Готова к печати новая книга Валерия Бочкова “Сахарная мельница”. Это сборник прозы – пять историй: две повести и три рассказа. Предыдущий сборник Валерия Бочкова “Брайтон-блюз” стал “Книгой года 2012” нашего издательства.
Елена Крюкова пишет:
Новый век. И новые признаки мастерства. И новые способы изображения.
Живописец Бочков знает, как надо написать новый мир.
Я вижу, как Валерий Бочков соединяет – сплавляет – тесно сплетает два начала, которые и я исповедую в прозе, и очень люблю, и стремлюсь этого достигнуть, потому что в этом пути вижу (провижу, как ни пафосно это звучит) момент истины современного искусства.
Первое начало – собственно проза, настоящие слова и фразы, и все изгибы и прелести словесного ряда, словесной вязи, всех семантик и семиотик на свете.
Второе – изображение: зрительный, ряд, кинематограф, чистый экшн, внутри которого – чистый саспенс, напряжение и катарсис, и – как следствие – почти зрительский успех книги, рассказа, повести: вот это стремление текста к фильму – стремление символа-знака к реальному предмету и его движению – не плоско-сюжетное, а глубинно-образное – даст новые открытия в новом веке; а мне оно уже дало открытие Бочкова.
Отточенный слог. Разнообразие приемов: то жесткий, сильный напористый ритм, волевые интонации, – Бочков хорошо знает все про динамику произведения, он не дает времени остановиться, он даже подгоняет его, если того требует образ! – то тончайшая лирика затишья, озерной глади, погружения в себя, в воздух летящего облака, в туман боли.
Прием? Форма? Да: Бочков счастлив еще и потому, что он живописец и график – то есть художник профессиональный – и знает толк в организации – в фиксации – формы. Идеал – объятие формы и содержания – он предъявил мне так властно, что я даже забеспокоилась: а кто у нас сейчас еще вот так же работает?
Но разве в этом главное?
Для меня в искусстве главное – то, что внутри. И мне для этого не надо разламывать произведение, не надо заглядывать внутрь его механики; живое нерассекаемо, его нельзя препарировать, разъять, его воспринимаешь цельно и целостно, – и в то же самое время ты видишь, из каких прекрасных подробностей оно состоит! Таковы работы Плавинского и Шемякина, таковы холсты и графика самого Бочкова. “Всесильный Бог любви, всесильный Бог деталей”, – Пастернак тысячу раз прав, и прав Микеланджело: “Отсекаю все лишнее”. Как совместить вот это неистребимое любование множественностью, не упуская из виду Единого?
Бочков это делает. С легкостью.
С кажущейся легкостью?
Не знаю, как ему дается эта полетность; но чувствую – она ему присуща.
“Снились странные сны: дорога на Ричмонд, штат Вирджиния. Яркий летний день. Сворачиваешь с шоссе, по узкой грунтовке доезжаешь до поля, дальше прямиком вдоль высокого кустарника. Заезжаешь в лес, тут темно, столетние буки и клены увиты путами плюща и дикого винограда. Я откуда-то знаю название плюща — “вирджинский душитель”. Дорога выложена серым камнем, она сворачивает, появляется изгородь, низкая, из темных булыжников. За оградой сад, мокрая кора лип, кусты, неухоженные клумбы, цветет пестрая мелочь, краснеют маки-переростки размером с кулак. У входа позеленевший от мха, тощий каменный зверь. Не то лев, не то собака. Дубовая дверь в темных кованых накладках, от гвоздей ржавые потеки, похожие на кровь. За дверью гостиная, по беленому потолку толстые балки, изъеденные жуками-точильщиками. Я никогда не был в этом доме, но знаю, что если подняться по скрипучей лестнице на второй этаж (последняя ступень коварна, она чуть выше и там все спотыкаются), пройти по темному коридору до конца и открыть правую дверь, то на дальней стене будет картина с парусником, попавшим в шторм”. (Рассказ“Сердце и другие органы”)