Предыдущие главы были опубликованы тут http://za-za.net/shpionomaniya-desyat-glav-nenapisannoj-knigi/ и тут: http://za-za.net/shpionomaniya/
Продолжение следует.
После отъезда папы в нашей кибитке поселилась беспросветная тоска: не стало духовной опоры – добытчика и доброй скрепы трёх, хотя и родственных, и всё же разных семей в одно большое сплочённое семейство. Из взрослых найти работу удалось лишь Риве – младшей маминой незамужней сестре. Её жалованья и жалких сбережений едва хватало, чтобы хоть самую малость прикупить к тому, что выдавали по карточкам.
Дед и бабушка не получали пособий за двух сыновей-фронтовиков, а знающие люди говорили: таким старикам положены какие-то выплаты. Я ходил с ними в собес в роли толмача. По-русски они стеснялись говорить. Им привычно было изъясняться на идиш или по-молдавски. Но никто не желал выслушать назойливых посетителей. Нас не очень вежливо спровадили в районный военкомат.
Военный комиссар – худощавый казах в звании майора, как заведено у местных жителей, увидев перед собой седоусого аксакала, сопровождаемого женой и внуком, сразу же выразил ему своё почтение и широким жестом усадил всех за стол.
— Ну, что вас ко мне привело? – приветливо спросил майор.
Я стал что-то говорить про пенсию или хотя бы какое-нибудь пособие. Тогда комиссар уже более строго сказал:
— Документы соответствующие у вас есть?..
Услышав про документы, дедушка достал из кармана паспорта и, не проронив ни слова, протянул хозяину кабинета.
Внимательно их изучив, тот произнёс:
— Эвакуированные. Из Молдавии. Далеко вас занесло…Ты внук, а то, может быть, сосед? – обратился ко мне военком и лукаво улыбнулся.
— Внук. Я дочкин сын. Мой папа призван в армию уже в Алма-Ате. Он сейчас на станции Аягуз. Оттуда его часть скоро отправится на фронт.
— Так чем я могу вам помочь?
— Видите ли, товарищ майор, у деда и бабушки трое сыновей. Два из них – средний и младший ушли на войну 23 июня 1941 года из города Тирасполя. Где они и что с ними, мы не знаем. У среднего сына была своя семья. А младший считался кормильцем родителей. Они ведь работать не могут и без конца болеют. Старшего же сына, как и моего отца, тоже призвали в Алма-Ате. Этот проходит переподготовку в Ташкенте, в военно-политическом училище. У него дома дети — четверо. Вот знающие люди и надоумили стариков хлопотать о пособии или пенсии за меньшого — кормильца.
Излагая суть дела, я внимательно смотрел на майора. Его широкоскулое лицо оставалось по-прежнему приветливым.
— А чем вы докажете, что проводили на фронт двух сыновей? — обратился военком к молчавшим до сих пор старикам. Лицо деда смертельно побледнело. Глаза бабушки наполнились слезами.
— Вы нам не верите?.. — Глубокая обида помогла мне не заплакать вместе с бабушкой.
— Да верю я, верю! Только в моём положении приходится действовать по закону. А он диктует строгий порядок: назначать пособие старым родителям при потере кормильца можно, лишь имея извещение о его гибели. Вы, благодарение Аллаху, извещения или, как называет его народ, похоронки не получили. Остаётся надежда, что живой, где-то воюет ваш младшенький. И со вторым всё благополучно…
— Мы и сами не догадывались, что нас занесёт в Алма-Ату на Гаражную, 18. Ох, и трудно будет им отыскать наш адрес, — сказал я и прикусил язык.
— Через Бугуруслан найдут. Раз вы прописаны, ваши данные переданы в город Бугуруслан. Там сосредоточены сведения обо всех эвакуированных. Об этом знают и на фронте, и в госпиталях, — успокоил майор.
И тут меня подбило рассказать про нашу горемычную жизнь.
— Мыкаемся пятеро детей – мал мала меньше и пятеро взрослых впотьмах при свете коптилки в сырой кибитке. Электричества провести не разрешили. Радио – тоже. Вот дедушка каждое утро шлёт меня на вокзал за свежим номером «Правды». Из неё он узнаёт новости о положении на фронте, вычитывает что-то между строк, надеется: а вдруг
напишут и про его сыновей.
