Шпиономания, глава 17. Продолжение

Начало:

Шпиономания. Десять глав ненаписанной книги

Шпиономания, глава 11

“Шпиономания”, глава 12

“Шпиономания”, глава 13

“Шпиономания”, глава 14

“Шпиономания”, глава 15

“Шпиономания”, глава 16

 

На закрытом заседании кафедры литературы, вопреки мнению доцента Паукова, мою

дипломную всё-таки оценили на «отлично». За пять лет ученья в зачётке было лишь два «хорошо». Остальные опять же – «отлично». Все три государственных экзамена я сдал тоже на «отлично». И потому мне, одному из немногих в нашей группе, достался «красный диплом». Он назывался так потому, что под надписью «Диплом» красной краской шрифтом помельче было напечатано: «С отличием». Обладателям таких корочек предоставлялось право первыми выбирать будущее место работы.

     И вот собралась комиссия, определяющая судьбу выпускников-русистов 1956 года. Возглавлял её сам  ректор университета Виктор Сергеевич Чепурнов. От министерства просвещения республики в ней участвовала замминистра товарищ Медиокритская. Докладывала заведующая кафедрой Татьяна Николаевна Васильева.

     Когда я предстал перед комиссией, Татьяна Николаевна сказала:

      — Я оставила бы Сиркеса в аспирантуре. Но поскольку мест в аспирантуре у нас нет, рекомендую использовать его на преподавательской работе в высшей школе или, в крайнем случае, в педагогическом училище. Он проявил себя и на журналистском попр…

      — Задача Кишинёвского государственного университета – готовить национальные кадры, — прервал Васильеву ректор. — Наши питомцы должны учить молдавских детей  русскому языку. Куда, дорогой, хотели бы поехать? – участливо спросил у сознающего свой гражданский долг молодого специалиста Виктор Сергеевич.

      — Да всё равно, — недолго подумав, ответил обладатель «красного диплома». И был без промедления назначен учителем в молдавскую сельскую школу, расположенную, не помню уж теперь в каком, но далёком от столицы районе виноградной республики.

     Беспечность, проявленная мной при жизненно важном распределении, объяснялась тем, что во внутреннем кармане моего пиджака лежало письмо, полученное накануне от Володи Татенко.

     Мы с Володей не были тогда друзьями. Он учился на биолого-почвенном факультете. А к филологам в общежитскую комнату приходил навестить земляка Ваню Сеферова. Они оба окончили школу в греческом селе Староласпа.

     Почти до конца восемнадцатого века это село находилось в Крыму. Екатерина Вторая, присоединив полуостров к России, предложила его обитателям переселиться в степи Приазовья, пообещав одарить их наделами земли, на тридцать лет освободить от налогов и рекрутского набора. Да ещё ежегодно оказывать денежную помощь.

     Говорили сельчане на крымcко-татарском языке, относящемся к тюркской группе. Не исключено, что часть этих греков происходила от анатолийских элиннов — потомков византийских ромеев, бежавших в Крым под натиском сельджуков и османов. Свою православную религию они всё же сохранить сумели. А исконные их фамилии часто обретали то русскую, то украинскую форму.

     Я с интересом слушал рассказы Володи об одной из ветвей народа, чьё начало мерцало в древней Элладе, заметив, что судьба приазовских греков в чём-то совпадает с суровой долей моих собственных пращуров. Новый товарищ со мной согласился.   

     Перед Великой Отечественной войной многие приазовские были, как и другие греки, вырваны из ставших родными мест, депортированы в Узбекистан, Казахстан, на Урал и в Сибирь. В ссылке они подвергались ограничениям в гражданских правах.

     — Ваши с Ваней семьи как уцелели? – спросил я Володю.

     — Тут, видимо, помогло заступничество Паши Ангелиной за простых колхозников. Эта знаменитая трактористка — наша землячка. Сталин с ней считался.

 

     Володя был на курс старше. В 1955-м он уехал по распределению в Караганду. Первую весточку прислал только спустя несколько месяцев. В нём сообщалось следующее: мотался почвовед областного управления сельского хозяйства по степному бездорожью и попал в аварию. Загремел в больницу. Долечивался на бюллетене. А в свободное время читал, смотрел фильмы в городском кинотеатре. Кино он любил с детства.

     И вот после какой-то картины появилось желание выразить впечатления на бумаге. Он собирал книжки о кинематографе, читал критику о новинках проката. Не попробовать ли самому?..

     В «Социалистической Караганде», редакция располагалась против кинотеатра, его рецензию печатать не стали, но расспросили, кто он и откуда. И предложили попробовать себя в качестве литературного сотрудника сельхозотдела, где нужен знающий эту важную отрасль специалист.

     Теперь мы регулярно обменивались новостями. Трудиться в газете Володе нравилось. Ему даже казалось: здесь от него больше толку. А в последнем письме, том самом, что лежало в моём внутреннем кармане, он в частности сообщил:

     «Хоть ты и не просил об этом, вчера у меня был разговор с нашим ответственным редактором Фёдором Фёдоровичем Боярским. Рассказал, что мой друг Павел Сиркес с отличием заканчивает филфак Кишинёвского университета, состоял три года в штате вузовской многотиражки, не раз публиковался в республиканской прессе. И после такого зачина задал вопрос — нельзя ли пригласить его к нам.

     Боярский ответил:

      — Вызова послать не могу. Но если приедет, возьму.

     Чтобы подстраховаться, прозондировал обстановку в „Комсомольце Караганды“. Его шеф — Гена Иванов заверил меня, что охотно примет тебя, у него минимум два свободных места.

     Решение за тобой – какую из возможностей использовать. Ну, а мне  очень хочется, чтобы мы жили и работали в одном городе».

 

     Не имея никаких аргументов, кроме этого письма, выждав сутки после распределения,  законопослушный молодой специалист отправился на приём к Медиокритской.

     Ждать в приёмной долго не пришлось.

      — Какой у вас вопрос? –  узнав посетителя, приветливо спросила замминистра.

     Показывая заветное письмо, я произнёс:

      — Здесь приглашение в газету «Социалистическая Караганда». Прошу — разрешите не ехать по назначению. Меня зовут на целину, где самая важная теперь страда для страны.

