Предыдущие главы были опубликованы тут: http://za-za.net/shpionomaniya-desyat-glav-nenapisannoj-knigi/, http://za-za.net/shpionomaniya/ и тут: http://za-za.net/13/
Продолжение следует.
Мы вернулись в Тирасполь 26 ноября 1944 года. Дом, где жили до войны, сожгли при отступлении немецкие факельщики – чернел обгоревший остов. Дедова же недвижимость, купленная в сороковом на деньги от продажи последнего самолично выстроенного дубоссарского особняка с инициалами «Н.К.» — Нухим Кацевман на дверях парадного, стояла целехонька. Здесь квартировали солдаты городской комендатуры. А сарай во дворе пустовал. В сарае нам приткнуться разрешили. Одиннадцать душ – пятеро детей и шесть взрослых – поселились в захламленном неотапливаемом помещении, хотя по утрам уже случались заморозки.
Мама была молодая и, как говорила бабушка, умела отпирать запоры. Сначала обратилась к коменданту. Тот и разговаривать не пожелал. Управу на него она нашла в лице генерала, начальника гарнизона. Дом деда освободили от временных постояльцев.
Спали мы на полу, вповалку, едва прикрыв тряпьем выщербленные доски, потому что ни кроватей, ни другой мебели не сохранилось.
Ночью раздался стук в дверь.
– Открывай, проверка!
– Какая проверка?.. Вы кто?.. – спросил дед сдавленным испуганным голосом.
– Комендатура!
Оснований для дедушкиного страха было предостаточно. С наступлением темноты, говорили, шалит “Чёрная кошка”. Банда так называется оттого, что будит обывателей нестерпимыми кошачьими воплями.
Ужасов хватало и днем: то затеют меж собой драку со стрельбой и сабельной рубкой проходящие через город донские казаки и матросы Дунайской военной флотилии, то кто-нибудь выпустит вдоль улицы автоматную очередь трассирующими пулями просто так, по бродячим псам.
Проехали полстраны, чтоб попасть на родину, именно на родину, и конец войны близился. Не довольно ли опасностей?!
Испуганный дед трясётся за дверью, а стук и крик продолжаются:
— Открывайте, мать вашу, открывайте немедленно!
Чего им надо в мирном спящем доме далеко от линии фронта?.. Филёнки трещали под ударами прикладов.
Дедушка отодвинул засов. Из темноты шагнуло несколько фигур в плащпалатках. Луч фонарика скользнул по углам, на миг ослепил.
Должно быть, мы являли жалкое зрелище, кое-как прикрытые тряпьём на щербатом полу. Ночные гости ушли. Ушли, громыхая сапожищами. Среди них был и комендант. Мама узнала его.
В сорок пятом запропастились куда-то и щеголеватый капитан, возглавлявший комендатуру, и его блондинистая жена, которая выгуливала по центральной улице дымчатого трофейного дога. Это совпало с прекращением налётов «Чёрной кошки», и потому, наверно, по городу прокатился слух, что в банде верховодил сам комендант.
Мама повела меня в школу – записываться в четвёртый класс. Директор сказал:
— Приму, если принесёте стул.
Возвращались мы невесёлые. По дороге встретился пожилой солдат.
— Отчего пригорюнились?..
— Да вот, без стула в школу сына не берут, — ответила мама.
— Пойдём со мной, парень,- сказал солдат.
Он велел подождать его у казармы и скоро вынес добротную табуретку с круглыми ножками и прорезью в сиденье, чтоб по-немецки удобно было её переставлять. Проблема моего дальнейшего образования разрешилась.
Учительница четвёртого класса, сухощавая и строгая, прежде преподавала математику. Потому на уроках мы только и делали, что решали арифметические задачи.
Неожиданно учительницу убрали. Не стало и директора. Оказалось, они работали в школе и при румынах. Обоих выслали в Сибирь за сотрудничество с оккупантами.