— Молодец, что до школы успеваешь сбегать за газетой, — сказал майор.
— А я не хожу в школу.
— Как так?
— Да мы приехали в Алма-Ату в середине октября. Учебный год уже начался. Надо было жильё искать. Искали, искали — нашли на линиях. И тут мама попала в больницу, родила младшую сестрёнку. А потом спешно, чтоб успеть до зимы, пришлось строить кибитку…
Он слушал и делал пометки в блокноте.
— В какой класс тебя определять?
— Во второй.
— Нагонишь, когда начнешь учиться?
— Конечно.
— К сожалению, должен закончить беседу с вами и вашим внуком, — обратился военком к старикам. – Постараюсь помочь с радиоточкой. Выясню насчёт школы. Это всё, что в моих силах.
Мы покидали кабинет, горячо благодаря майора. «Какая удача, что хороший человек попался! — подумал я.- Надо запомнить его фамилию». За дверью уставился на висящую рядом с ней табличку: «Военный комиссар Ленинского района г. Алма-Аты майор Ш. Жакенов».
…Большой отрадой для нас были папины письма. Их не раз перечитывали вслух. Папа слал и небольшие денежные переводы, какие позволял оклад старшины, сообщал, что готовится переаттестация, скоро жалование ему повысят.
В самом конце февраля почтальон принёс треугольник, который взволновал всех, особенно маму. Папа писал, что многих его однополчан навещают жены из очень дальних мест, а от нас до Аягуза меньше семисот километров, путь туда займёт не больше суток. И продолжал: «Аничка, грудной ребёнок, конечно, осложняет положение. Но когда ещё кончится война? И, может быть, это единственная возможность побыть нам вдвоём…»
Мама тотчас стала готовиться к поездке. Главная забота — найти хоть самое нужное в дороге и на побывке для малышки. Бабушка и тётки предлагали оставить ребенка дома, на их попечении – в дороге, мол, трудно уберечься… Маме же казалось преступлением отрывать младенца от материнской груди.
Общими усилиями перестирали пелёнки и распашонки, старое розовое стёганое одеяльце упрятали в пододеяльничек, обшитый розовой же тесьмой, завернули в него прелестную малышку, на плечи мамы, руки которой были заняты, повесили не тяжёлый рюкзачок с самым необходимым.
Теперь можно и на вокзал.
Я сбегал туда накануне, узнал, когда отправляется поезд на Семипалатинск с остановкой на станции Аягуз и когда станут продавать на него билеты.
Мы вышли заблаговременно. Мама несла Идочку. У меня через плечо перекинут рюкзак. От Гаражной до вокзала чуть больше квартала. Дошли быстро. Пристроились к длинному хвосту у кассы.
Кто-то сердобольный вдруг предложил:
— Очередь, пропустим женщину с ребёнком.
— А не кукла у неё? – усомнился мужик, стоявший рядом с нами.
— Кукла, кукла, – подтвердила мама и, отвернув верхний угол одеяльца, показала ему спящую дочку.
Она думала о чём-то своём и не поняла вопроса. Впрочем, откуда ей, чистой душе, было знать воровское значение знакомого слова?..
— Прости, милая, — сказал мужик и перекрестился. – Проходи вперёд. У тебе живой ребятёнок, а не навороченный из тряпок мухляж.
Нам явно везло: билет достался хороший – в плацкартный. Не боковое место, а нижняя полка. И денег, присланных папой, хватило. Даже немного осталось после того, как отправили телеграмму, указав в ней дату и время прибытия поезда, его номер и номер вагона.
Наконец подали наш состав. Проводница при посадке сделала строгое лицо:
— За парнишку заплатить придётся…
— Я только провожу маму с сестрёнкой. На побывку к отцу едут. Перед фронтом. До Аягуза. Вы уж подсобите им, если что…
— Сделаю. А ты не засиживайся до третьего звонка.
Я отыскал нужную полку. Пассажиры по соседству оказались приличными людьми. Меня это успокоило: не обидят.
Мама уложила Идочку. Сама прикорнула рядом, сунув под голову рюкзачок, и тихо сказала:
— Устала я. Ты иди, сыночек. Не дожидайся отправления. Поздно уже.