      — Приходите завтра. Подумаю, что можно для вас сделать.

     На другой день я получил справку, которая  удостоверяла: «Выпускник Кишинёвского государственного университета Сиркес П. С. освобождается от педагогической работы на территории Молдавской ССР».

 

     Препятствие на пути в журналистику преодолено. Но деньги на билет?.. Стипендии за последние полтора месяца явно не хватало.

     В курсе моих дел был ещё один товарищ и сосед по комнате Новомир Лимонов – Мир, Мирка. У него всё в ажуре: отец, школьный директор в Бельцах обеспечил ему место в тамошней городской газете. Услышав про вакансии «Комсомольца Караганды», Мирка заявил:

     — Я еду с тобой!

     Везёт же иногда людям…Привалила удача и нам. Для уборки невиданного целинного урожая в миллион тонн в кишинёвских вузах формировались отряды студентов. Узнав об этом, мы с Миркой обратились в комитет комсомола университета:

      — Возьмите нас – будем выпускать дорожную стенгазету, писать в «Молодёжку».

     Предложение приняли «на ура».

 

     Наш эшелон из телячьих вагонов. А один – купейный. В нём штаб. Начальником его был функционер из республиканского комсомольского ЦК товарищ Жидовецкий. Как он с такой фамилией попал в номенклатуру? Непонятно. Однако соответствовал.

     Мы с Лимоновым устроились в теплушке. Спали на нарах, застланных сеном. Утром переходили в штабной — делать очередной номер. На третий день, видя, что наш листок действует на контингент ободряюще, Жидовецкий предложил:

      — Перебирайтесь под моё крыло. Пропаганда – дело серьёзное! И ехать нам предстоит долго.

     Эшелон тащился медленно, пропуская пассажирские поезда, следующие по строгому расписанию. На известных одному Жидовецкому стациях студентов строем водили в пункты питания, где во время призывов в армию обычно кормили новобранцев.

     Последняя остановка – село Смирново Северо-Казахстанской области. Отсюда людей из эшелона забирали на уборку представители целинных совхозов.

     До Караганды ещё почти семьсот километров. Билеты в кассе — лишь в мягкий вагон. Пришлось раскошелиться.

      Скорый Москва – Алма-Ата тормознул минуты на две. Входим в купе слегка чумазые, от спортивных одёжек несёт паровозным дымом. Солидный пижамный дядька явно не рад таким попутчикам, смотрит на нас насторожённо.

     Находчивый Мирка достаёт из чемодана пиджак от костюмной пары, справленной ему родителями к выпуску. К лацкану привинчен университетский значок.

     Дядька заметно успокоился, спросил:

      — Молодые специалисты? Куда направлены?

      — В Караганду, — ответил я.

     Он заулыбался, но трапезу разделить не пригласил. В одиночку уминал огромную жирную курицу.

     В Кокчетаве удалось купить банку частика в томате и буханку чёрного волглого хлеба.

И даже отбить две телеграммы: Володе и, для страховки, Бондарчукам, почти родне, чей почтовый адрес разыскала обеспокоенная мама, узнав, куда отправляется сын.    

     Поужинав, легли спать. Проводник нас разбудил, когда скорый подъезжал к Караганде.

 

     В войну, — я уже писал об этом, —  нашу семью заносила в Караганду беженская судьба. Сентябрь, а метёт дико буран. Мороз нешуточный. Мама ужаснулась:

      — Всё, забрались на край света…

     Мы растерянно сбились в кучку на стылой платформе. Пути забиты столыпинскими вагонами. Проёмы крошечных неостеклённых окошек иксообразно схвачены досками, оплетёнными колючей проволокой. Суетится охрана в белых тулупах. Лают злобно овчарки.

     Всмотрелся в щель деревянного перекрестья и разглядел чьи-то тусклые глаза.

      — Кто это там? – спросил я у кучера, который подоспел на розвальнях – сено, меховая полость. Он прислан за нами с маслозавода. Мой папа – его новый его директор, командирован из наркомата.

      — Немцы, — ответил кучер, — свои фашисты.

     Стало понятно, отчего их держат взаперти в холодных теплушках. Но почему же фашисты – свои?..

     Как помнят внимательные читатели, недолго задержались мы тогда в Караганде из-за болезни  деда. Он задыхался в городе, пропитанном терриконовой гарью и пылью. Папа связался с начальством и, отказавшись от брони, был отозван обратно в Алма-Ату – в наркомат.

 

     Володя депеши не получил – не ночевал дома. А верный Сеня Бондарчук улыбался с перрона, точно всю жизнь мечтал меня встретить. Я представил Сене друга Мирку, и мы, подрядив левую машину, покатили на квартиру к Бондарчукам.

     Утром Татенко нашёлся. Надо было поспешать к ответственному редактору Боярскому.  

      — Значит, хочешь в нашу газету? – спросил Фёдор Фёдорович, окинув меня цепким оценивающим взглядом.

      — Хочу.

      — Караганда – особый город…И газета должна это учитывать.

      — С родителями заносило меня сюда во время эвакуации в сорок первом. Правда, ненадолго.

     Он снял телефонную трубку:

      — Илья Иванович, загляни – дело есть.

     Тотчас явился белёсый толстячок.

      — Вот он — парень, — кивком указал на меня Боярский, — которого я обещал, как приедет,   взять на работу.

 

     Кабинет толстячка — напротив. У двери – табличка:

                                           Зам. ответственного редактора

                                                         КОЛЧИН И.И.

      — Выкладывай документы, вырезки. Слышал, ты печатался.

      — Случалось. – И передаю диплом, публикации.

      — Я ознакомлюсь. Приходи послезавтра.

     Являюсь в назначенный срок. Илья Иванович глядит с кривой усмешкой: 

      — Нужно посмотреть оригиналы. Знаю, как в редакциях правят…

     Оригиналы у меня были, привёз в полупустом чемодане со скромными пожитками.

      — Сегодня и доставлю.

      — Думаю, трёх дней хватит, чтоб разобраться, — сказал Колчин, получая рукописи.  

