Не зови прошлое
1
Очень растерялся Михаил Иванович Шульпин, когда, примерно через год после смерти жены, Лизы, понял, что практически все его контакты, все его связи, все его знакомства в этом мире существовали только благодаря ей, и организовывала их она, его ненаглядная. Да и всю жизнь его устраивала супруга, а он только существовал в этой жизни. Даже его контора «Нотариус Шульпин», его частная лавочка, как он её называл, постепенно перешла под крыло какой-то дальней Лизиной многоюродной племянницы, которую он когда-то по рекомендации супруги и приветил, и пристроил, и в дело ввёл. А теперь вот — не интересна стала вдруг ему его же работа.
Заходил Михаил Иванович в свой офис всё реже и реже: сначала старался бывать там каждый день, пусть хоть на час, а со временем стал появляться в своей лавочке раз в неделю и то внехотячку. И видели все сотрудники, что не работается Михаилу Ивановичу. Но не догадывались они, что и жить ему не больно-то уж и хотелось. То есть так жить, как сейчас все живут, не хотелось, а хотелось как-то по-другому: тянуло его куда-то в прошлое. Ностальгировал он, что ли таким специфическим образом?
Улицы он стал называть на советский манер: вместо Варварки — Фигнер, а вместо Покровки — Свердловка, начал снова в киосках газеты покупать, а в библиотеке, в которую записался, взял книгу Семёна Бабаевского «Кавалер золотой звезды», которую в детстве читал.
Жил он теперь один в своей двухкомнатной квартире, но грустно было ему и скучно в ней одному. А вот гулять по улицам Михаилу Ивановичу вдруг полюбилось: нравилось ему вспоминать, что было на месте того или иного нового дома пятьдесят лет назад, и кто из друзей или знакомых здесь жил когда-то, где располагались какие магазинчики продовольственные или книжные, или какие кинофильмы и в каких кинотеатрах в добрые старые времена крутились. Глядя на идущие трамваи, вспоминалось ему, как ловко он умел на ходу запрыгивать и спрыгивать с подножки. Представлял Михаил Иванович себе и будки телефонные, стоявшие раньше чуть ни на каждом большом перекрестке, из которых он в молодые студенческие годы звонил знакомым девушкам, да и Лизе тоже, когда женихаться начал. А то так и вовсе: стали ему мерещиться номера телефонов пятизначные, к которым буковки потом стали прибавлять. И что ведь память делает — номер подкинет, а рядом лицо! А друга этого или девушки этой любимой давно уже нет.
И вот тут, с памятью, надо было что-то делать — побаиваться начал Михаил Иванович, что однажды она может его подвести: не то что бы откажет, а наоборот — подкинет какую-нибудь каверзу, с которой надо будет бороться. Ведь уже случилось раз — что он встал около кафе «Дружба», или как-то оно по-новому теперь называется, и стал дожидаться, когда троллейбус подойдет, забыв, что не ходит троллейбус по этой улице уже почти сорок лет. Хорошо, что не стал как дурак старый у прохожих спрашивать, где тут троллейбусная остановка — сам вспомнил, что нигде!
Появилась у него ещё одна новая домашняя забава: перелистывая старую книгу городской телефонной сети, находил Михаил Иванович много знакомых фамилий, вспоминал что-нибудь про их обладателей интересное и набирал этот старый пятизначный номер. Конечно, там никто не отвечал, но и не рассчитывал он на то. Просто это игра такая.
Хотя предупреждал его старый товарищ с детских лет, Вовка Охотов, профессор, замечательный хирург, рыбак, охотник, бабник, единственный человек, с кем Шульпин продолжал поддерживать отношения уже лет пятьдесят, что игры с прошлым очень опасны: в прошлом хранятся такие секреты, которые лучше не вытаскивать. Охотов прямо-таки обеспокоился этим новым увлечением Михаила Ивановича и, каждую неделю отзваниваясь с очередным приглашением съездить на рыбалку, просто умолял его бросить эту новую дерзкую, как он сам её называл, забаву.
Домашние телефоны почти все поснимали уже: мобильными пользуются. Только старики по привычке хватаются дома за телефонную трубку. Михаил Иванович относил себя уже к категории стариков и любил свой старый дисковый телефонный аппарат, хотя и с айфоном, и с компьютером, и с другими гаджетами он был на «ты» и от их услуг не отказывался. Однажды, листая телефонный справочник, он и Лизин старый номер домашнего телефона в нем разыскал, там ещё её девичья фамилия была пропечатана, и жила она — этих домов-то уже и нет.
