Письмо Сталину, или Ответ пианистки
Марии Юдиной
Бесконечная радость любви и добра, воплощаясь в торжественный звук,
из источника веры рекою текла и срывалась с порхающих рук.
Тихой скорбью клавирный шумел Иордан из «Рекорда» в московской глуши.
Эту музыку слушал усатый тиран, размышляя о тайнах души.
Кто же лирой посмел за живое задеть полубога грузинских кровей
и в Adagio высшие силы воспеть? Кто же этот бесстрашный Орфей?
На рояле одна из Христовых невест вдохновенно играла в ночи, –
пианистка Мария, носившая крест под хламидой из черной парчи.
Оркестранты ей вторили, дух затаив, и от страха дрожал дирижёр,
повторяя в душе этот грустный мотив как расстрельной статьи приговор.
Звуки Моцарта тихо являлись на свет, шелестели, подобно дождю.
Лишь к утру записав этот слёзный концерт, отослали пластинку вождю.
Он всё слушал её и три ночи не спал, – Ахиллес, поражённый в пяту,
то, как бес, хохотал, то надрывно рыдал. Видно, с совестью был не в ладу…
Пианистка играла, и виделось ей, что еврейскую дочь сам Христос
через залы искусства ведёт в Колизей по ковру из нарциссов и роз.
На трибунах гудел возбуждённый народ. Выступали с речами жрецы.
У арены, заполнив широкий проход, ждали казни святые отцы.
Тихо пели они, чтобы страх победить, чтобы муки их были легки,
и молили Христа милосердно простить неразумным врагам их грехи…
Сотни тысяч священников в алой крови на арене лежали ничком, –
над телами стоял беспощадный раввин и махал ритуальным клинком.
«Сколько будет ещё человеческих жертв? – прошептала Мария в слезах, –
Я боюсь, что теперь не увижу Твой свет в этом мире, где царствует страх».
«О Мария, не плачь! – ей сказал Иисус, – Мы едины в несчастье земном.
Славя Бога за всё, утоляй свою грусть белым хлебом и красным вином…»
На прокатном рояле цветы и конверт, – из Кремля приезжал воронок.
Двадцать тысяч рублей за прощальный концерт пианистке прислал полубог.
Но Мария, живущая вечно в долгах, помогавшая ссыльным «врагам»,
не пеклась о квартире, болящих ногах и была равнодушна к деньгам.
В благодарность она написала тогда меценату Иосифу так:
«На ремонт старой церкви я деньги отдам. В этом вижу особенный знак.
Истребляя народы за ложную власть, тьма царила в грузинской груди.
Я просить буду денно и нощно за Вас. О Господь! Просвети и прости…»
Бесконечная радость любви и добра, воплощаясь в торжественный звук,
из источника веры рекою текла и срывалась с порхающих рук.
Мимолетные розановские ямбы
Совсем недолго мне носить осталось
Дырявый золоченый портсигар
И новое пальто… Но где же радость?
И где печаль? От мира я устал.
В душе моей – пустыня среди скал.
Я вышел весь… Похоже, это старость.
Моя любовь к вещам, мои привычки
Осыпались, как старая листва.
Жизнь держится на мне едва-едва.
Я еду по Бассейной, сидя в бричке.
Ухабам в такт седая голова
Качается на шее, как на спичке.
Прохожим людям я совсем не нужен,
И сам ко всем сегодня равнодушен.
Я выдохся… Покрыта пылью шляпа.
Какой-то гадкий тошнотворный запах
От портсигара и пальто из драпа,
Как будто их владелец мылся в луже.
Наверно, надо выбросить меня,
Как те цветы, что в третий день увяли?
Проходит жизнь, копытами звеня.
Куда она идёт, в какие дали?
Зачем ей все любовные печали
И радости? – Представьте, знаю я…
Я браку посвятил бы лучший храм!
И пусть ханжи кричат, что это срам.
Меня пленяли Веста и Эрато,
Мужская сила в Аписе рогатом.
Я женским наслаждался ароматом
И Богу верен был, как Авраам.
Люблю красивых женщин и мужчин,
Боготворю зачатие и роды.
Но людям в наступивший век машин
Нужны, увы, не таинства природы.
Рекой течёт по жилам сладкий джин,
И племя гибнет в омуте свободы.
С мольбой смотрю в небесное стекло
Глазами киликийского еврея,
В бессмертие души почти не веря.
И еду тихо, чтобы не трясло, –
Листочками изрядно облетел я.
Но Солнце любит всех, и мне тепло.
Говорил литератор в шутку
Александру и Маргарите Беляевым
Говорил литератор в шутку перед смертью своей супруге:
«Заверните меня в газету. Я был верным слугой газет».
А супруга сидела рядом и его целовала руки.
Неужели они с супругом вместе прожили двадцать лет!
Сын священника жил в постели при безбожной советской власти.
Параличного все жалели. Видно, Ангел его хранил.
Маргарита ему открыла, что такое земное счастье,
что такое семья и дети… Александр ей открыл свой мир.
Фантастический мир иллюзий он творил, сочиняя прозу:
с Ихтиандром нырял в пучину, с Гуттиэре роман крутил,
с Ариэлем летал по свету, силой мысли взмывая в воздух,
и главу оживлял без тела, чтобы к Богу найти пути…
Литератор лежал в исподнем, лишь прикрытый простынкой белой.