     Опять прихожу, он отмахивается:

      — Не успел. Дел много.

     Мне не на что жить. А Мирка уж неделя, как вкалывает в «Комсомольце Караганды». Подался бы туда. Но ведь не отказали…

     Володя в курсе. Советует:

      — Иди к Боярскому, он тянуть не будет.

     Фёдор Фёдорович оторвался от газеты:

      — Что у тебя?..

      — Илья Иванович не говорит ни да, ни нет…Мы приехали вдвоём с другом, так он сразу приступил к работе в молодёжке…  

     Боярский снова вызвал Колчина.

      — В чём загвоздка?

      — Изучаю… — отвечает зам.

      — Друга, с которым они вместе сюда прибыли, в «Комсомолец» взяли.

      — Да ведь тот парень – русский, а этот – еврей.

      — Ну, зачем ты так? – урезонил его Боярский. – Принеси бумаги. Сам им займусь.

     К вечеру был издан приказ о зачислении меня литературным сотрудником отдела промышленности, строительства и транспорта. Испытательный срок – два месяца.

 

     Теперь следовало обзавестись крышей над головой. Лимонов – тот устроился в общежитии при своей  газете. И потому эту крышу я искал вместе с бывшим коллегой Володи по сельхозуправлению — Ильёй Матковским. Илья оказался ненавязчивым и юморным человеком. В. Сомерсет Моэм в томике своих воспоминаний «Подводя итоги»  утверждает, что предпочёл  бы на необитаемом острове провести год с ветеринаром, нежели с премьер-министром. Илья и был ветеринаром. Так что мне подфартило с напарником.

      Искали долго. Помог Меир Гельфонд — знакомый приятельницы Сени Бондарчука. Расскажу о нём позже.

     Гельфонд нашёл для нас вполне доступное жильё. Мы заняли одну из двух комнат  молодого инженера, чья беременная жена уехала в декрет, к родителям на Украину. Когда она вернётся и вернётся ли, не известно. В третьей обитал с женой и малым дитём  всегда недовольный чем-то работяга.     

     Теперь моя дорога от дома до редакции пролегала мимо зоны. Голый квадрат степи огораживал высокий забор с ржавой бахромой из «колючки». По углам квадрата стояли сторожевые вышки. На них день и ночь бдели часовые — «попки», как называли их местные. Внутри зэки строили для вольняшек очередной квартал Нового города. Карлаг продолжался.

 

     Непосредственным моим шефом состоял Пров Яковлевич Армяков. Он был сыном переселенца. В начале тридцатых закладывался Карагандинский угольный бассейн — Третья всесоюзная кочегарка. Тогда в Центральный Казахстан из РСФСР и других республик насильственно вывезли пятьдесят две тысячи семей спецпереселенцев. Свои классовые грехи эти люди должны были искупить гибельным ударным трудом на шахтах.

     В графе «социальное происхождение» Армяков указывал: из горняков. Ещё учась в  индустриальном техникуме, он пописывал в органы печати. При крайней нужде в кадрах его позвали в штат.

     Меня Армяков с первого дня нагрузил заметками рабкоров, авторскими статьями, что  подлежали коренной правке. Как и во всех газетах, у нас была обязательная норма: своих  материалов – сорок процентов, остальные – со стороны. Непросто их добыть, нелегко до кондиции довести. И всё — на мне.

      Я, не разгибая спины, правил десятки текстов. После перепечатки на машинке сдавал их шефу. Он искал огрехи, а находя, как ему казалось, таковые, злорадно давал волю красному карандашу. Когда же придраться было не к чему, Армяков человеческие слова заменял журналистскими штампами.

      — Да не по-русски это!.. – однажды возмутился я.

      — А ты-то откель знаешь русский язык? – взорвался Пров Яковлевич.

     Я понимал, что судить о моей профпригодности будут по тому, что напишу, рвался на стройки, на заводы. Армяков не пускал. И всё ж удалось подготовить репортаж. Задумал очерк, но не хватало времени. Сочинил и рецензию на впервые изданную по-русски повесть Эрнеста Хемингуэя «Старик и море», удостоенную Нобелевской премии. Чтоб не нарушать субординации, отдал эти опусы Армякову, хотя второй был заказан отделом культуры. Информации – мелочь, они не в счёт.

 

     Ровно через месяц вызывает Боярский.

      — Ну, как работается?

      — Нормально.

      — Не видно тебя на страницах газеты… Что-нибудь написал?..

      — Два материала.

      — Где они – твои материалы?

      — У заведующего, у Пров Яковлевича.

     Боярский, не медля, пригласил зава с моими поделками. Прочитал их при нас и отправил в набор, отпустив подчинённых с миром.

     Мир, однако, был Армякову не по душе.

      — Жаловаться к шефу побежал! – зло бросил он, когда мы покинули кабинет Боярского.

      — Не бегал я. Половина испытательного срока позади – вот он и вызвал меня…

      Армякова моё разъяснение не убедило. К счастью, его вскоре повысили – назначили ответственным секретарём.

 

     Новый заведующий Пётр Степанович Турышев был тихий алкоголик. Как ни странно, ежедневные возлияния лишь укрепляли его трудолюбие. Усаживался за стол, точно в прострации, клал перед собой стопку чистой бумаги и, не поднимая головы, изводил десть за дестью. Предпочтение отдавал очерку, который считался в редакции высоким жанром.

     Мы с Володей не поленились — сравнили два турышевских «шедевра». Звеньевая тракторной бригады пользовалась доброй славой в колхозе. Соответственно каменщик доброй же славой пользовался в строительном тресте. Он был мастер на все руки, она была мастерица. Она радовала глаз ровными бороздами пахоты. Он радовал глаз ровными швами кладки.

     Турышев не прекращал писания даже в обеденный перерыв. Предлагаю сходить вместе  в столовую. Он отказывается.

     Возвращаюсь сытый, разомлевший. Пётр Степанович, окутанный дымом от дешёвых папирос, всё так же в упоении испещряет страницы чёткими писарскими буквами.

     Меня терзала совесть при виде этого не знающего отдохновения мученика второй древнейшей профессии. Осторожно справлялся:

      — Степаныч, может поиздержались? – И клал на край его стола сберегаемую про чёрный день пятёрку. – Возьмите до получки.

