Варианты
Покидая в поезде кутерьму,
толчею и прочий хаос вокзала,
подготовь себя ко всему тому,
что гадалка старая предсказала.
Проводница Клавдия вдрызг пьяна.
Ни о чём упорно бубнит попутчик.
В поездах нельзя полагаться на
то, что время вылечит, жизнь научит.
Будь себе учителем и врачом
и, пока водитель считает шпалы,
слушай трёп попутчика ни о чём
и рассказы Клавы о чём попало.
Если твой сосед не обрежет нить
разговора, лишка хлебнув из фляжки,
если Клава станет тебя дразнить,
задирать подол, оголяя ляжки,
притворись умело, что ты простой
представитель армии пассажиров:
демонстрируй прыть, боевой настрой,
правоту, уменье беситься с жиру.
Ври прекрасной Клаве, что всей душой
с малолетства тянешься к проводницам,
что готов отдаться любви большой,
соблазниться, сблизиться, породниться.
Потрепав попутчика по плечу,
взяв стакан, бочком пробирайся к двери.
Если спросят: «Хочешь?», ответь: «Хочу!»
и когда тебе, наконец, поверят,
резко в лоб соседу метни стакан,
убедись, что Клава тебя боится,
и шагни за двери, где ждёт стоп-кран,
полоса в газете и психбольница.
Или Клаве сам задери подол,
а потом, её красотой сражённый,
попроси деньжат у соседа в долг.
Если даст, возьми проводницу в жёны
и сыграй с ней свадьбу в своём купе
(пусть попутчик песню споёт любую),
веселись безудержу, водку пей,
благоверной пьяной до слёз любуясь.
Поселитесь в тамбуре. По утрам
о любви воркуйте, смотрите ящик,
принимайте вместе по двести грамм,
близко к сердцу, меры, гостей курящих.
Вы семьёю будете дорожить,
запасаться впрок и бельём, и чаем
и безбедно, счастливо, долго жить-
поживать, друг в дружке души не чая.
Или скрой за шторами век глаза,
заслони щитами ладоней уши,
не смотри вперёд, не смотри назад,
никому не верь, никого не слушай.
Повернись к стене и считай до ста.
Потому что ночь, потому что поезд.
Потому что ты от всего устал,
сыт по горло, окаменел по пояс.
Гробовым молчаньем заполни рот,
даже если вкус нестерпимо горек,
потому что ты убегаешь от
вот таких попутчиков, клав, попоек.
Ощущая рёбрами стук колёс,
немоту охотно приняв за норму,
просто жди, пока скоростной колосс
твою тень не выплюнет на платформу.
немоекино
можно нырнуть в окошко и полететь
но страшновато и не велит рассудок
вы(п)лакав чашу жизни земной на треть
падаешь в пропасть в каждое время суток
но не решаешься ибо года не те
либо семья и прочие метастазы
жизни
нет
особенно в темноте
чем по чуть-чуть предпочитаешь сразу
в каждое время суток когда не спишь
бодрствуешь рефлектируешь под завязку
чтоб на язык карнизов и скатов крыш
перевести печальную эту сказку
слово за словом «око за око за
тридевять драгоценных не за горами»
жмёшься к громоотводу когда гроза
как двадцать пять назад прижимался к маме
веря что обязательно защитит
ждёшь трепеща как тронутый спелеолог
мига когда искрящийся сталактит
вколет тебе острейшей из всех иголок
анестезию лучше которой нет
чтоб не узнать момента когда из пушек
выползет хохот
чтобы по склону лет
сморщенным колобком не слететь с катушек
в каждом отдельном кадре живут свои
время пространство прочие компоненты
боже
хоть на секунду останови
бешеное вращение киноленты
Отправься со мной!
Мне скучно в твоих безупречных объятьях.
Ты носишь одежду от Fendi и Gucci.
Ты морщишься, слыша слова, типа «мать их».
Мне скучен твой цвет и твой запах. Мне скучен
Твой стон и твой крик на вершине оргазма,
Твой бархатный голос без толики фальши.
Ты так хороша, что почти безобразна.
Мне хочется больше, и выше, и дальше.
Точнее, не выше, а ниже. Искусы
Меня увлекают в пучину порока.
Мне хочется чувствовать жизни укусы,
Хрррустеть под стальными подошвами рока.
Отправься со мною! Мы будем горланить,
Шагая по улице, злые куплеты.
Мы ромом сотрем устаревшую память,
В дыму кабака мы найдем все ответы.
Отправься со мной! Безразличные шины
Окатят нас грязью, проехав по луже.
Покрой их в ответ волокном матерщины,
Напейся, отдайся в подъезде мне, ну же!
