«Привет, ты выйдешь?» — хлюпая носом, спросило дитё дошкольного возраста, заглядывая в приоткрытую дверь. На ее щеке искрился след от леденцовой карамели, до которого она то и дело пыталась дотянуться влажным языком, от чего этот след с каждым разом становился все больше.
«А чего?» — донеслось из-за двери, и в проем вылез взлохмаченный очкарик тех же лет. На лестничной площадке свет отсутствовал, но на толстенных линзах мальчугана отчетливо бликовало окно, тускло светившее в противоположном конце коридора.
«Это. Там уже лужи» — ответила Люба, привставая на цыпочки и заглядывая в дверной проем мимо парнишки. За его спиной отрешенно и важно прогуливалась белая и пузатая кошка.
«Она что у тебя такая, вся с животом?»
Митька обернулся и окинул взглядом вышагивающую кошку.
«Мама сказала, что нашей Тоське скоро принесут котят».
«Да? И откуда?» — поспешила узнать Люба, теребя за спиной рукав пальто.
«Из аптеки» — серьезно ответил Митька.
Тоська, видно догадавшись, что разговор коснется ее сугубо личной жизни, поспешно решила удалиться на кухню, дабы избежать излишних вопросов о ее отнюдь немонашеской жизни.
«А-а-а» — многозначительно протянула девочка, будто бы припоминая, что котята именно там и берутся. И, поправляя съехавшую на глаза большую вязаную шапку, добавила – «А это. Значит и моя мама тоже сможет взять котят из аптеки?»
«Ну, если у вас есть мыши, тогда – да» — пробубнил малый, подтягивая съехавший носок. – «Ну, так мы пойдем?»
«Пойдем» — кивнула Люба, торопливо ища рукавички, болтающиеся на резинке в рукавах. – «Я внизу тебя буду ждать».
И она зашагала по темному коридору к выходу, ведя рукой по всей длине стены. Вывернув нижнюю губу и запрокинув голову к потолку, Люба думала о том, почему это Митька всегда в зеленке? То выстриженная голова в зеленый кружочек, то лицо в зеленую крапинку, а на ее день рождения у него даже язык был зеленый.
«Ну, язык это может быть и от торта» — вслух, но себе под нос, пробурчала Люба – «А может Митькина мама и не знает, что кроме зеленки, есть еще много горьких лекарств? Вот она его и лечит одной зеленкой! И ангину, и простуду, и «не хочу спать», и даже «купи мне вон то». Наконец, согласившись сама с собой о необходимости скорейшего просвещения тети Томы, в отношении лекарств, Люба зашагала быстрее, вслушиваясь в глухой звук эха, вторящего ее топотанию.
На улице уже серебрились лужи, по краям еще окаймленные хрупким прозрачным льдом, но снега нигде не было. Он пойдет позже, заполночь, растает до утра, и будет последним в этом году. Последним и никем не замеченным. От замерзшей грязи на дорогах, поднималась еле видимая испарина. Деревья раскачивали свои голые сплетения, взбивая в белую пену облака высоко в небе. Когда Митька появился на улице, уже вовсю щебетали скворцы, подставляя свои грудки под греющие лучи весеннего солнца.
«Хочешь покатать?» — щуря один глаз и непривычно скаля зубы от солнца, спросил Митька. Он держал в руках алюминиевый кусок проволоки, заканчивающийся на земле красным грузовым краном. О том, что это именно кран, можно было догадаться только по стреле, да и то, она торчала набок, а вместо крюка имела сложную загогулину из того же алюминия. – «Я его поменял на фантики и красную конницу. У нее все равно все края были покусаны» — хвастнул Митька.
«Давай» — застенчиво улыбаясь и убирая с лица выбившиеся волосы, сказала Люба, принимая бразды правления в свои руки. Но, ничего не получалось – кран был еще и без колес. Он постоянно зарывался в хлипкую грязь. И сколько бы рулевая ни гудела и ни рычала (изображая, видимо, двигатель внутреннего сгорания) кран ни как не соглашался выполнять изящные маневры. Долго бы это, наверное, продолжалось, если бы, шагая, под звук «чмок», Любин сапог не остался в грязи, а та не рухнула вперед, руками в грязь. Эстетично, при этом, задрав ногу. Плюхнулась и молчит, замерла. А потом как завопит:
«Ну, тащи же меня отсюдава, скорее тащи-и-и». А потом добавила, серьезно так, по-взрослому: — «Ой-ой-ой, да что же это в мире делается-то, а?»
Митька среагировал быстро, и Любин поход в грязь окончился благополучно, если не считать грязных рукавиц.
«Это ты меня туда толкнул!» — причитала Люба, размазывая слезы грязными рукавицами, от чего ее лицо стало не лучше Митькиной машины.
«Не пихал я тебя туда» — оспорял мальчуган, запястьем поправляя очки, — «Ты вот так вот тянула туда-сюда, а потом ка-а-к «бац», и торчишь» — и он наглядно показал как все было, стараясь в мелких подробностях изобразить ее лицо в момент падения, от чего Любоньке сделалось еще хуже.