Поцеловал обеих и двинулся к выходу. Как мне хотелось спрятаться в каком-нибудь закутке — залезть в рундук под сиденьем или забраться на третью багажную и пролежать там сколько нужно за чьими-то чемоданами и узлами, а в Аягузе вылезть и кинуться к папе!.. Нет, нельзя. Он хочет побыть с мамой вдвоём. А бабушка и дедушка с ума сошли бы, если б внук пропал…
Я спрыгнул на перрон. Сеялся мелкий колючий февральский снежок. Он таял на щёках, мешаясь с моими слезами.
На другой день спозаранок послышался негромкий стук в дверь кибитки. Он разбудил только нас с дедушкой. Наш топчан стоял близко от входа. Дед медленно сполз с постели и тихо, чтобы не разбудить остальных, спросил:
— Кто там?
— Папаша, это я – Сёма.
«Уж не дурной ли это сон?.. Такого не может быть!..» — подумалось мне.
К действительности меня вернул металлический скрип засова. Дед торопясь отпер дверь. В кибитку шагнул папа.
Я бросился к нему.
— Папочка, ты что, не получил телеграммы? Вчера я проводил в Аягуз маму и Идочку.
— Не волнуйся! Ничего страшного не случилось. Меня третьего дня командировали неожиданно в Ташкент, в штаб округа. Быстро обернулся. Маму встретят и первым же поездом отправят назад мои однополчане. Они же сообщат по телеграфу, когда наша мама возвращается домой.
— Шлоймеле, любимый зять! — на идиш воскликнула бабушка, выходя из-за полугрубка и запахивая капот. – Что же ты стоишь на пороге? – Она прижалась к папе и, всхлипнув, спохватилась: — Ты больше, чем зять. Ты – сын!
Сквозь окна кибитки пробились первые лучи солнца. Они осветили папу, крепкого и ладного. В петлицах серой пехотной шинели сверкнули красные лейтенантские кубики.
Теперь никто из домашних уже не спал, все тянулись к папе, целовали и обнимали его, а он был ровен и ласков с каждым.
— Лучше помогите человеку раздеться! – прикрикнул дедушка на свою ораву.
Папа сбросил с плеч увесистый вещмешок, расстегнул ремень с портупеей, потом снял шинель и всё вместе повесил на крюк, вбитый в дверной косяк.
У бабушки тем временем вскипел на плите чайник.
— Будем завтракать, чем бог послал, — сказала бабушка.
— И я кое-что добавлю, — улыбнулся папа, развязывая вещмешок и доставая из него завёрнутую в вощёную бумагу пахучую снедь: узбекские лепёшки, кульки с кишмишем, сушёным урюком и ещё какими-то неведомыми фруктами. – Он выкладывал на стол восточные гостинцы, знакомые по местному рынку, где торговали и заезжие узбеки. Цены там были для нас недоступны. Мы только слюнки глотали.
А напоследок было извлечено из мешка нечто совершенно неожиданное – большой копчёный покрытый жирком коровий язык. Папе как-то удавалось острым ножом отрезать от него равные ломти. Положив их поверх лепёшек, он не обделил никого.
— Надо оставить и для мамы, — сказал я.
— Само собой…Не переживай, сын. После завтрака поспешим с тобой в военкомат. Оттуда напрямую свяжемся со штабом моего батальона и всё выясним. Ваша с мамой телеграмма, надеюсь, получена, и в Аягузе их встретят. Но раз уж я в Алма-Ате, пусть их как можно скорее отправят домой. Вот об этом мы и попросим…
На прием к военкому Ленинского района попасть удалось не сразу. У входа нас остановил строгий дежурный с лычками сержанта, который сухо потребовал у папы предъявить удостоверение личности.
— В столице как оказались? – спросил он, изучив папину командирскую книжку.
— Я в краткосрочном отпуске после переаттестации в штабе округа.
— А по какому делу к военкому?
— По личному.
— Товарищ сержант, — встрял я в разговор, – я знаком с майором Жакеновым. Дело наше очень срочное.
— Шустрый у тебя сынок, лейтенант! – нахмурился дежурный. – Майор Жакенов слал наверх рапорт за рапортом – просился на фронт. И с месяц назад добился. Хороший был казах, добрый…
«Теперь понятно, почему он не выполнил своих обещаний, – подумал я. – Не обманул. Просто не успел».
— А что вас все же сюда привело? – не успокаивался сержант.