Однажды я столкнулся на улице с довоенным дворовым дружком. Рассказал маме. Она решила сходить к бывшим соседям, расспросить, не знают ли, куда подевалось наше добро. Дом, где мы жили, ведь оставался цел и невредим до вражеского отступления – факельщики подожгли его уже напоследок.
Теперь семья моего дружка занимала особняк, владельцы которого убежали с фашистами. Дальше кухни маму не пустили.
— Нет, не до чужого добра было, дай бог, если что своё спасти удавалось…- торопливо верещала бывшая соседка, услышав мамин вопрос о наших вещах – куда они подевались. — И не видела, кто забрался в брошенную вами квартиру.
Мама, ступив через порог, сразу же узнала кухонный шкаф. Его, правда, перекрасили из белого цвета в коричневый, но, несомненно, это был он — сработанный отцом шкаф, такого и не купить нигде.
— Да вот же, у вас стоит изделие моего Сёмы. На фронте убитого.
— Ой, простите, Анечка, нечистый попутал!.. К вам-то мы попали, когда всё уже растащили. Шкаф да перина остались… – Она ушла в комнаты и принесла в охапке пышный пуховик – мамино приданое.
Так к нам возвратилась малая толика нашей собственности.
У каждого народа есть подонки, склонные к мародёрству. Горько, если мародёрами оказываются твои казавшиеся добрыми соседи…
— Вы только никому не жалуйтесь, дорогая. Я ведь не со зла, а чтоб не сгорело вами нажитое. Истинный крест — правду говорю!.. — божилась воровка.
Маме и в голову не пришло обратиться к властям.
Дед считал большой удачей, что война пощадила его дом. О пропаже имущества и уникальной штучной мебели, изготовленной вместе с младшим сыном-краснодеревцем Шмиликом, он, конечно, сокрушался, но не очень долго. Взбадривал себя:
— Бог даст здоровья, наживём снова, смастерим лучше прежней!
Потому дедушка не рыскал по округе, не пытался узнать, кто и куда утащил их со Шмиликом работы. Он был озабочен тем, как в двух, хоть и больших, но смежных комнатах и маленькой кухне наладить жизнь трёх родственных, однако, разных семей.
Квартира тёти Розы сохранилась. Её занимали неизвестно какие люди. А несчастная жена «врага народа» даже подумать боялась, не то, что вслух заявить, о своих правах.
Зато мама, вдова погибшего офицера, смело отправилась по инстанциям. Положение с жильём в городе было трудное. После долгих хлопот нам выделили помещение, где до войны трудился токарь по дереву. Оно состояло из комнатёнки и кухни (бывшей подсобки) с кладовкой и располагалось в первом этаже неказистого двухэтажного сооружения, удобства — во дворе. Окно и дверь комнатёнки были обращены на улицу. Зимой это создавало проблему: как сохранить тепло. Рамы у окна, правда, были двойные. Дверь же открывалась прямо на тротуар, не предполагалось даже подобия сеней или хотя бы тамбура.
Разумеется, уличные звуки беспрепятственно проникали в квартиру. Многочисленные друзья и знакомые, проходя мимо, тоже порой заглядывали. Так что у нас нередко бывали незваные гости.
Как-то в воскресенье во входную дверь постучали. Я открыл и увидел двух капитанов – лётчика и танкиста. Они были одинакового среднего роста. Лётчик, будто в тон небу, был голубоглазый блондин, танкист — кареглазый брюнет.
— Парень, кто-нибудь из взрослых дома? – спросил лётчик.
— Мама дома. А зачем она вам?
— Поговорить надо: комнату снять хотим, — ответил танкист.
Тут появилась мама, которая занималась готовкой на кухне.
— Павлик, что ж ты с людьми через порог разговариваешь?.. – упрекнула она меня и обратилась к военным: — Заходите, товарищи командиры. Вы откуда, по какому делу?