     Свирепо схватив деньги, он мигом исчезал. Появлялся минут через пятнадцать, со свежим блеском в глазах, весёленький.

      — Что-то вы быстро…

      — Пирожком на углу закусил, — говорил подобревший Турышев. На углу находилась забегаловка, где моей ссуды хватало на стакан водки с ливерным пирожком. – Хороший ты, Паша, парень! Хоть и еврей, а хороший.

     Залихорадило строительство Казахстанской Магнитки: запаздывало оборудование. Турышеву поручили организовать письмо рабочих к Маленкову и Булганину с просьбой о помощи. Чья то была идея, не знаю. Без обкома, думаю, не обошлось. Пётр Степанович составил текст и, вроде бы, ознакомил с ним номинальных авторов, собрал подписи. Обращение трудящихся к руководству партии и правительства на первой полосе тиснула  «Социалистическая Караганда».

     В Алма-Ате акцию расценили как несвоевременную (не так уж всё плохо на стройке!), как подрыв авторитета руководства республики (а куда оно смотрит?). Вину свалили на стрелочника. Турышев был исключен из рядов, изгнан из газеты за обман и подлог. Расписавшиеся в блокноте Петра Степановича мнимые авторы жалобы под нажимом отказались признать свои закорючки.

 

     Тут как раз подоспело первое моё редакционное дежурство. Типографский оттиск я вычитывал дотошно, с пристрастием неофита. Процесс был прерван приходом главного редактора.  

      — Ну, что у тебя? – спросил он, вглядываясь в каляки литсотрудника, и чем дольше смотрел, тем больше мрачнел, — Похоже, ты не понимаешь, что газета не может не выйти вовремя…

      — А ошибки?

      — Ладно, сейчас разберусь.

     Через полчаса он снова прихромал, матерно ругаясь.

      — Ты прав, старик! Будем всё переливать.

     Полиграфисты располагались через дорогу, на другой стороне проспекта.

      — Люблю запах краски, шум печатных машин, — сказал Боярский, когда мы входили в линотипный цех. — Я ведь начинал наборщиком, метранпажем.

     Провозились до рассвета.

      — Ступай, старик, — напутствовал меня уставший, как и я, Боярский. – Поспи часиков до двенадцати, после обеда встретимся в редакции.

     Я попал прямо на летучку. Творческий состав собирался у Фёдора Фёдоровича. Он гневно  громоздился за столом, поскрипывая протезом. Ногу потерял на войне, когда командовал уже дивизионной газетой.

      — Эту ночь я и наш новый литсотрудник провели в типографии. Номер к читателям, как положено, утром доставлен не был. Случилось чепэ! А какой срам печатаем?.. Калечим русский язык! – Тут бас Боярского загремел в полную мощь. – Моё решение…Тебя как зовут? – понизив голос, вдруг обратился он ко мне:

      — Павел.

      — А отчество?

      — Семёнович.

      — Так вот, назначаю Павла Семёновича заместителем ответственного секретаря. Прямо с сегодняшнего дня! Без его визы ни один материал в набор не пойдёт. И мои — тоже! А ты, — опять ко мне, — правь всех, никого не щади!..

     И снова я оказался в подчинении у Армякова. Но Пров Яковлевич ответсекретарём долго не усидел: напившись допьяна в рабочее время, заперся в своём кабинете и не хотел никого впускать. Его вернули в отдел на должность так и не прощённого Турышева.

 

     В 1953-м, после смерти Сталина, когда начался выход на свободу тысяч безвинно осуждённых, Анна Ахматова, о том вспоминают близкие к ней люди, говорила: «Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг другу в глаза. Та, что сидела, и та, что сажала».

     В нашей редакции были представлены обе.

     Ваня Гуджиев попал во вражеский плен при отступлении молоденьким лейтенантом. Вызволенный из фашистского концлагеря в конце войны, он оказался в лапах СМЕРШ, сказал там что-то не то проверяющему – и загремел в советский лагерь. Выйдя на волю, не мог нигде устроиться. Добрый и смелый Боярский взял Ваню в газету выпускающим.

     Примерно тогда же Фёдор Фёдорович пригрел под своим крылом ссыльного Наума  Коржавина. Я его в редакции уже не застал. Ему разрешили вернуться в  Москву, где он продолжил учёбу в Литературном институте.

     Иван рассказал:

     — Коржавин был неприхотлив. Обедал обычно мёрзлыми пирожками с ливером, разогревая их на голой батарее центрального отопления. А письменный стол Эмки (обыдённое имя Наума, — П.С.) – достался тебе, юноша. Это должно вдохновлять! – шутил Ваня.    

     Ирина Ляховская заправляла у нас культурой. После Московского полиграфического она попросилась в Караганду. Здесь, оттянув полный срок в «лагере жён врагов  народа», отбывала вечную ссылку мама. Её схватили после мужа — Александра Ляховского. Он был крупным хозяйственником. Приговор: «десять лет без права переписки». Чекистский эвфемизм расстрела.  

     Осиротевшую девочку удочерил родной брат отца — кинорежиссёр Борис Ляховский. И потому Ирина смогла доучиться в школе и успешно окончить институт.

     Но служил в «Социалистической Караганде» и представитель другой, сажавшей или сторожившей своих соотечественников половины — заведующий отделом  пропаганды  демобилизованный из внутренних войск майор Шефнер.

 

     Как-то в секретариат постучалась немолодая интеллигентная женщина.

      — Я жена профессора Чижевского, — представилась она. – Не поможете ли подписаться на «Огонёк»?.. Муж обожает кроссворды, которые публикуются в журнале, а на почте говорят, что данное издание уже недоступно.

     Не стоило труда выполнить просьбу за счёт лимита газеты. Благодарная профессорша пригласила меня на чашку чая. Да всё было недосуг. И не ведал я тогда, кто такой этот Чижевский. Как же впоследствии было обидно, что упустил возможность видеть и слышать учёного, которого весь мир давно считал погибшим, а он, выйдя из лагеря, безвестно жил и работал в Караганде.