Ты ставишь мне диск с мендельсоновским маршем,
Читаешь стихи вдохновенно и звучно…
Мне скучен твой голос без толики фальши!
Мне скучно!
Мне скучно!
Мне скучно!
Мне скучно!
Такой расклад
Долой очки, бойкот противогазам!
С рожденья наделённый третьим глазом
И начисто лишённый первых двух,
Я так похож на разного циклопа,
Что стоило мне выплыть из окопа,
Противник начинал молиться вслух.
Прочь, джентльмерин Мценского уезда!
Играть со мной в гляделки бесполезно:
В моём зрачке ворочается бездна,
И светится оптический прицел.
Не дай мне, Бог, не дай мне, Бог, не много.
Смотри, как я вышагиваю в ногу
С самим собой – ещё здоров и цел.
Я заслужил, я это точно знаю:
Я дунул в горн, из шторы сделал знамя
И раскусил загадку мундштука.
Суровый век, суворовские нравы:
Ушёл от пуль, но пал у переправы,
Наткнувшись на приветствие штыка.
Не верь мне Бог, я сам тебе не верю,
Когда вхожу в распахнутую дверю,
Ведущую в распаханный туннель.
И света нет в конце того туннеля
(Потомки, нас, похоже, отымели),
И крутится трёхствольная турель.
Я старый хрящ в тринадцатом колене.
Пусть полиглот, избавившись от лени,
Меня на птичий вброд переведёт.
Я б зазвучал, как дойная ворона,
Как скорый По, как хроники Харона,
Как лающий по-птичьи идиот.
Какой же звук оставлю я потомкам?
Мои стихи рассованы по топкам,
И Бог не выдаст новых на горе.
Такой расклад. На этом пепелище
След истины найдёт не тот, кто ищет,
А тот, кто сам изрядно обгорел.
Жизнь прекрасна
С маяком расправилась темнота.
Океан небрежно слизнул причал.
Жизнь прекрасна… просто она не та,
О которой некогда я мечтал.
Деловит, нахрапист, цветёт сорняк.
Королева гусениц правит бал.
Небожитель, рослый, глухой скорняк
Без наркоза шкуру с меня содрал.
Неземной указкой стучит по лбу
Каллиграф, суровый магистр чернил.
На кого был зол он, когда судьбу
Ногтем на ладонях моих чертил?
ые паруса
Сиди, укрывшись пледом, в темноте,
Вонзив свой взгляд в квадрат окна напротив,
Где кофе выкипает на плите,
И головой о зеркало колотит –
Прекраснейшая некогда – Ассоль,
Больная, сумасшедшая старуха.
В душе её – саднящая мозоль,
А на лице заплаканном – разруха.
Мечты её покоятся в пыли,
Глаза хранят печальную картину:
Кораблик, задремавший на мели,
И парус, заражённый цветом тины.
Сиди, в артритом скрюченной горсти
Заржавленный клинок тоскливо грея,
Не в силах с дряблой кожи соскрести
Инициалы капитана Грея.
Мой антидепрессант
В штатском в ночь явились двое –
Голос вкрадчив, глаз хрустален –
Поздоровались, скрутили и одеться не дают.
И под утро под конвоем
Я куда-то был доставлен.
Здесь, как мне и обещали, сногсшибательный уют.
За заборами из стали
В серой комнате без окон
В дальнем правом (или левом?) – там, в углу, моя кровать.
Подопечные устали
И забились в тёмный кокон.
Здесь нельзя смеяться, плакать, вообще – паниковать…
В процедурном кабинете
Скинув беленький халатик,
На спор взять меня пыталась практикантка медсестра.
Я сказал, что ей не светит.
Умолял: не надо, хватит.
Медсестрёнка долго мстила, и за совесть, и за страх…
Бронебойные микстуры;
Внутривенные уколы;
Отупение и запах от давно не мытых тел.
Я бузил и даже (сдуру)
Стал героем протокола,
Но с годами обессилел да и… в общем, отхотел.
Но потом в восьмой палате
В неземном казённом платье
Появилась пациентка – солнца луч среди грозы.
Я недели две пиратил
И галантил, в результате
Мы нашли с ней (без рецепта) общий (сдвоенный) язык.
Очень нежно на закате
И с напором на рассвете
(Это плохо – нас учили – можно только лишь в строю),
Чтоб не видел надзиратель,
Мы встречались в туалете,
В шалаше, где если с милым, то – у бездны на краю.
В венах бунт гемоглубинный.
Не убить новокаину
Опустившийся на кожу спецмурашечный десант.
Письма с почтой голубиной
Отправителя покинут,
Но достигнут адресата. Ты – мой антидепрессант.
Посветлело в ватном мраке.
Мы сбежим из этой сказки…
Вот она, любовь, я знаю, я на всё теперь готов!
