мороз, потом февральский, и Москва как одеревенела. Или остекленела, это как вам угодно.
И тут в начале марта внезапно умер Сталин. Внезапно для нас. Умер – и не успел воплотить замысленное. Вот что случилось, вместо всяких «что-то будет», вот что случилось: смерть. Будет смерть высшего замыслителя, решили небеса.
Но и тут всё как-то не так, как-то, говоря грубо, по-народному, как-то раком, кверху жопой.
Вот это – наш человек, стоящий «раком» или «кверху жопой» – это Анатолий Воронин хорошо различал в свой телескоп, направленный на точку времени «53-й».

Сталин умер 5-го марта, а уже 6-го гроб с его телом выставили в Колонном зале Дома Союзов. И с вечера туда направились потоки людей. Они очень желали проститься с вождем. Прощание заняло два с половиной дня, с 6-го по 8-ое включительно.
Отцу повезло: по разнарядке учреждения, где он работал, его поставили в оцепление, поэтому он не ходил прощаться с вождем, а стоял в оцеплении и многое увидел.
Ближе к вечеру в центре Москвы включали прожектора. Их установили на грузовых машинах, вдоль улиц и площадей, по которым к Дому Союзов шли многотысячные колонны.
Отец со своим оцеплением угодил в эпицентр событий. В районе Трубной площади. Там произошла знаменитая (трагически-знаменитая) давка, когда погибли люди. Говорили, погибло до трех тысяч человек, но сколько точно, никто не знает, те данные навсегда засекречены.
Причиной давки стала география Москвы. Чтобы попасть на Пушкинскую улицу, которая вела к Дому Союзов, надо было миновать коленца поворотов с Трубной площади (все они в виде буквы «Г») и два узких прохода на Неглинку. А они оказались выгорожены тяжелыми военными машинами. Поэтому вся Трубная площадь (а она в естественной низине) была запружена. Ну а проходы для людей (как всегда у нас) сделали шириной всего в тротуар, вдоль линии домов по ту и по другую сторону площади. Там тоже были изгибы, и вот там-то, в этих самых «Г», народ в основном и давился.
Началась паника. Люди пытались выбраться из узких колонн, спрятаться в подъездах домов, мимо которых шли (верней, их несла адская сила толпы). Но к подъездам надо было пробиться сквозь оцепление и ряды тяжелых, стоявших вплотную грузовиков. Но и тем, кто все-таки пробился, не повезло: подъезды оказались запертыми. Как много после Анатолию Воронину рассказывала некая дама (тогда девочка), жившая как раз на Пушкинской улице, жильцов их дома заранее предупредили, что выход из подъезда на Пушкинскую будет закрыт все дни до 9-го марта и чтобы они, если что, пользовались черным ходом, ведущим во двор. Мать той девочки рискнула выйти в «Елисеевский» (через двор, понятно), но ее тут же остановили и предложили вернуться домой. Она показала паспорт, сказала, что ребенок второй день без хлеба, хочет есть, и тогда ее сопроводили до булочной и обратно, причем, почти тайно, чтобы никто не прознал про второй подъезд, который во дворе.
А совсем рядом с Трубной площадью, на углу с Неглинной улицей, там светофор в виде высокого столба, о который раздавили, буквально расплющили несколько человек. Насмерть. Давка, мясорубка…
Где-то шли по мясу. Мясу упавших людей. Детей передавали по рукам, над толпой. Некоторых все-таки спасли. Сдавленные люди кричали: «Уберите грузовики! Уберите грузовики!» Да, грузовики – это было преступление. Однако убрать их офицеры не решались: не поступало указания… Сколько погибло, неизвестно, данные засекречены…
Отец возвращался домой к полночи, а рано утром опять уходил в оцепление. Мальчик Толя Воронин это помнит смутно, но хорошо. Такой парадокс. Он помнит, как молчал отец. Странно молчал. Потом, много после, он сказал: «Это было как на фронте. Нет, страшнее. Там пуля, и всё, а тут…» Что «а тут», мальчик Толя не понял. Понял только, что есть что-то главнее детских страхов. Что? Когда всё как-то не так, как-то, говоря грубо, по-народному, как-то раком, кверху жопой. И оттого смерти кругом.