Михаил Иванович набрал в тот раз номер Лизин: В-3-79-58. После двух длинных гудков на другом конце сняли трубку:
— Баня! — сказал мужской голос.
— Как баня? — удивился Михаил Иванович.
— Так, баня.
Михаил Иванович положил трубку. Он удивился не тому, что там оказалась баня, а тому, что там подняли трубку. Но ответить сразу на этот вопрос: как это получилось? — Михаил Иванович не смог, а потом уже просто и забыл про такой казус.
Ну, и ещё — странные сны стали сниться Михаилу Ивановичу. Вообще-то ему редко сны снились — ну там раз в год, и то одни и те же, к тому же простенькие: как он экзамены в институте без подготовки сдает и не может сдать и ещё один, страшный — будто катится он с крыши высокой и крутой, но не падает, а просыпается. А чтобы философские какие-то, как Татьяне Лариной или Вере Павловне, или у Достоевского которые описаны, — нет, не бывало. Ну, понятно — писатели напридумывают такого, чего в жизни-то и не дождёшься
А тут вдруг приснилось, будто он женится, и женится снова на своей Лизоньке, только на молодой, той — двадцатилетней. И такая нежная она с ним, и кожа у неё бархатная, и губы сочные, и талия упругая и податливая. А что со старой Лизой — не поймёшь: то ли она умерла, но почему-то не похоронена, то ли она всё же не умерла! Потому что она и не рядом, но невдалеке стоит и не то что не одобряет новую женитьбу Михаила Ивановича, а просто корит его и взглядом, и мимикой. И стыдно Михаилу Ивановичу, и чувствует он, что ещё придётся ему с его старой Лизой объясняться. А что объясняться, если он на ней же женится, только на молодой, а потому ни измен, ни предательств в этом никаких нет. От стыда пришлось Михаилу Ивановичу проснуться.
2
То, что умом он немного тронулся, Михаил Иванович уже прекрасно понимал. Понимал он также и то, что на пенсию просто так не отправляют; правда, его и не отправляли — он сам ушел и уже оформил все бумаги и даже «ветерана труда» получил. Только всё равно кормился он со своей нотариальной конторы: и не только в финансовом плане, а в том смысле, что уж очень много секретов знал старый нотариус Михаил Иванович о своих любимых горожанах-согражданах.
Ведь не только примитивные доверенности на вождение чужой машины оформляют у нотариуса, что может сделать и зелёная девчонка, а и серьёзные наследства на бумажках, запертых в сейфе у Михаила Ивановича, уже разделённые лежат. Если подумать, то становится понятным, что к нотариусу обратится за оформлением завещания по наследству только тот, кому есть что завещать и есть кому завещать, при том по-хитрому завещать, с условием. А если имеются скрытые семейные тайны, о которых до поры до времени не должен никто знать? Имеются в виду не измены и внебрачные дети, а примитивные обиды или симпатии, которые могут меняться и меняются очень часто. А с возрастом эти обиды и новые симпатии могут возникать и пропадать каждый день.
И вот тут хлебом не корми Михаила Ивановича, прямо подпитывается он на этих информациях и духовно, и физически. И материально, конечно, но это его последнее время уже не очень интересовало. А ведь все эти старухи, которые каждый день готовы менять свои завещания, хотя и не дворянки какие-то там столбовые, но всё равно как «из бывших» — ходят уже плохо и просят обычно Михаила Ивановича приехать к ним домой для фиксации нового своего каприза. А живут они часто если и не во дворцах, то в таких хоромах, о которых простым нашим гражданам лучше и не знать. Ведь это по телевизору покажут особняк какого-нибудь министра-жулика или артиста-миллионера и что? — картинка и картинка. А внутри!.. Это всё равно, что по телевизору балет смотреть или аромат новых духов распознать, глядя на ихнею же телевизионную рекламу — сути и прелести не узнать! Надо эти чудо-избушки изнутри увидеть и разбираться в тех чудесах, которые в них припрятаны.