Я изранюсь в буйной драке,
А потом сниму повязки
И канат тугой сплету из окровавленных бинтов…
Там суровые порядки,
Непреложные законы:
После ужина – в кроватку и размеренно дыши.
Я играл с врачами в прятки:
Ставил многое на кон и
Прятал там, где неудобно ручки и карандаши.
Чтоб, присев на унитазе,
Написать о самом важном –
Туалетная бумага для любых годится нужд.
(Скоро хватятся пропажи)
Пусть венком моих фантазий
Насладится, кто отважен,
Кто не верит инструктажам и поэзии не чужд.
Пастораль
Время ушло. Наступило безвременье.
Солнце п(р)отухло и спряталось в Йемене.
Серые будни и праздники серые,
И батарейка в фонарике села, и
Сирые птицы и серые радуги
В небе висят, человеков не радуя.
Впрочем, давно человеки
Веки смежили навеки.
Ветер не дует, не тикают часики.
Чёрные пчёлы на выцветшей пасеке
Мрачно сидят под седыми цветочками.
Падшие звёзды становятся точками.
Липкий туман без стеснения стелется.
Стаи коров не мычат и не телятся.
Бабочки к дёрну придавлены тучами.
Воздух стал гуще, а ивы – плакучее.
Пусто в сельпо и в обкоме.
Флора и фауна в коме.
Кони не скачут, копыта не цокают.
Лампочки лопнули в битве под цоколем.
Факел погас. Кроме сер(н)ого запаха,
Нет новостей ни с востока, ни с запада.
Пыльный рисунок, чертёж, (к)серокопия,
Копи немытого чёрного кофия.
Волки и овцы в прострации замерли.
Жизнь на земле завалила экзамены.
Рыбы лежат в стекленеющем озере…
Я на простом реактивном бульдозере
Тихо стартую с планеты
В некую сторону света.
Одадоя
Кто ползком, кто на байдарке,
Кто на взмыленном коне
Пробираются доярки,
Всевозможные доярки,
Все возможные доярки
Пробираются ко мне.
Благородные блондинки
И брутальные брюнетки
Сплочены заветной целью, жаждой движимы большой.
Безрассудны, как ботинки
И всесильны, как таблетки.
Замечательны и телом, и, наверное, душой.
Полыхая страстью страшной,
Потрясая пышной грудью,
Источая ароматы в сладких недрах и вовне,
Побеждают в рукопашной,
Предаются рукоблудью,
Никому не отдаются, пробираются ко мне.
Всё забыто: и удои,
И райклуб, и хлеб с водою.
Тело – дело молодое, вот и вышел нетерпёж.
Стирки брошены и варки.
Незабвенные доярки
Сплошь охвачены любовью: блеск в глазах и в чреслах дрожь.
Все отчаянны, речисты,
Крутобёдры и плечисты.
В них пустили длинны корни гены чистой красоты.
На устах у них «Морячка».
Между ног у них горячка
Раскаляет тайны гнёзда до желанной красноты.
Как гроза неотвратимы,
Как река необратимы,
Скачут сёстры побратимы, одержимые одной
Мыслью: скинув тесны платья,
Заключить меня в объятья…
Я скрываюсь под кроватью и боюсь, как заводной.
И вот началось
И вот началось: расплющило, потащило
По тёмным улочкам, дворикам, кабакам.
И кто-то шепчет в шею тебе: «Ты милый»
И льнёт к рукам.
И кто-то водки нальёт и водки нальёт и водки,
И будет трогать тебя, шептать: «До чего хорош».
А ты, снаружи краткий такой и кроткий,
Внутри – как ёрш.
И кто-то будет смеяться и топать ножкой,
А ты – задыхаться, и кто-то – шептать «Малыш»,
А ты улыбнёшься, с разбегу нырнёшь в окошко
И полетишь…
Браво, стрелок
Бравый стрелок, придуманный, чтоб развлечь
Автора своего, своего творца,
Вместо того чтоб отдохнуть, прилечь,
В странствие отправляется из дворца.
Жизни ему отмерено – 20 строк.
Участь его заранее решена.
После последней точки – прощай, стрелок,
Там тебя ждёт забвение, тишина.
Автор стрелком играет: сдувает с ног,
Громом пугает, молнией, вороньём.
Бравый стрелок уверен, что он бы смог…
Тут стихоплёт задумался о своём…
Ветер ослаб, скрежет вороний смолк.
Внутренний голос шепчет стрелку: «Проснись!
Он не следит, время пришло!» Стрелок
Остановился, пристально глянул ввысь,
Глухо промолвил: «будет тебе урок»
(Автора от внезапности затрясло).
Вот он прицелился. Вот он спустил курок…
И оборвал писаку на полусло