     Рядом, в Долинском, заключённые – цвет советской агрономической науки – устроили подлинный оазис посреди бесплодной степи. Выращенные там помидоры и огурцы продавались в обкомовском буфете. Я ни разу не съездил в Долинское. Только через годы Оксана Евгеньевна Артеева-Николайцева расскажет мне о тамошних делах. Зэки-учёные 

собирали в своём каторжном вертограде богатые урожаи плодов и овощей. Кормили всё начальство Карлага, обком и горком, но и сами спасались от голода и цинги, и товарищей по неволе спасали.

     В Караганде же довелось узнать трагическую повесть о жесточайше разгромленном Джезказганском, оно же Кенгирское, восстании. Его возглавил подполковник Капитон Кузнецов, из тех, кто прошёл через немецкий плен. Заключённые изгнали внутреннюю охрану, устроили самооборону, стену между мужской и женской зоной сломали. Соединялись пары, священники венчали их под открытым небом.

     Вступать в переговоры с представителями областной и республиканской власти повстанцы отказались наотрез. Требовали Председателя Президиума Верховного Совета. Им посулили: вот-вот прилетит Ворошилов. А тем временем подтягивали войска с танками.

 

     После ночного дежурства Боярский мне благоволил, часто вызывал к себе.

      — В секретариате тебе засиживаться нельзя… Вступишь в партию, поедешь от газеты собкором на Казахстанскую Магнитку. Закончат завод – получишь орден. И жениться надо. Только не на еврейке…

      — Это почему же?

      — Чтоб дети были русские.

 

    На наши с Боярским отношения повлиял такой эпизод. Шла еженедельная летучка. И тут ответственный редактор спросил:

     — Читаете Дудинцева?

     — Читаем, — раздались редкие голоса.

     — Ну, и как?.. По-моему, здорово! Берёт самое больное! – воскликнул Боярский. — А давайте обсудим роман. Я позвоню в городскую библиотеку, попрошу несколько номеров журнала. Месяца хватит на подготовку. И соберёмся, поговорим как профессионалы. 

     Ответственного редактора охотно поддержали.

     Но через несколько дней появилась «Литературка» со стенограммой дискуссии вокруг «Не хлебом единым» в Союзе писателей СССР. Паустовский говорил, что именно таких дроздовых (с маленькой буквы) он видел недавно на теплоходе «Победа», совершая круиз вокруг Европы. Симонов, хотя и напечатал роман в «Новом мире», теперь осторожничал.     Мы старались читать между строк – правда камуфлировалась умело…

     В то самое время в Караганду приехал на гастроли киноактёр Иван Переверзев. Я по заданию отдела культуры встретился с ним. И когда искусствоведческая, так сказать, часть беседы подошла к концу, спросил, как в Москве относятся к «Не хлебом единым», что с автором. Артист оказался пылким сторонником Дудинцева, передал его рассказ о зарождении замысла романа. Это было на фронте, где он наблюдал из окопа отчаянный и безнадёжный бой советского фанерного «ястребка» с немецкими бронированными «мессерами».

      — «Мессершмитт» — самолёт туполевский, — просвещал меня Переверзев, — Его чертежи, неизвестно как, попали к немцам. За это конструктора арестовали. А фашисты самолёт сделали. И им же нас потом били…

     Как я впоследствии выяснил, связь немецкого истребителя с именем Туполева –  не более, чем  легенда. Правдой, однако, было то, что наш знаменитый авиастроитель провёл несколько лет в «шарашке». Легенда возникла не на голой почве…

     Как раз накануне редакционной конференции по «Не хлебом единым», столичные  «Известия» напечатали большую, в два подвала статью некоего Б.Платонова. Роман Дудинцева был назван в ней вредным и клеветническим. Возмущенные до глубины души, мы с Володей отбили известинцам телеграмму — «Платонов нам не друг, но истина дороже», хотя было ясно: такие статьи публикуются по указанию с самого верха.

     Казалось, Боярский отменит мероприятие. Нет, не таков был наш главный. Точно в назначенный день сплочённый коллектив собрался в его кабинете, отделённом от других помещений роскошным, под красное дерево, тамбуром.

      — Товарищи, — начал Фёдор Фёдорович, — перед нами стоит задача по-партийному осудить антисоветское, лживое и клеветническое произведение Дудинцева. Кто готов высказаться?

     Меня будто подхлестнуло:

      — Не далее, как месяц назад, этот роман аттестовался совсем по-другому. Коммунист, понимаю, не должен выступать против партийной линии. Однако, возникает вопрос: как можно столь быстро пересмотреть свою точку зрения, придя к прямо противоположному выводу?..

     Что тут началось! «Старики», они составляли у нас большинство, возмущались моими бестактностью и зазнайством, приписывали мне аполитичность и почему-то скрытое двурушничество.  

     Молодые сотрудники Галя Берковская, Мила Дёмина (недавние выпускницы журфака  КазГУ) и Володя по-петушиному отбивались от обвинителей, поддерживая меня. Схлестнулись поколения. Демократический централизм и здесь сработал безотказно, но посрамлённое меньшинство решительно отвергало упрёки в псевдореволюционности и демагогии.

     Спасая своих защитников, я снова вскочил с места.

      — Недавно  приехавший из Москвы товарищ рассказал, что Дудинцев задумал роман на передовой, — далее следовала история, услышанная от Переверзева. – Пером автора «Не хлебом единым» двигала боль. Она передалась нам, пусть зелёным и неопытным, однако, искренним. Вы клеите молодым идеологические ярлыки. А ведь мы – живой барометр общественных настроений…

     Договорить не дали. Боярский объявил собрание закрытым.

 

     На следующее утро я был вызван на ковёр.

      — Какие знаешь языки? – спросил главный, видимо, для затравки.

      — Немного молдавский и немецкий. Кроме русского, конечно.

     Скрипнула дверь – в кабинет прошёл секретарь партийного бюро Горохов, сел на диван. Только теперь я заметил, что там уже примостился скромный Ким – директор типографии, где печаталась «Социалистическая Караганда».

      — Заграничное радио слушаешь?

      — Нет.

      — Почему?