Живут эти старухи, а часто и не старухи, а молодые вдовы, в домах своих мужей или зятьёв, но записаны эти особняки и коттеджи на них, на старух. И тешат себя эти хозяйки тем, что могут пока что распоряжаться всем хозяйством, временно порученным им. И позванивают эти неожиданные владелицы несметных богатств Михаилу Ивановичу Шульпину, а тот на — такси и к ним уже летит. Сам за руль после смерти Лизы он не садился — тревожно и неуютно чувствовал себя на водительском месте. Машину свою племяннику отдал, и возит тот Шульпина на базар по выходным. А к клиентам важным лучше на такси — Михаил Иванович предпочитал клиентов своих в секрете держать.
Но странное дело — сразу после похорон жены и профессиональная активность, и интерес к чужой жизни у Михаила Ивановича стали пропадать. Раньше в таких домах коллекции картин или икон, или фарфоровых статуэток мейсенских, или кинжалов восточных его не просто восхищали, а вызывали любопытство, и просил он хозяев просветить его. Такое внимание было хозяевам приятно, и читалась тогда Шульпину популярная лекция. Ведь приходилось ему давать рекомендации и по страхованию таких коллекций, которые хозяева не очень-то хотели светить.
Раньше такие визиты могли затягиваться на целый день, иногда с обедами, а уж чаю отпить или фужер хорошего вина — так это обязательно. Теперь Михаил Иванович к посторонним и малозначащим беседам стал не просто охладевать, а они его начинали тяготить. Он понимал, что такое его отношение активно мешает делу, что клиента надо расположить, чтобы тот мог довериться его, Михаила Ивановича, советам при принятии решения, но ничего поделать с собой не мог. Раньше он готовился к таким поездкам: подбирал галстук или бабочку, смотрелся в зеркало — хорошо ли повязано кашне, а теперь почему-то не думалось ему даже об этом. Часто, еще только-только зайдя в прихожую и вытирая носовым платком пот со лба, он просил принести ему стакан холодной воды, а выпив его, начинал понимать, что напоминает сам себе чеховского дворника или извозчика, а в лучшем случае постаревшего «ионыча». Но тут же Михаил Иванович брал себя в руки и, входя в гостиную, был предупредителен, галантен и вежлив.
3
В мае городской телефон зазвонил неожиданно, первый раз за год, наверное. Михаил Иванович снял трубку.
— Миша? — с характерным акцентом произнес дребезжащий и вроде бы знакомый, но всё равно неузнанный голос.
— Да, это я, Михаил Иванович Шульпин. А, простите, вы кто будете?
— Миша, это я, тётя Дора Штейн. Ты приедешь?
— Куда мне надо приехать, тётя Дора? — без раздражения и даже с долей иронии ответил Шульпин, спешно соображая, кто бы это мог его разыгрывать.
— Ты всё шутишь, Миша? Ко мне ты хотел приехать.
— А куда мне надо приехать, в Канавино или на Маяковку? — решил подыграть незнакомице или незнакомцу Михаил Иванович, вспоминая, что тётя Дора была хорошей портнихой и подругой его мамы, и по самым скромным подсчётам ей должно быть сейчас уже больше ста лет.
— Конечно, на Кооперативную, то есть на Маяковку, куда ты с папой и с мамой своими ещё приходил! Помнишь?
И тут до Михаила Ивановича дошло, что это не розыгрыш. Он даже оцепенел. Холодком неприветливым потянуло из телефонной трубки.
— Приезжай прямо сейчас, если сможешь. А не сможешь — приезжай завтра с утра. Дело серьёзное и спешное, и разговор у нас будет долгий и не телефонный.
— Тётя Дора, да я сейчас и приеду, только напомните мне адресок ваш — полвека уже прошло, а то и больше: запамятовал я, где вы живёте.
— Миша, а ты знаешь ресторан «Волгу»?
— Помню, конечно. А что теперь там?
— Что теперь там, что теперь там! Я уж не знаю — что теперь там, а вот рядом с рестораном есть арка. Заходи в эту арку, увидишь гору ящиков деревянных, а дальше кучу шлака, между ними вход в наш подъезд. Поднимешься на второй этаж, увидишь дверь, обитую жёлтой клеенкой, на ней марка номер шесть, это моя квартира. Дверь будет открыта, торкнись и заходи. Я тебя уже буду ждать. А ты лакаголь какой пьешь?
— Да, нет, не пью я.