— Жену с грудным ребёнком домой вернуть надо! – улыбнулся папа, коротко объяснив, зачем мы пришли.
— Так бы сразу и доложили, — сменил тон сержант. – Новый военком тоже неплохой человек.
И вправду, разговор с папиным начальством без промедления состоялся, всё было улажено…
Маму встретили и проводили, снабдив на дорогу припасами, которых хватило даже впрок. Только одного не учло начальство: незадачливая мамина поездка в Аягуз урезала папин и без того недолгий отпуск, а «побыть вдвоём» им и вовсе не удалось…
То была последняя наша встреча, когда мы, пусть ненадолго, собрались вместе: папа, мама и трое детей.
Вскоре из Аягуза пришла любительская фотография. Папа на ней точно такой, каким мне запомнился, когда он неожиданно объявился ранним утром в нашей кибитке. На обороте – надпись правильным чётким почерком:
«Этот снимок сделан в дни Великой Отечественной войны, после того,
как за успехи в боевой и политической подготовке
я получил благодарность
командующего Средне-Азиатским военным округом
генерал-майора Курбаткина.
Вступление кандидатом в члены большевистской партии и
присвоение звания техника-лейтенанта 2-го ранга совпали по времени.
Храните и вспоминайте.
Муж и отец».
Я уверен, он писал и для чужих глаз. И упоминание звания рядом с партбилетом здесь не случайны. Получение же первого командирского чина было, думаю, для папы не карьерным шагом, а способом позаботиться о семье: теперь ей полагался аттестат, а в случае его гибели – пенсия.
Последнее прощание – несколько печальных минут — происходило без мамы. Почему? Почему сторонние обстоятельства так часто им мешали, двум дорогим моим людям, точно злой демон витал над их любовью?..
Эту телеграмму принесли вечером тридцатого марта:
«дорогие зпт первого тире третьего апреля проезжаю алмаату первую тчк целую сема»
Мы с мамой встали рано. Мама сцедила молоко для Идочки – бабушка покормит. Наскоро перекусили и бегом на вокзал. Километры, отделяющие Вторую Алма-Ату от Первой, проехали, трясясь, на товарняке.
Все платформы станции Алма-Ата-Первая были заполнены народом. Люди ждали эшелонов, с отбывающими из Аягуза на фронт частями 8 стрелковой дивизии – дивизии, где служили мобилизованные казахстанцы.
Мы проторчали на этих платформах первого, второго и третьего апреля с утра и до позднего вечера – и всё напрасно. Четвертого заболела Идочка. Ехать или не ехать? А что, если папин состав миновал Алма-Ату-Первую ночью?.. Снова поехали. Опять зря. Вернулись после полудня голодные.
Бабушка баюкала хворую малышку. Дома больше никого. И — хоть шаром покати.
Мама приложила к груди Идочку. Потом, полистав продуктовые карточки, грустно сказала:
— Остались неотоваренные талоны. Я быстро – туда и обратно. Авось, удастся чего-нибудь достать…
Они могли столкнуться в дверях, во дворе, на неказистой нашей Гаражной. Увы, не случилось!.. Разминулись…
В Алма-Ате уже установилась теплынь, а он ввалился в ватнике, в стеганых брюках. Тяжёлая кобура оттягивала ремень.
— Где мама?
— Ушла минут десять назад.
Лицо его посерело.
И тут папа произнёс:
— Больше я никогда её не увижу.
— Да ты что?.. Мама сказала: «Я туда и обратно». Мы и сегодня, в чётвёртый раз ездили, тебя встречали. Раньше вернулись, потому что у Идочки температура.
— Эшелон… машина… Может, успею?.. — Он был сейчас не похож на себя прежнего.
Поцеловал сестрёнок. Обнял меня. Потом сунул мне в руки аттестат, деньги.
А я снова лепетал, что мама вот-вот появится.
Кибитку мы покинули вместе.
Ещё одно объятье и поцелуй.
Шофёр не заглушал мотора.
Папа ступил на подножку и сел в кабину.
— Не горюй, парень, довезу отца в лучшем виде! – крикнул через приоткрытую дверцу водитель и нажал на газ.
И всё же они опоздали. Папин эшелон ушёл. Пришлось гнать по степи вдоль железной дороги до следующей станции.
Как папа поладил с шофером, он нам не написал. Однако, намекнул: не догони он своих, была бы большая беда.