Значит, умер Сталин – и пошло-поехало, только успевай глядеть в свой телескоп. Оптика-то в нем отличная, по спецзаказу, вот и видно всё.
Умер Сталин, и тут же прикрыли «дело врачей». То есть сразу же прекратились допросы, и подготовку шумного процесса тоже прекратили. В общем, уже к концу марта «убийц в белых халатах» стали освобождать. В первых числах апреля вернулся домой тот самый академик. Его, как и других, прежде арестованных, восстановили в должности, то есть он опять стал директором клиники, где еще недавно работала мама. Вернувшись на свое место, академик начал собирать уволенных, постепенно возвращая их в клинику. Маму тоже.
А параллельно с этим, конкретно 27-го марта 53-го случилось и вовсе чудо: по радио прозвучал Указ об амнистии, той самой амнистии, которую в народе назвали «бериевской». Но для семьи Толи Воронина чудо состояло в том, что должны были освободить деда, маминого отца, который подпадал под эту амнистию, ибо срок его заключения не превышал положенных пяти лет (он был арестован по какому-то делу «космополитов», поклонников западной науки).
Деду было немногим за пятьдесят, его арестовали в 49-м, однако Толя его хорошо помнил, хотя тогда мальчику исполнилось только пять лет. Еще он хорошо помнил подробности обыска в их квартире, особенно то, как тщательно пересыпали крупу, ища там что-то. Еще он знал, что дед сидит где-то по Савёловской железной дороге, у какой-то станции «Долгопрудная» (потом стало ясно, что это был печально-известный Марковский ИТЛ, организованный в 48-м).
И вот теперь дед возвращается…
Им сообщили дату и время прибытия эшелона на Савеловский вокзал. Несмотря на ранний час (около семи утра), отец взял Толю с собой – встречать деда. А мама не поехала: сказала, что не сможет, не выдержит.
Отец взял такси, и они поехали. Было ясное апрельское утро. На перроне – толпы встречающих. И вот показался состав, те же знаменитые теплушки без нар. Уже вскоре прибывшие и встречающие смешались между собой, всюду возгласы, крики, общий шум. Наконец Толя увидел деда. Дед был высоким, сухим, поэтому его голова в вязаной шапочке выделялась над толпой. Толя узнал его, крикнул отцу. Через полминуты они встретились. На деде оказалась серая телогрейка и темные штаны, по типу спортивных рейтуз. Увидев своих, он снял шапочку, и теперь Толя разглядел, что дед совсем седой, а щетина на щеках – сплошь беленькие мелкие точечки. Но он так же улыбается, и глаза у него такие же смешливые и лукавые. В общем, это дед, любимый дед.
Дед сбросил на асфальт перрона вещмешок и обнял папу. Потом подхватил на руки Толю, прижал к себе, и его щетина больно-щекотно потерлась о Толину щеку. Что-то они говорили друг другу, а что – теперь не помнится, да и не важно. Потом они вышли на привокзальную площадь и стали в очередь на такси. Толя еще подумал: почему все встречающие хотят везти тех, кого встретили, на такси? Так ведь и такси на всех не хватит, и долго – вон какая очередь!..
Всю весну дед лежал на своем диване и читал. Так проходил день за днем. Таким и запомнился – лежащим и читающим. Рядом на тумбочке высилась стопка книг. Толя приходил из школы, подсаживался к деду, и тот, отложив свою книгу, читал уже внуку, вслух. Что читал? Это хорошо запомнилось: Жюля Верна – «Пятнадцатилетний капитан» и «80 000 километров под водой». С тех пор отважный юноша Дик Сенд и молчаливый, спокойный, справедливый, одинокий, но свободный капитан Немо стали героями Толи Воронина. Он их всегда помнил.
Дед читал и читал, но вот возвращалась домой мама, и дед спрашивал: «Ну, что на сей раз?» Мама, вздохнув, отвечала, что опять нет. Толя уже всё знал: мама в очередной раз ходила в дедов институт, где тот работал до ареста, и пыталась получить согласие на его восстановление в должности. Или чтобы взяли хотя бы на более низкую ставку. Не брали: с трудоустройством освобожденных по амнистии было туго, особенно в научные институты.
Так кончилась весна, а в самом начале июня Толя уехал на снятую родителями дачу в Малаховку, уехал с мамой, а отец доложен был присоединиться к ним лишь в августе, когда у него будет отпуск. Что до деда, то мама отправила его в какой-то подмосковный санаторий – дышать свежим воздухом и набираться сил, а уж с осени – на работу. Ну, куда-нибудь устроим…
Это случилось в июле. В один из дней, уже под вечер, Толя увидел с веранды, как в калитку входит отец, а с ним любимая тётка мамы, дедова сестра. Странно: был будний день, а отец приезжал на дачу только по субботам вечером (тогда был только один выходной, в воскресенье). В общем, то, что отец приехал в середине недели, – это странно. Странно и то, что он сразу сказал, чтобы Толя шел в комнату и ложился спать. Опять же странно: еще не ужинали и вообще еще не десять вечера. Но, почувствовав что-то, Толя ушел, сел читать. И почти тут же услышал крик.
Он и не предполагал, что мама умеет кричать. Кричать вообще, а так в частности. Это жуткий крик сдавил уши, и Толя испугался. Холодная испарина покрыла тело. Так и лег в кровать, потому что всё понял. И ему стало плохо. Затошнило, пересохло в горле. И сердце – тук-тук, тук-тук.
Он понял: умер дед.
Как потом стало известно, умер он совершенно внезапно. Да, в том санатории, куда его отправила мама. Говорила, очень хороший санаторий. Но от обширного инфаркта тогда ничто не спасало. Мама сказала: в тюрьме и лагере держался, там, рассказывал, ни на что не жаловался, не болел, а тут, на воле, расслабился – и всё. Тут расслабляться нельзя».
Это Толя Воронин тоже запомнил.