— Хорошо, тогда чай будем.
— Хорошо, тётя Дора, я приеду.
— Миша, я тебе до сих пор не сказала, что звоню я по поручению твоего папы покойного, должна я тебе передать бумаги кое-какие для тебя важные.
— Да, хорошо, тётя Дора, я к вам сейчас подъеду.
Наконец-то Михаил Иванович вспомнил тётю Дору Исааковну, подругу молодости папы и мамы, толстую портниху с базедовой болезнью, которая обшивала маму и многих маминых подруг, и её квартиру с постоянными в ней мелкими племянниками, сопливыми и орущими. Квартира та была трехкомнатная, большая, но бестолковая: она просто под потолок была забита всякими ненужными вещами. Ещё Шульпин вспомнил, что в том же дворе-колодце, но в другом подъезде собирался многие годы городской неофициальный миньян, и приходил он в этот двор за компанию со своим школьным товарищем Мариком Шмуклером перед тем, как тот уехал в Израиль.
Вообще-то Маяковка в советские времена была на весь город известна не только своей еврейской общиной, но и тем, что от Ромодановского вокзала и до Ивановской башни кремля она вся была беспардонно занята воровскими малинами, подпольными катранами, точками скупки краденого и ночными шинками — этакий истинный центр городской теневой жизни. И почему, если уж кому-то так захотелось, её в Рождественскую переименовали, если она раньше Кооперативной была? Кооперативная куда как больше ей подходило.
Михаил Иванович двинулся к тёте Доре пешком. Сначала по родным городским переулкам, потом через Кремль по Ивановскому съезду на Кожевенную. Мимо бывшего цеха разлива, где производился «Солнцедар», самое жёсткое вино для самых суровых мужчин эпохи застоя. А там и Рождественская, уже отреставрированная или реконструированная и облитая майским солнцем: вся в брусчатке, в ресторанчиках и в кафе и без привычного трамвая. А вот это обидно — трамвай первый признак городской среды.
В своём длиннополом старомодном плаще и велюровой бежевой шляпе Шульпин несколько выделялся в праздничной весенней толпе молодёжи, тусившей на этой выставочной улице. Май безобразничал и гулял. Девчонки красовались в ободранных шортах, потряхивая своими упругими завлекалочками, а молодые мужчины и пацаны в майках с вызывающими надписями обнажали напоказ свои накачанные за зиму в тренажёрных залах бицепсы.
Михаилу Ивановичу всё здесь было любопытно. По непонятной причине не появлялся он на этой почти центральной улице города уже пару лет, а может, и больше. И сейчас, внимательно приглядываясь к обновлённым фасадам, платным парковкам, заставленным машинами, ярким витринам, широким тротуарам, Шульпин не мог определиться: нравятся ему такие перемены или нет! Эти противоречивые чувства боролись в нем до тех пор, пока он не дошел до нужного ему двора. Чугунные ворота в арке были перекошены так, что нижние створки их были залиты асфальтом уже много раз и много лет назад.
Михаил Иванович даже невольно улыбнулся — что-то родное привиделось ему в этих воротах. Во дворе было мрачно и сыро, несмотря на жаркий и солнечный день. Посреди двора лежала лужа. Два кота, рыжий и белый, но оба до безобразия грязные стояли, выгнув спины и истошно орали. Но что шибануло и чуть не свалило с ног Шульпина — весь двор от выбитых подвальных окон и до нависающих ржавых крыш наполняла вонь — пахло тут всем от кошачьей мочи и человечьей до жареной рыбы и чего-то тухлого. Ящики и кучу шлака Михаил Иванович разглядел без труда, и подъезд тёти Доры определил тоже.
4
В подъезде было темно и запах был ещё гуще: добавлялся непередаваемый словами компонент запаха человечьей грязи.
На второй лестничной площадке Михаилу Ивановичу пришлось достать мобильный телефон и с помощью включенного экранчика разыскивать дверь, обитую желтой клеёнкой с цифрой шесть.
Дверь была не заперта. Шульпин вошёл. В квартире никого не было. Из кухни негромко доносился голос Джоржи Марьяновича с его «Маленькой девочкой».