— Да вот: ищем комнату на двоих, — сказал лётчик.
— Не сдадите ли хоть эту? – поинтересовался танкист.
— Комната, в которой вы находитесь, – единственная в квартире. В ней занимается и спит сын. Он полуночник — любит книги читать. Мы же с дочками облюбовали кухню. В ней теплее зимой. С радостью приняла бы вас. Ведь мой муж тоже был командиром. Он погиб в сорок втором таким же молодым, как вы сейчас.
— А какую вы получаете пенсию за мужа? – спросил лётчик.
— Четыреста двадцать рублей. Это с хлебной надбавкой.
— Оплата за сдачу комнаты в вашем случае не была бы лишней, — сказал танкист.
— Само собой, — согласилась мама, — но в кухне четверым будет тесно…
— Мы на работе с утра до позднего вечера. Комната нам нужна только для ночлега, — сказал лётчик.
— И иногда в выходные дни, — добавил танкист.
— Но на чём я вас уложу? – сокрушаясь, промолвила мама.
— Это уж наша забота. Всё привезём из части: и две солдатские койки, и матрацы, и подушки, и одеяла, и бельё, — успокоил её лётчик.
— Ну что, согласны? – задал вопрос танкист.
— Надо еще и Павлика спросить, — напомнил лётчик.
— Я спрашиваю обоих.
— Согласны! – в один голос ответили мы с мамой.
— Теперь осталось договориться об оплате, — сказал танкист.
— Право, не знаю… — замялась мама.
— Триста рублей вас устроит? – спросил лётчик.
— Вполне, — сказала мама.
— Тогда по рукам! – решительно заявил танкист и предложил: — Теперь давайте знакомиться. Представляю моего друга еще с военного училища Петра Ивановича Соловьева. Сам же я – Пётр Иванович Воробьёв. Ну, а вас как звать-величать?
Мама встала и, слегка смутившись, произнесла:
— Называйте меня просто Аней.
— А вам придётся обращаться к нам по фамилии: позовёте Петра, прибежим оба. Тоже будет, если кликнете Петра Иваныча, — сказал лётчик и первый рассмеялся своей незамысловатой и, видать, не раз испытанной шутке.
Капитаны перебрались к нам уже на следующий день. Должен признать: это мало изменило мою жизнь. Рано утром американский автомобиль «виллис» увозил их на работу, а привозил обратно в полночь. Однако, мне трудно было представить воинскую часть, где вместе служат лётчик и танкист, — никогда о таких не слышал.
Но вот наступил выходной, все оставались дома. И я решился спросить у капитанов:
— Дяди Пети, как получилось, что в одном и том же училище вы получили такие разные военные профессии?
— Паша, — ответил Соловьёв, — мы с Воробьёвым дважды учились вместе: сначала в пехотном, с тех пор и дружим, потом – в спецшколе НКВД, где нас готовили для СМЕРШ.
— Как ты думаешь, что означает слово СМЕРШ? – спросил Воробьёв. – И тут же расшифровал: — Смерть шпионам. Нам положены форма и знаки различия частей и соединений, куда мы бываем направлены. Понял теперь, почему один из нас – лётчик, а другой – танкист?..
— Вы ловите шпионов среди военных… А среди гражданских — тоже?
— У НКВД есть для этого специальный отдел, — успокоил меня Соловьёв.
— Кстати, тебе известно, кто в вашем городе возглавляет НКВД? – поинтересовался Воробьёв.
— Известно, его сын — Гена Ананьин учится со мной в одной школе, в восьмом классе. Вроде неплохой парень, только очень замкнутый.
— Наверно, в отца пошёл, — предположил Соловьёв.
— Видел их вместе – очень похожи, — подтвердил я.
— Всё же найди подход к Гене, — посоветовал Воробьев, — такой товарищ может пригодиться…
Общаться с Геной мне довелось через год, когда меня избрали в комитет комсомола и поручили собирать членские взносы. Гена заикался и, преодолевая свой недостаток, он краснел от усилий справиться с ним, его пригожее лицо при этом искажала гримаса.