Ну, а потом, если глядеть в телескоп на точку времени «53-й», вот потом и случилось то, что поначалу врезалось в память сильнее всего. Фантастический футбольный матч на «Динамо»! Первый раз в жизни на стадионе! На игре любимого «Торпедо»! Тысячи болельщиков на поле! Их яростный бунт!
Это был стихийный бунт против явной несправедливости. Но Толя хорошо запомнилось, что сказал сосед по трибуне, дядька в кепке-букле, недавно освобожденный по той же амнистии, что и дед. Вот его слова: «Я знаю порядок, знаю, чем кончается бунт. Лагерная страна. Но в ней всегда зреет бунт. Но участвовать в нем нельзя. Это смертельно».
Как всё закольцевалось в точке времени под названием «53-й»!

4.

А замкнула кольцо смерть Бунина.
Это Анатолий Воронин узнал потом, уже когда понял Бунина и полюбил его. Узнал, что Бунин умер в ноябре 53-го. Время открывает странные связи. Бунин открыл мир, который есть поэзия, хотя, если формально, перед читателем проза. Это – Книга. Точка времени. Только поэт чувствует то, что происходит в точке времени.
Потом, через годы, за Буниным пришел Пришвин, потом Юрий Казаков. Все они поэты, распятые на кресте прозы. Так сказал не Анатолий Воронин, но это не важно, Важно, что правильно. Когда ты имеешь право писать Книгу.
Вот поэтому время иногда открывает странные связи. Придет миг, и, распадаясь до электронов, надо прихватить с собой ноутбук. Нет, не для того чтобы, распавшись, писать письма немногим друзьям (беспокоить живущих в реальном времени нельзя), а чтобы писать книгу. Надо дописать книгу. Ведь еще не всё увидено, не всё понято. И если все-таки удастся различить, увидеть, понять, вот тогда и допишется твоя книга. И что будет с ней дальше, опять же не важно. Честолюбие, гонорары и прочее, это опять не станет волновать тебя. Тут ведь то же, что и у Пушкина, сказавшего жене за полтора года до гибели: «Писать книги для денег, видит Бог, не могу».
Это ясно для Анатолия Воронина, человека с птичьей фамилией, кому дано летать во сне и сверху видеть такое, что нелетающим не дано. Только надо обязательно запомнить увиденное во сне, иначе забудешь.

2013