Он снял шляпу, положил на полку при входе и прошёл в залу, большую комнату с квадратным столом посредине. В этой комнате, за этим самым столом, когда-то давным-давно мама с папой играли в козла с тётей Дорой и её подругой, в то время, как маленький Миша играл в комнате налево с местными детьми. Мужа у тёти Доры уже не было: он погиб на фронте. Направо, помнилось Михаилу Ивановичу, была спальня тёти Доры.
На столе лежала записка на вырванном из ученической тетради листке, написанная корявым дрожащим стариковским почерком. «Миша! Дождись меня. Я скоро буду. Ушла за твоими бумагами. Тётя Дора».
За какими бумагами — Михаил Иванович не понял.
Он подошёл к окну, заклеенному ещё с зимы газетными полосками, плотно заклеенными — с улицы не было слышно никаких звуков. Потом он заглянул в обе смежные комнаты, но заходить не стал: впечатление было, что туда никто не заходил уже много лет, там было сумрачно и пыльно. Шульпин провёл пальцем по крышке пианино, стоявшего у дальней стены — слой пыли и на нем был более чем изрядным. На верху инструмента стояли два подсвечника, фарфоровый бюст Чайковского, серебряная ханукия и множество выгоревших фотографий каких-то незнакомых людей в старинных рамочках.
Он осторожно поднял крышку, разглядел сверкнувшую тусклым золотом надпись Diederichs Freres и дотронулся до клавиш — раздался противный дребезжащий звук расстроенного напрочь инструмента.
Он закрыл крышку и как-то интуитивно понял, что никогда не дождётся тётю Дору.
Аккуратно водрузив на голову шляпу, Михаил Иванович посмотрелся по привычке в мутное зеркало, но ничего в нем не разглядел.
Выходя, открыв дверь на площадку, он увидел, что у лестничных пролётов перил не было совсем! Нет — они когда-то были, но вот уже много лет… Пятнадцать минут назад он мог тут и ногу сломать, и голову свернуть, поднимаясь в темноте. Спускался вниз Михаил Иванович, держась за стенку.
Котов во дворе уже не было, зато на куче мусора радостно жировали воробьи. Он вышел сквозь арку со двора. Солнышко зашло, но было ещё светло. По всей улице лежали огромные лужи — видимо, прошел дождь. Мимо продребезжал трамвай.
Михаил Иванович внутренне улыбнулся и, сообразив, где находится, развернулся и вошёл в ресторан, в тот незабываемый ресторан «Волга», которого, поговаривали, что уже и нет…
В зале пахло кухней, было почти пусто, за одним столиком сидели двое командированных с графинчиком водки, на нависающем балкончике играл маленький оркестрик и ярко накрашенная певичка пела что-то про ландыши. Прыщавый мальчик-официант с блокнотиком в руках и в белом несвежем переднике подскочил тотчас. Михаил Иванович заказал осетрину с хреном, цыплёнка-табака, двести коньяку и «боржоми».
Осетрина была замечательная: не переваренная, кусочки толстенькие, хрен острый и в меру сладкий. Табака был великолепный: прекрасно отбит, но косточки не переломаны, с поджаристой корочкой и сочный, а подрумяненный во фритюре чеснок, которым цыпленка посыпали, был очень ароматен и кстати.
Командированные за соседним столиком сначала были очень возбуждены, пока пытались привести тройной интеграл по замкнутому контуру к табличному с помощью формулы Грина. Но по мере более углубленного изучения содержимого графинчика, их речь становилась значительно осмысленней: заговорили о рыбалке, и Шульпин понял, что лов чехони в Ярославле, откуда те прибыли в командировку, в самом разгаре.
Выходя из ресторана и отдавая мелочь, затерявшуюся в кармане, на чай швейцару в гардеробной, Михаил Иванович подумал, что в чем-то его друг детства Вовка Охотов прав. А в чем-то — неправ! Однако к тёте Доре Штейн Шульпин не пошёл, а пошёл пешком домой, решив, что срочно снимет свой стационарный телефон и в эти выходные он с Вовкой Охотовым на рыбалку обязательно поедет, на любую рыбалку поедет. И, кстати, надо будет ему подсказать, что чехонь пошла — пусть думает, куда ехать, чтобы не пропустить самый-то клев.
20. 03. 18.