Впоследствии, уже комсомольским секретарём, я пришёл в женскую школу, с которой мы проводили общие вечера и ставили пьесы. Комсомолом здесь руководила Нина Ананьина. Мы познакомились. Нина, в отличие от брата, оказалась приветливым, открытым и даже несколько прямолинейным человеком.
— Генка о тебе рассказывал, — начала она с места в карьер. — Деловой, мол, паренёк… Как ты думаешь, не пора ли отменить раздельное обучение? Война ведь давно закончилась, а без мальчиков жизнь в школе какая-то скучная.
— А что с братом, он, кажется, в медицинский поступил? – спросил я, уклоняясь от ответа на её вопрос.
— Да, он с детства мечтал о профессии хирурга: больше резать, меньше говорить… Только ты ошибаешься – Генка мне двоюродный. Наши матери — родные сёстры. Мой отец погиб на фронте. Мама осталась с тремя малыми девочками на руках. Вот меня, среднюю, удочерили и вырастили Ананьины.
— То-то сразу чувствуется: ты немного другая…
— Почему не хочешь говорить со мной о раздельном обучении?
— Не люблю обсуждать то, что… от нас не зависит.
— Уж не считаешь ли, будто этот наш разговор может тебе навредить?
— Сама не догадываешься?
— Ты слишком мало меня знаешь, не то не подозревал бы в чем-то нехорошем.
— Извини, но я и вправду мало тебя знаю.
Совместные дела и взаимная симпатия постепенно сделали отношения с Ниной истинно дружескими. В знак особого доверия я был представлен её родной матери и обеим сёстрам – Азе и Леночке.
Наша дружба радовала и одновременно терзала. В какой-то миг мне вдруг открылось, что Нина ждёт чего-то ещё, а я этого дать ей никогда не смогу…И ещё тяготило то, что она нередко давала понять о своей причастности к слою людей, облечённых властью, которым известно больше, чем простым смертным. В самом деле, прошло совсем немного времени после затеянного Ниной разговора о раздельном обучении, и в моей мужской школе № 1 появились смешанные классы.
Опять забежал вперёд, оставив квартирантов из СМЕРШ в 47-м, пока рассказывал о Геннадии и Нине Ананьиных. Кто-то скажет, что я действовал по совету Воробьёва. Нет, по обстоятельствам.
Капитаны из СМЕРШ прожили у нас только до конца года. Обоим вышел приказ о переводе на новое место службы.
Напоследок Соловьёв достал из чемодана завёрнутый в газету свёрток и передал маме:
— Возьмите, Аня. Гимнастёрка и бриджи в крови. Я не справился с мотоциклом ещё в Будапеште.
Постираете — перешейте для Павлика.
Мама долго в холодной и горячей воде с мылом отмывала оставленные капитаном вещи. И при этом повторяла:
— Не мог, не мог остаться в живых человек, который потерял столько крови… Не хочу, чтобы сын носил снятое с убитого…
Отчего возникло у неё столь жуткое предположение?..
Выстиранные и отглаженные гимнастёрка и бриджи, они же – галифе, выглядели, как с иголочки. Мама отнесла их на толкучку и обменяла на трофейный румынский солдатский китель. Я носил его зимой даже в девятом классе, когда родительский комитет сшил мне обнову в виде демисезонного пальто.
В ту же пору я познакомился ещё с одним смершевцем – полковником Иваном Ивановичем Самошкиным. Мне, правда, очень долго не было известно, какую должность занимал полковник. А он, оказалось, возглавлял особый отдел армии, который и руководил СМЕРШем.