«А я вон тогда повернулась и видела! Видела! Видела! Видела!» — не унималась та, сплевывая, видимо, песок, попадавший в рот – «И не ври!». Но, понимая, что Витька на самом деле не виноват, уже чуть мягче добавила: — «Ну, хоть чуть-чуть-то толкнул?»
«Ну, если, только, чуть-чуть» — лишь бы отвязалась сказал Митя, уселся с ней рядом на скамейку и подогнул под лавочку ноги. – «Ты лучше посиди, пока, тут, на солнышке, а я тебе буду показывать, как я гоняю по лужам».
«Да посижу уж» — кривясь, как от лимона, сказала Люба, вытянув вперед руки и глядя на свои рукавицы. С них капало.
И Митька начал носиться со своей машиной по двору, высекая из луж серебряные брызги. Они искрились безмерной радостью, бесконечным небом и пламенеющим солнцем. Птицы, словно обезумевшие, перебирали тона и ноты, проникая своим звучанием во все сферы сущего, и плыли по воздуху незримые свитки пятилинейных нотаций. А Митькино «бибип» было частью всего этого огромного мига пробуждения природы.
«Побежали со мной» — выпалил Митька, подбежав к Любе и схватив ее за руку.
«Куда?» — удивленно вскрикнула Люба, и ей тут же передалась его беспричинная радость, желание сделать что-то, бежать куда-то.
«Погнали, посмотрим брызги из под колес настоящих машин!»
И они помчались на широкую улицу, по которой друг за другом тянулись машины, тяжело таща за колесами мутную воду. Встав на обочине и открыв рты, они с восторгом смотрели на эту механическую мощь. И каждый думал о чем-то своем. Митька о том, что когда он вырастет, то обязательно будет управлять самой большой и сильно ревущей машиной. А Люба о том, что когда Митька вырастет, у него тоже будет какая-то из этих машин, может та, с молоком, а может та, желтая, с хлебом, и тогда она попросит его свозить ее в парк, за одуванчиками.
«Как гудят, да?» — прокричал Митька, теребя в руках проволоку, сиротливо стоящего рядом, игрушечного крана. – «А тот, какой огромный грузовик, смотри!»
Восторгу не было предела. Но, ему было суждено быстро закончиться. Этот самый грузовик, проносясь мимо, окатил обоих, с головы до ног, почти густой жижей из-под колес. Теперь орали оба. Вода стекала с обоих мелким чернильным дождем. Орали, и как лунатики, плелись домой с вытянутыми вперед руками. Митька то и дело падал на скользких ухабах и, поднимаясь, пинал со злостью свой игрушечный кран, что-то бормоча сквозь слезы. Люба шла рядом, всхлипывала и жалобно поскуливала. Одной рукой она старалась удержать на голове шапку, потяжелевшую от воды, другой – утирала пузырящиеся сопли.
Дома «попало» обоим. Был и папин ремень, и бабушкино малиновое варенье. Теплые шерстяные носки под пуховым одеялом, полусон, горькое лекарство.
«Бедный Митька», — засыпая, думала Люба, — «Сегодня его точно напоят зеленкой».
Пришедшая ночь была щедра на высокие звезды. Вселенная раскрывалась пред Землей до неизмеримых глубин, обнажая самые далекие туманности, звезды, кометы. За полночь небо заволокло вощеными тучами, и, оплавляясь, они закапали ни то дождем, ни то снегом, сонно шурша на дорогах, подоконниках, крышах. Поглощенные темнотой, все спали. А у Митьки в прихожей Тоська вылизывала слепых котят.
ЭПИЛОГ
А когда-то потом грянула перестройка. Митька, тогда уже Дмитрий, после школы, так и не продолжил образования. Он погиб на службе в Чечне. Сильно бомбили, его завалило в руинах, раненого. Митя умирал несколько суток, глубоко под развалинами. Сослуживцы, находясь под шквальным обстрелом, слышали, как он кричал, просил о помощи. Когда все стихло, его все-таки вытащили, но уже бездыханного.
Люба, отучившись на повара-кондитера, и дня не проработав по специальности, занялась торговлей. Она и сейчас стоит на городском рынке за грудой развешанного товара. Бойко спорит с соседкой, обсуждая городские новости. Умело предлагает товар. Но иногда, придя домой, устало садится за стол, наливает в изящную чашку горячий чай с бальзамом; выключает в темнеющей кухне свет и ждет, когда в ее окне появится маленький кусочек громадного Млечного пути. Глаза ее замирают, искрятся, она вспоминает своего Митьку, его детство в своем. Тогда Любе становится жаль их обоих, жаль за что-то несправедливое, несбывшееся, несостоявшееся. И, тяжело вздыхая, она поглаживает в темноте уже давно уснувшую Тоську.