Последняя охота Рыжего (сказка)
— 1—
Почему его в детстве назвали Рыжим, он не мог понять всю свою жизнь. Уж, если говорить про цвет его шерсти, то у него был скорее серо-зеленый какой-то, близкий к цвету хаки, с поперечными тигровыми полосами, настоящий мужской цвет. А по существу — это вообще просто его кличка, или погоняло, или, как модно сейчас говорить, погремуха. А погремуха может в течение жизни много раз меняться. И лично ему на эту погремуху вообще наплевать — он себе цену знает, и что такое альфа-самец он тоже знает. И все в деревне хорошо знают, кто такой Рыжий. Да, и в городе, куда он уезжает на зиму с хозяевами, он быстренько наводит порядок в своем дворе и на ближайших улицах. Этот порядок стоил ему и рваного уха и ещё кое-каких увечий.
Жизнь в деревне ни по каким показателям, с городской не сравнится — качественнее она, здоровее и полезнее и в смысле распорядка, и в смысле экологии, и в отношении пропитания конечно. Ну, подумайте: можно ли сравнивать деревенское молочко и творожок с городскими сухарями «вискас»! А где ты в городе свежей рыбкой полакомишься? А тут — сбегал на пруд, и там ребятишки обязательно двух-трех красноперок живых, прямо с крючка, тебе бросят. И чтобы подружку найти, тут по чердакам шастать не приходится, они сами к Рыжему на огород приходят, когда у них потребность возникает. Хотя вам этого не понять.
Опять же под его контролем и соседние две деревни: до одной пять километров до другой семь. Добежать туда — пустяк. Если дело какое или дождь пойдет — можно там и заночевать. Хотя после дождя лучше всего на русской печке сохнуть. Пусть её и не топят летом (только подтопок!), все равно там сохнется быстрее и качественнее, чем на кухне под лавкой.
Семь лет назад хозяева себе под летнюю дачу купили и приспособили деревенскую бревенчатую избу-пятистенок. Ничего они в ней не ломали, и печки обе и русскую и голландку оставили, только двор скотный вычистили и устроили там гараж для двух машин. Вот даче этой хозяйской семь лет и Рыжему семь лет. Рыжему иногда кажется, что они купили эту дачу для него.
У хозяев дети есть, два пацана-погодки, Лешка и Сашка. Когда Рыжий котенком был, а мальчишкам по пять-шесть лет, они с ним играли. А сейчас у них другие интересы, и у Рыжего тоже свои.
Почти каждый день Рыжий ходит в луга — там мышей-полёвок тьма тьмущая. Надо и по перелескам всем прогуляться — конечно, не грибы-ягоды его в лесу интересуют, а разные мелкие пичужки. Кроме того надо знать, а Рыжий знает, что глухари, тетерева, рябчики да и утки тоже строят свои гнезда на земле, и выводки молодых цыплят и утят славная добыча для него. Опять же объект важный — заброшенный скотный двор с тучей голубей. Раньше там только сизари жили, а теперь и лесные вяхири прилетают на чердак ночевать. Потому ночью прогуляться по огромному чердаку, где в тишине слышится лишь глупое шевеление сотни сонных птиц, надо — без добычи не останешься.
Так что проблем с пропитанием у Рыжего никаких. Молочка парного с утра или ложку сметаны ради разнообразия он может съесть только из уважения к хозяевам, к тому же в нехотячку.
Но это все забавы. Хотя и связаны они с жизненно важным процессом пропитания, Рыжий помнит, что есть ещё и работа. Летом мыши, если и живут в полях, то на зиму они все стараются перебраться в теплые человечьи дома. А многие семьи мышей и круглый год в этих избах живут. Если изба жилая, если в шкафчике, в буфете да на кухне у хозяйки припасено что-то съестное, чего в ней не жить.
Решать проблему с мышами в доме — обязанность Рыжего, и он её решает регулярно и успешно. Претензий к нему никаких.
— 2 —
Мыш был местным деревенским царьком в своем мышином царстве. Жил он со своим многочисленным семейством, которое пополнялось несколько раз в год, в большой хорошей жилой избе вместе со стариком и старухой и горя не знал. И пшено, и сахарок, и сало у хозяйки имелись, причем в изобилии. И хозяйка к мышам своим домашним относилась со снисхождением и не бесилась от их присутствия. Равнодушно к ним относилась, даже с сочувствием.
Да, только в прошедшую зиму старики померли один за другим, как-то сразу, не сговариваясь, родственники из города приехали, похоронили их, а избу заколотили. И остался дом нежилым, холодным и голодным.