Нашему знакомству предшествовали обстоятельства весьма отдалённые. Физрук Валентин Александрович Находкин, мастер спорта, участник сборной Молдавии по волейболу, установил в школьном актовом зале стенд «Наши лучшие спортсмены» и вывесил на нём снимки чемпионов и рекордсменов города и республики из числа учеников Первой мужской. Среди них почему-то оказалось и моё фото. Между тем титулами я не обладал, имел лишь второй разряд по плаванию брассом и третьи — по стрельбе из мелкокалиберной винтовки да по спортивной ходьбе.
Чтобы избежать двусмысленности подобной ситуации, мне ничего другого не оставалось, кроме как попросить Валентина Александровича немедленно убрать меня со стенда.
— И не подумаю! – сказал Находкин. – Ты там позарез нужен. Поинтересуются в горОНО: „А как учатся ваши лучшие спортсмены?“, отвечу: „Вы поглядите: вот Павел Сиркис – круглый отличник.“
Совсем недавно, получая в военкомате приписное свидетельство, услышал от врача:
— Юноша, рост у тебя сто восемьдесят два сантиметра, при этом вес – всего шестьдесят четыре килограмма. Маловато…
И сам знал, что «маловато». Выжимал штангу, подтягивался на турнике каждый день двадцать раз – только бы увеличить мышечную массу. Не помогало. Надо было лучше питаться. Но не очень получалось при нынешнем достатке…
Перед праздником Великого Октября на большой перемене в комитет комсомола забежал Вячеслав Самошкин – ученик десятого класса и прекрасный спринтер, чья фотография тоже висела на стенде.
— Так вот, Паша, седьмого ноября у нас дома состоится мальчишник. Родители идею одобрили, материально поддержали, сами участники расходов не несут. Приглашаю! Собираемся ровно в восемнадцать часов.
Особняк, в котором жили Самошкины, находился вблизи школы. Проходя мимо, я в течение последнего года наблюдал одну и ту же картину: в палисаднике рядом с особняком стояла на приколе пара совершенно одинаковых трофейных автомобилей марки «опель-супер». Зачем привезли из Германии сразу две явно неисправные машины – это мне было непонятно.
Встречавший гостей Слава, точно угадывая мои мысли, с порога прояснил ситуацию:
-«Опель-супер» — редкая модель. Таких авто выпустили не очень много. Отец ездил на нём за границей. Перед отъездом в Союз любимый «супер» сломался. Ремонтировать некогда. Потому и прихватил второй – на запчасти. Только здешние умельцы говорят, что по закону подлости у обоих вышли из строя одни и те же детали, а заменить их нечем…
В доме нас привечала Славина мать — хлебосольная Ольга Васильевна, милая женщина средних лет. Каждого усаживала за стол, который, как говорится, ломился от блюд с закусками и бутылок с напитками. Ребята, а это были лучшие спортсмены школы со стенда Находкина, вожделенно ждали сигнала к началу пиршества, молча глотая слюнки.
И вот, наконец, появился хозяин – полковник Иван Иванович Самошкин, грузный человек с бритой лоснящейся головой.
— Здравствуй, молодёжь! – приветствовал он собравшихся, делая ударение на первом слоге. – Моё поздравление всем со славной годовщиной! А теперь — наполним бокалы и выпьем за гениального вождя Иосифа Виссарионовича Сталина!
Молодежь дружно откликнулась на предложение полковника. Он же, лихо поглотив большой хрустальный фужер водки, терпеливо дождался, пока мы не допили до дна, и тогда бросил клич, точно поднимал бойцов в атаку:
— Уу-рр-ааа!
Может, кому-то это показалось бы чрезмерным, но только не пирующим с полковником юнцам. Все дружно подхватили вопль Иван Иваныча. Энтузиазм, овладевший гостями, был неподдельным, по-настоящему искренним.
Но тут наш тамада, перекрывая шум, вновь потребовал внимания, стуча серебряной вилкой по диковинной формы трофейному графину из звонкого многоцветного стекла.