От голодного истощенья возвышался горбом живот.
За окном подвывала вьюга, погребальные песни пела.
Грохотал, точно бил в литавры, вдалеке ленинградский фронт.
Сон о мёртвом брате
Юрию Левитанскому
Мой брат пришёл ко мне, но был он неживой,
с простреленной насквозь, поникшей головой.
Холодная ладонь легла в мою ладонь.
Меня сквозь сон пронзил его смертельный стон:
«Что сделали со мной, ты видишь, милый брат?!
Война тому виной, хотя я не солдат.
Я мирный человек, пришедший на майдан,
где ангел, почернев, застыл, как истукан,
а люди, озверев, забыли о любви
и утопили мир в пылающей крови.
Там в снайперский прицел на миг попал и я,
в затылок или в лоб ужалила змея.
И яд проник в меня стальным веретеном,
и радость бытия забылась мёртвым сном.
Скажи мне, добрый брат, что делать мне теперь,
когда внутри меня семиголовый зверь?!
Я за грехи людей проказой поражён, –
за слёзы матерей, сестёр, детей и жён.
Моя душа горит и в клочья рвётся плоть,
и змеями из дыр, шипя, струится злость.
Но это не конец, а дальше будет взрыв
и выплеснется ад сквозь лопнувший нарыв,
и многорукий бес войдёт в сердца людей,
чтоб башню до небес создать из их костей,
и кровь из ран рекой текла, текла, текла,
и, злобою горя, взрывались их тела,
и матери рожать отказывались впредь,
и мудрые отцы обожествили смерть…»
Сквозь сон я отвечал: «Христос – наш поводырь!
Он нас с тобой ведёт в свой горний монастырь.
Ты для меня – и крест, и истина, и жизнь.
Прошу тебя, мой брат, на спину мне ложись.
На небо побредём по мукам бытия.
Мы вместе обретём свободу, ты и я.
Войдём под светлый кров Небесного Отца,
там ангелы печать тебе сотрут с лица…»
И тёплая рука легла на спину мне,
как будто наяву, как будто не во сне…
Невоград
Игорю Царёву
Невоград священный стал Альма-матерью
для умов великих российской нации.
Вот и ты прошёл здесь, хвала Создателю,
по ступеням высшей версификации.
Да, какие были поэты-щёголи,
из каких созвучий рядили маковки,
не цари, но царской походкой цокали
вдоль Фонтанки, Мойки, Невы и Карповки!
В Петербурге тучи висят над крышами.
Спиртом горе льётся, мутит сознание.
Пёс бездомный лает и лает виршами,
выполняя с чувством Небес задание.
Покидают Землю поэты-странники…
Запиши всех, Отче, в Твоём Помяннике!
Гипердактилический канон
Когда святым ставят памятники
и те становятся идолами,
которым молятся праведники,
руководимые риторами…
Когда цинизм проповедуется,
войну народов развязывая,
и цель благая преследуется:
всем тварям – камера газовая…
Когда вокруг толпы верующих
в божков и листики фиговые,
найдешь ли к Господу ведающих
пути сквозь догматы фриковые?!
Когда же гроздья рябиновые
затмят все звёзды рубиновые?
Наш век на земле чрезвычайно короток
Марине Цветаевой
Наш век на земле чрезвычайно короток.
Успела бы ты полюбить меня?
Так трудно найти в мутной речке золото,
Как остановить на скаку коня.
Любить одного – это скука жуткая
Для моря страстей, что бросают в дрожь…
Любить лишь одну, про тебя скажу-ка я, –
Сплошной моветон, впрочем, это ложь.
Когда от любви загудят миндалины,
Застрянет, как кость, слёзный в горле ком,
Мы будем катком бытия раздавлены.
Но, знаешь, с тобой умирать легко.
Меня опьянил горький сок рябиновый.
Твой слышится стон, точно звон малиновый.
Родной земли живая речь
Родной земли живая речь,
Лаская слух певучим звуком,
В моей груди «гудит, как печь»,
И согревает русским духом.
Всего каких-то триста лет
Живёт российская словесность.
Ещё грядёт её рассвет
И мировая повсеместность.
Ещё наступят времена,
Когда поруганная птица
В людских устах и письменах
Орлом двуглавым возродится.
Ни крови, ни слёз нам больше не надо
Андрею Зубову
Повержены ниц враждебные страны,
и множится Русь до южных широт,
и кажется всё таким лучезарным,
и славой вождя гордится наш род.
Но башни Кремля внушают нам ересь,
что Бог будто был распят на звезде.
Хранит мавзолей священную прелесть:
Москва – Третий Рим всегда и везде.
Святые с икон взирают с укором
на наш Третий Рим – мир лжи и вражды.
Имперская спесь чревата позором,
когда победят иные вожди.
Отдался Христос сам в руки Пилата,
хотя мог призвать небесную рать.
Ни крови, ни слёз нам больше не надо, –
нам надо себя в НАРОД собирать!
Великий народ – собор златоглавый,
несущий свой крест во имя Любви,
сквозь бури веков, в сиянии Славы,
над тёмной водою, как Спас на Крови!