      — Приёмника нет.

     Тут к разговору подоспело ещё несколько человек. Стало понятно, что это они всем составом партбюро допрашивают комсомольца, который проштрафился.

      — С трудами Троцкого где познакомился?

      — Троцкого?..

      — Откуда знаешь про «барометр революции»?

      — А-а, вы вот о чем! «Вопросы ленинизма» проходили в университете. Там Сталин разбирает «Уроки Октября» Троцкого и его тезис, что молодёжь и есть тот самый барометр.

      — Ах ты, гад! Молодчики, вроде тебя, твою мать, в Будапеште по нашим солдатам из автоматов стреляют!.. Давить вас надо, мать вашу!..

      — К чему тогда этот разговор?.. Номер телефона вам, наверно, известен. Позвоните — и за мной приедут на «чёрном вороне»… — Слова застревали в горле, с натугой проталкивал.  

     Не совсем ясно помню, как покинул кабинет. Как очутился дома.

     После шести прибежал Володя. Ему, обычно сдержанному, едва удавалось скрыть своё волнение.

      — Что произошло у тебя с Боярским?

     Судили мы, рядили, как быть.

      — Отправляйся-ка ты утром в редакцию, будто ничего не случилось, — мудро предложил друг. – Там поглядим…

     Пришёл к началу рабочего дня. Сидел за столом, уставившись в какой-то материал. Является секретарша.

      — Зайдите к Фёдор Фёдоровичу.

     Боярский жестом предлагает мне сесть.

      — Ну, не держи в сердце обиды. Я вчера был с тобой груб, погорячился – выбрось из головы. И ещё хочу рассказать тебе историю, которую узнал от начальника Карлага. В сорок пятом или в сорок шестом году в Жданове грузили на судно пшеницу. Мимо шли две школьницы. «Самим есть нечего, а хлебушек куда-то отправляем!» — сказала одна другой. Недоброе ухо оказалось рядом. И дали девчонкам по червонцу. Были девоньки семнадцатилетними, чистыми,  недавно освободились прожжёнными, всё повидавшими бывшими зэчками. Закончил начальник лагеря так: «Не лучше ли было задрать им повыше подолы и дать по одному месту – не болтайте лишнего».

     Помолчав, Боярский выразительно на меня посмотрел и добавил:

      — Иди, работай.

 

     Тогда пронесло. Никто не настучал в КГБ. Но очень скоро…

 

     Все-таки неловко, казалось нам с Ильёй, что наше обзаведение прекрасной комнатой обошлось без новоселья. И было решено устроить мальчишник.

     Когда я приглашал на новоселье Меира Гельфонда, а читатели помнят — он и нашёл для нас жильё, тот спросил:

     — Можно привести парочку друзей? Проверенные ребята — не один год вместе на  нарах припухали.

     «На нарах?..» Теперь понятно, почему Меир, который старше меня на два года, учится только на втором курсе медицинского института. И ещё мне известно: этот перезрелый  студент дежурит по ночам в шахтёрской больнице. Он забежал в редакцию после лекций.      

      — Приводи.

     Чуткий Меир, должно быть, расслышал сомнение в моем тоне.

      — Может сотруднику партийной газеты и комсомольцу не рекомендовано якшаться  с бывшими зэками?.. Скажи прямо, я не обижусь.

      — Что ты несёшь?.. Я сочувствую всем невинно пострадавшим.

     На новоселье Меир и его друзья принесли бутылку аптечного спирта. Первый из новых   знакомцев – Миша Шотланд был недоучившийся из-за ареста в московском вузе технарь, второй – провизор из Польши. Имя и фамилию этого запамятовал.

     Разбавляли ректификат, веселились, пели песни – русские, украинские, еврейские, лагерные. Кто-то из гостей вспомнил:

      — Завтра Рош ха-Шана – наш новый год. Выпьем!   

     Бабушка говорила, что я родился в канун еврейского Нового года. В моей метрике записано 30 сентября. А на дворе уже стоял октябрь. Лунные месяцы не совпадают с григорианскими.

 

     Прошло несколько дней. Вдруг звонок: срочно вызывают в военкомат.

     В указанной комнате ждал товарищ в штатском. Предъявил удостоверение капитана КГБ.

      — Надо побеседовать. Будьте в Комитете после шести. Пропуск закажем. И ни слова никому о нашей встрече…

     Это всё в Караганде рядом – наша редакция, обком партии, областное управление  госбезопасности. Порог страшноватого учреждения я переступил в четверть седьмого.   

     Принимали двое: давешний капитан и подполковник.

      — Давно знаете Гельфонда?

     Их интересует Меир. А подсуну я им другого, почти с такой же фамилией – Филиппа Гельфанда. И этот числится у меня в приятелях. Ему не навредишь – шурин первого в горкоме партии.

      — Как приехал в Караганду.

      — Где познакомились?

      — В доме отдыха шахтёров.

      — Вы ослышалиcь. Мы спрашиваем о Гельфонде – Меире. Что он собой представляет?

      — Вам это должно быть известно — он ведь ваш подопечный.

      — Какие вёл с вами разговоры? – спросил молчавший дотоле подполковник.

      — Я не обязан пересказывать свои частные разговоры.

      — Вы – член ВЛКСМ, работаете в органе обкома партии. Мы вправе рассчитывать на вашу помощь. Политическое доверие надо оправдывать…

      — Я и оправдываю честной работой.

      — Вы с Гельфондом устроили встречу еврейского нового года, произносили тосты, пели сионистские песни.

      — Вас неверно проинформировали. Отмечалось новоселье. Гельфонд помог найти комнату, потому и был среди гостей. А что, праздновать еврейский Новый год запрещено?

      — Нет, конечно. Скажите, Меир Гельфонд не предлагал вам вступить в сионистскую организацию?

      — Со мной такого не может быть!

      — Понимаю ваше негодование, — сказал начальник.

      — Ещё раз предупреждаю: о вызове в комитет распространяться не следует, — добавил подчиненный.

     — Это и не в моих интересах, — подтвердил я, получая пропуск на волю.

