Первыми убежали богатые. Дороже всех богатств они ценили свою жизнь. И они побросали своих любимцев, дорогостоящих питомцев элитных пород. Ризеншнауцеры, датские доги, благородные колли, пахнущие собачьим шампунем, оказались бездомными и постепенно перемещались к окраинам города, ближе к территориям первобытной дикости, куда звал их древний инстинкт.
По переулку частного сектора городской окраины двигалась строем завоевателей собачья свора голов в двадцать численностью.
Впереди шагала уверенной поступью кудлатая кавказская овчарка с отвисшим брюхом и набрякшими под ним сосками. За кавказской овчаркой плёлся мраморный дог, помахивая обрубком хвоста и униженно принюхиваясь к подхвостовому пространству атаманши стаи.
Стая шествовала, соблюдая в шеренгах порядок и собачью субординацию. После дога — элитные охотничьи с тонким нюхом и чутким слухом. Следующей шеренгой — с холодным взглядом убийц синхронно, лапа в лапу — отупелые бультерьеры, надменные шарпеи, питбули, презрительно-слюнявые бульдоги. За ними — всегда верные службе овчарки разных окрасов и экстерьерных конфигураций. Последней шеренгой — разные домашние дармоеды: пуделя, болонки, шпицы.
А последними бежали, часто-часто семеня миниатюрными ножками две на игрушки похожие собачки. На их породистых ушках с кисточками, на их тонюсеньких шейках, к которым их бывшие хозяйки повязывали пышные атласные банты, теперь гроздями висели блохи и напившиеся крови клещи. Собачки переговаривались между собой коротким тявканьем, как будто ругались на свою теперешнюю жизнь, на бывших хозяек, когда-то таскавших их в своих бюстгальтерах с ароматами французских духов, а потом бросивших на произвол собачьей судьбы. И что теперь высшее счастье в собачье жизни — это, если посчастливится, поглодать косточку, оставшуюся после ночной охоты всей собачьей своры.
Под собачьим чутьём вечерний воздух городской окраины привычно пах горячим асфальтом и угольной пылью с ближних терриконов. Люди в своих домах за высокими заборами запирали калитки и ворота, выставив на улицу миски с заваренными на сале кашами, от которых сразу воняло крысиным ядом или почти неощутимым для собачьего нюха запахом лекарства для туберкулёзников, вызывающим медленное гниение в собачьем организме.
Люди за высокими заборами боялись собак. Но эти люди боялись и других людей, в пятнистых одеждах, приезжающих на больших машинах и стреляющих длинными очередями людей, как собак, и собак, как людей.
А с наступлением сумерек охотничьи борзые, сноровистые разбирать тонкий посвист перелётных вальдшнепов, первыми кидались прятаться под забор или под стену ближайшего здания, когда улавливали в воздухе свист подлетающей хвостатой мины. По сигналу борзых бросались в рассыпную и все остальные в собачьей стае.
Прятались и люди в погребах своих домов. Все боялись несущего смерть свиста. Смерть не разбирает — человек ты или собака. Смерть не разбирает — виноват ты в чём-нибудь или не виноват. Смерть просто вышла на ночную охоту за чужими жизнями. Безразлично: человечьими — или собачьими.