— Вот смотрю я на вас, дорогие ребята, — начал Иван Иванович душевным голосом, — и сравниваю
свою судьбу с вашими судьбами. Мне, крестьянскому сыну, довелось проучиться только четыре года в церковно-приходской школе. Вы же кончаете десятилетку. И каждому доступно высшее образование. Это ж какое счастье впереди! Все здесь комсомольцы?..
— Все! — радостно крикнул я.
— А Паша – наш комсомольский секретарь, — сказал Слава Самошкин.
— Вот меня комсомол и поставил на правильную дорогу. Сначала вступил в Ленинский Союз
Мо’лодёжи. Потом стал продотрядовцем. Ну, дальше… Дальше – разные курсы…ВеЧеКа…А что же мы не поём, ребята?.. Не по-русски это… Русское застолье без песни — не застолье. Кто среди вас самый голосистый?
— Гена Вдовиков с Пашей дуэтом хорошо поют. Только Гены нет сегодня с нами, — объяснил отцу Слава. И затем обратился ко мне: – Придётся, Пашка, тебе одному запевать. А мы подхватим.
Не раздумывая, я начал с песни из кинофильма «Истребители», которую запомнил так, как её исполнял Марк Бернес:
В далёкий край товарищ улетает.
Родные ветры вслед за ним летят.
Любимый город в синей дымке тает –
Знакомый дом, зелёный сад и нежный взгляд.
Здесь не требовалось особых вокальных данных, но обязательны были подлинная душевность и верный тон. Иван Иванович и ребята, видно, это почувствовали в моём пении и дружно вторили.
А потом чего только не пели! Преобладали репертуар военных лет и фольклор. Полковник особо обожал тягучие длинные баллады о Стеньке Разине.
Расходились мы поздно. Уже на пороге почти трезвый Иван Иваныч подошел, обнял, по-русски меня трижды облобызал и сказал:
— Заглядывай, Паша, на огонёк, не жди приглашения! Всегда будем рады!
В конце учебного 1949-50 года Слава опять появился в комитете комсомола.
— Отец просил передать, что хотел бы сегодня вечером видеть тебя у нас. Не занят? Придёшь?..
— Свободен. Зачем я ему понадобился?
— Не знаю.
Рассчитал так, чтоб придти, когда хозяева уже отужинают. Дверь открыл сам полковник.
— А мы ждали, хотели вместе повечерять. Да ладно. Пойдём ко мне в кабинет. Я скажу, Ольга Васильевна нам свежего чайку заварит и туда принесёт. Поговорить надо.
Он усадил меня в кресло, придвинул журнальный столик, сел напротив в такое же кресло.
— Вот что, Паша: я навёл справки. Твой отец, советский офицер, погиб на фронте. Вас осталось трое сирых детей. Ты куда хочешь поступать после десятилетки?
— Зачем было справки-то наводить?.. У меня бы спросили. А поступить хочу в МГУ, на филфак, на отделение журналистики.
— Ты не хорохорься, парень! Добра тебе желаю! Мне вот какая мысль пришла: почему бы тебе не пойти в военное училище?.. Был бы там на полном обеспечении… И по нашей, чекистской линии я могу очень даже быть полезным.
— Вячеслав, знаю, в медицинский настроился. И сын главного тираспольского чекиста – Геннадий Ананьин тоже выбрал профессию врача. Что, не все отпрыски славных дзержинцев следуют по стопам отцов?..
— Да ты пойми: я же хочу тебе помочь.
— Иван Иванович, раз уж наводили справки, то вам известно, что в тридцать седьмом моего отца репрессировали. Правда, ему повезло. Он отсидел только два с половиной года, потому что попал в «обратный поток». В тридцать восьмом я ездил с мамой к нему в лагерь на свидание. Тогда мне и шести ещё не было, но запомнил и вышки с часовыми, и колючку.
Такой вот получился у нас разговор с большим смершевским начальником — полковником Иваном Ивановичем Самошкиным.