 

 

     Долго слонялся по тёмным улицам – проверял, нет ли за мной слежки. Думал: кто донёс. Всегда недовольный сосед?.. Один из друзей Меира?.. Завербовали в лагере – вот и стучит до сих пор.

     Было около полуночи, когда я торкнулся в окно Гельфонда, Форточку приоткрыл его сосед.

      — Меир дома?

      — Нет.

      — Дежурит?

      — Где ж ещё ему быть?

     Меира я никогда больше не видел.

 

     Много лет прошло. Снова попадаю в Караганду по заданию московского журнала. Возвращаясь с шахт, вечера провожу со старыми друзьями и знакомыми. Веселимся, вспоминаем холостяцкие приключения. В одной такой компании встретился с моим ветеринаром и Меировым соседом. После хорошей поддачи оба вытащили меня на балкон, признались, что и их тогда вызывали в КГБ. А сосед рассказал, почему Меир внезапно покинул город.

     Накануне он ехал с ночной смены в рабочем поезде. И тут к нему привязались менты. Вывернули карманы, переворошили конспекты и книги в сумке. Что-то искали, ничего не найдя, отпустили. Ошибочка вышла. В нём будто бы опознал вора хватившийся своего кошелька пассажир.

     Бывалый лагерник учуял опасность. И первым утренним рейсом навсегда  улетел из Караганды.  

 

     Приближались очередные выборы в Верховный Совет то ли республики, то ли Союза. А может и в горсовет.

     Секретарь партбюро Горохов вежливо приглашает меня к себе.

      — Ты, я слышал, вроде знаешь немецкий?

      — Немного знаю.

      — Надо поработать агитатором в пригородном районе Михайловка. Предупреждаю,  участок непростой: в нём — всё больше немчура.

     В выходной совершил первую пропагандистскую вылазку.

     Посёлок пригож. Дома добротные и аккуратные. Перед каждым – палисадник. Ищу свои номера, сверяясь со списком. Стучу в калитку. Навстречу семенит пожилая женщина.

      — Guten Tag! — здороваюсь. — Ich bin euer Agitator. (Добрый день! Я — ваш агитатор.)

      — Bist du ein Deutscher? (Ты немец?) — спросила женщина и, не дождавшись ответа, с надеждой в голосе добавила: — Wirklich? Darf schon ein Deutscher es tun? Willkommen! (В самом деле?.. Это уже дозволено немцу? Добро пожаловать!)

     Я получал удовлетворение от общения со своими избирателями. Неужели это те самые люди, которых доставили сюда телячьими вагонами в сорок первом?.. Уцелевшие сумели обжиться даже в скудной казахской степи. А вот привыкнуть, что они снова полноценные граждане, не получалось, хотя год назад русских немцев уравняли в правах со всеми.

 

     Кого только не ссылали в Караганду! Здесь тихо ютились удалённые с пограничного Дальнего Востока корейцы. Нередко можно было встретить бывшего харбинца, прежде работавшего на КВЖД. Украинского националиста, отбывшего срок. У меня завёлся знакомец даже из привезённых в нашу страну испанских детей. Этого, когда он подрос, объявили сторонником Франко и посадили за шпионаж. После лагеря ему негде было приткнуться.

     Ингуши и чеченцы и в изгнании селились вместе, стараясь не терять национальных обычаев и клановых связей.

     В 1957-м им разрешили вернуться домой. Многие увозили с собой прах умерших на чужбине близких. Ислам запрещает эксгумацию. Но живые не могли пойти против воли тех, кто, покидая бренный мир, просил захоронить их останки на Северном Кавказе, где у каждого ингушского и чеченского рода испокон веку было своё кладбище .

     На железной дороге начался переполох. В багаже отъезжающих обнаружили даже ещё не истлевшие трупы. Антисанитария, смрадный запах. Этого нельзя допускать!

     Вопрос был поставлен ребром. Или отъезжающие прекращают перемещение мёртвых, или движение на родину останавливается.

     В то лето у здания Карагандинского обкома партии началась забастовка стариков в каракулевых вайнахских папахах. Она проходила с утра до вечера, пока у коммунистов длился рабочий день, неделя за неделей. Аксакалы молча сидели прямо на примятой траве. Без воды и пищи.

     И добились. У мусульман не приняты гробы. Однако был найден компромисс: власть поможет изготовить для транспортировки ящики из цинка. Ну, а дома – дома делайте, как у вас принято. 

     Возвращение возобновилось. Упорный народ эти вайнахи.

 

     «Социалистическая Караганда» была на хорошем счету у республиканского ЦК. И потому, видимо, Боярского у нас решили отнять, переведя его в Алма-Ату ответственным редактором «Казахстанской правды». Место Фёдора Фёдоровича занял Марфин, который   состоял прежде собственным корреспондентом «Правды».

     Отношения с Марфиным у меня испортились ещё до того, как он сделался нашим шефом. Мой стол всегда был завален информациями репортёров обо всём новом и важном, что случилось в области за последние сутки.

     Марфин регулярно являлся перед отправкой материалов в набор и совсем по-хозяйски спрашивал:

     — Ну, что у нас свеженького?..

      Не дожидаясь ответа, он начинал рыться в стопке бумаг, подготовленных для набора. Вызнав самое интересное, спешил в правдинский корпункт и телефонировал о том своей редакции.

     Я не скрывал — такой паразитизм мне не по нраву. Возмущался — родная газета в проигрыше. Она выходит пять раз в неделю. «Правда» — каждый день. Местные новости наши читатели вперёд узнают из московского, а не из карагандинского печатного органа.  

 

     Вскоре после прихода к нам Марфин объявил близкому своему окружению:

      — Не успокоюсь, пока не разгоню эту синагогу!

     Клевреты постарались довести его слова до тех, против кого они были направлены.

     В самом деле, по стечению разных обстоятельств, число евреев в конторе оказалось относительно велико. Завотделом угольной промышленности Подлипский и сменивший Армякова на посту ответсекретаря Иоффе пришли с шахт сразу после войны. Об Ире Ляховской и майоре Шефнере уже помянуто раньше. Я и Галя Берковская появились в качестве молодых специалистов. Шесть представителей еврейской национальности на коллектив в двадцать примерно творческих единиц – чем не перебор?..

     Газетчиков, причём, непьющих и пишущих, всегда в Караганде не хватало. Обком на еврейский крен смотрел сквозь пальцы. Марфин был последовательней обкома. Каким образом он обставил возврат ответсекретаря Иоффе в отдел угольной  промышленности, не знаю. А мне без обиняков сказал:            

      — Иди в забои. Нам репортажи из-под земли нужны! Ты ещё молодой руководить!

     Половина «синагоги», точно ранние христиане в катакомбы, была загнана в темень кромешную штреков, квершлагов и лав. Проводя по многу часов на горнодобывающих предприятиях бассейна, мы готовили для редакции самые важные публикации. Хитрый Иоффе, возглавивший, как и было до его ответсекретарства, угольный отдел, радовался  сомнительному «еврейскому суверенитету»: кроме нас в конторе мало кто что-нибудь смыслил в угле.

 

     Моё очередное дежурство по номеру совпадало с днём рождения Алексея Артеева. Он приглашает, а я в ответ:

      — Не могу – у меня вахта в редакции.

      — Да освободись ты как-нибудь, — просит он.

     Многострадальному Лёше я не мог отказать. Он остался сиротой в десять лет после расстрела отца и ареста матери. Бежал из ненавистного детдома в двенадцать. Скитался по стране, бродяжничал до тех пор, пока не отыскал маму в Карлаге. Добрался до Караганды, когда Оксана Евгеньевна уже вышла на поселение. Солагерники мамы помогли освоить программу неполной средней школы, поступить в горный техникум и стать проходчиком.

     Нас с Алексеем свела шахта. Я спустился в забой, делая подземный репортаж. Алёша работал там мастером. Годы бесприютности не озлобили его. Это был мягкий сердечный человек, умеющий крепко дружить.

     Новый, сменивший Иоффе, ответсекретарь Манохин на просьбу найти мне в тот вечер

замену великодушно ответил:

      — Без проблем! Гуляй на здоровье – завтра отдежуришь.

      — Значит, свободен?

      — Не забывай, кто теперь здесь начальник!..

      Прихожу утром в редакцию – вызывают на внеплановую редколлегию. Да и собралась она, против обыкновения, без Марфина, председательствовал Колчин. 

      — Ты почему не явился вчера на дежурство? – хмуро спросил он.

      — Ответственный секретарь разрешил.

      — Врёшь! Ничего я не разрешал! – не моргнув глазом, выкрикнул Манохин.

      — Вы сказали, что найдёте замену. Наверно, забыли?..

      — Нет, не забыл! Не вали с больной головы на здоровую.

      — Не пристало опытному газетчику и партийцу отказываться от своих слов…

      — Не тебе меня попрекать, сопляк!

     «Ничего ты теперь не докажешь…» — наконец понимаю я. А Колчин предлагает:

      — За нарушение трудовой дисциплины и срыв дежурства литсотруднику Сиркесу следует вынести строгий выговор.

     Члены редколлегии единодушно с ним согласились.

 

     Минул безмятежный месяц. И снова – мой черёд дежурить. Всё прошло нормально, без происшествий. Но на следующий день надо мной опять учинили расправу.

     На этот раз заседание редколлегии вёл лично Марфин.

      — Во время вашего, Сиркес, дежурства, — начал он, — в передовой статье допущена серьёзная политическая ошибка — в десять раз занижена урожайность одной из зерновых культур.  Как такое могло произойти?..

      — Мы дежурили вдвоём с Власовым — автором этой передовицы и заведующим отделом сельского хозяйства. Кому, как не ему, всё знать об урожайности?..

      — Запятая сдвинута на один знак влево – вот и десятикратное уменьшение, — объяснил Власов. Причем, таким тоном, что было ясно: себя он виновным не считает.

      — У Сиркеса есть строгий выговор, — сказал Марфин. – Надо увольнять!  

     Приказ был подписан немедленно.

      — По существующему положению, тебя не могли уволить без согласия месткома – ты ведь входишь в его состав, — негодовал Володя.

     Собрали местком. Нас в нём было пятеро. Председатель Володя, Галя Берковская (она уже навострила лыжи в Алма-Ату) и я проголосовали против моего увольнения.       

     В областном совете профсоюзов обещали:

      — Мы, конечно, попытаемся помочь, но редакция… Она — в ведении обкома партии.

     Собрался в обком, да меня перехватил секретарь партбюро Горохов.

      — Послушался бы ты, Пашуня, моего совета: при Марфине тебе здесь не работать. Ты, я слышал, собираешься в аспирантуру поступать. Двигай в Москву. В трудовой  книжке запишем, что уволен в связи с отъездом на учёбу. Так для всех будет лучше. Это мнение и Марфина. И не упрямься. Не то поломают жизнь. «Телеги», они далеко катятся…

 

     Добиваться правды? Нет, я принял предложение. Мне разом стали чужими и редакция, и город рядом с лагерной зоной.

     Отказался от борьбы и потому, что хорошо запомнил пьяные признания Лёни Маслова.

     Мы познакомились в Карагандинском отделении Всесоюзного общества «Знание», где Маслов работал референтом, читал лекции о международном положении. Тут не было ничего удивительного: Лёня окончил МГИМО. Почему выпускника дипломатического института заслали в Центральный Казахстан? Вразумительного ответа на этот простой вопрос  получить не удавалось, пока не случилось нам с ним да ещё с Миркой крепко выпить.

      Вдруг Лёня вытащил из-под пиджака пистолет Макарова и, подбрасывая его на ладони, видимо, для убедительности, признался:

      — Я, ребята, не референт. Весь наш курс распределили в органы. – Затем  помолчал и, глядя трезвеющим взором на собутыльников, добавил: — Каждый мало-мальски заметный человек занесён в картотеку. Журналисты – все… Стоят в длинных ящиках карточки с диагональю, как на валютных сертификатах, — красной, синей, жёлтой. По степени преданности, лояльности или враждебности режиму. У Мирки – красная, он свой. А ты, Паша, уже среди синих. Берегись!..

 

Вам понравилось?
Поделитесь этой статьей!

Добавить комментарий