Пришлось Мышу и всему его огромному семейству перебираться на прокорм в соседнюю избу, которую контролировал здоровенный и агрессивный котяра Рыжий. Мыш давненько про него, причем много нехорошего слышал, и знал, что потери в семействе будут, но куда деваться! Новым местом жительства мышиного семейства была такая же изба деревенская, только переоборудованная под дачу современную и обитая изнутри вагонкой сосновой, что было очень удобно для устройства новых мышиных гнезд: надрал пакли, которой межвенцовые пазухи пробиты, там же за досками уложил её мягонько, и вот тебе домики мышиные, и прятаться не надо. Плодитесь мышата.
Если в старой родной избе Мыш и все его родственники выходили на прокорм не стесняясь даже в присутствии хозяев: те за столом чай пьют, а мыши под столом ходят крошки подъедают и никого не боятся, то в новых условиях пришлось осторожничать. Этот проклятый Рыжий просто с ума сошел: устроил просто какой-то геноцид мышиный.
С некоторых пор перестал он покидать свой дом: ни на рыбалку на пруд, ни на охоту в лес, ни к кошечкам в соседнюю деревню его не тянет больше. Перестал котяра хозяйскую еду есть — а они ему каждый день и свежее молочко и творожок в блюдечки подкладывают. Как больной стал — целые дни стережет мышей, ждет, когда кто-то их них покажется, и цоп! И днем лежит то на стуле, то на диване — подглядывает одним глазом и ухом подергивает, будто мешает ему что-то. И ночью он около выхода мышиного дежурит. Каждую ночь двух-трех мышей, а поймает, и тащит их дохлых к хозяевам на кровать, кладёт на подушку, хвастается своими успехами. Ладно бы жрал он их, а то ведь и не жрет. Редко когда — и то не от голода, а со злости. А злится этот зверюга, когда долго не может какого-то мышонка словить.
Как-то лунной ночью этот Рыжий вообще озверел: сделал вид, что ушел гулять в поле, а сам в палисаднике притаился. Потом осторожненько вернулся в избу через открытое окно и сумел за ночь задушить пятнадцать мышат. Это всё вранье, что в лунную ночь охота плохая, у Рыжего все случилось наоборот — мышата очень любят погулять в лунные ночи, побаловать себя вкуснятинкой.
Выложил зверюга проклятый серенькие комочки у двери входной в рядок, что бы хозяев порадовать. Мышь видел все это, притаившись на карнизе под потолком, притаившись тихонечко. Слезами обливался!
Так за неделю расправился Рыжий со всем огромным Мышиным семейством: почти всех передавил, а остальные со страху убежали в другие избы лучшей доли искать, а кто-то и просто в поле — лето было. Остался Мыш без семьи.
— 3 —
Мыш был не просто умной мышью — он был ещё и грамотным, не в том смысле, что читать умел — читать он не умел, а в том смысле, что знал он много такого, о чем другие мыши только догадываться могли. Известно было ему, что не только кошками и мышеловками борются с его сородичами в других человечьих домах. Слышал он про разную химию, и про крысиные яды, и про мышиные. И задумал Мыш месть страшную Рыжему за погибель своего огромного семейства, которое за неделю извел этот страшный котяра.
Мыш был хитрый и умный, он без труда мог бы обманывать Рыжего всю жизнь и спокойно мог жить-поживать в этой новой, пусть и неприветливой, избе. Мог он и другой дом себе найти и новую семью завести. Но спокойно спать после того, как какая-то зверюга извела весь твой род в сто голов Мыш не мог.
Три ночи он злил, выводил Рыжего из себя: то у одного мышиного лаза поскребется — кот туда, уляжется, глазищами сверкает, ждет. Мыш между досками и половицами проберётся в другой конец комнаты и скребётся там. Рыжий к другой мышиной щели — ждёт там. А Мыш уже вылезает в третью щель и сидит, делает вид, что лапами умывается. Рыжий бросится за ним, а Мыш в дыру и был таков. А то, так просто между досками лазает Мыш, шебаршит, скребется.
Три дня и три ночи играл Мыш таким образом с Рыжим. И вот увидел Мыш наконец в глазах Рыжего тот блеск, который обозначал, что тот разозлился. Только тогда бросился Мыш в дом на краю деревни, в котором хозяин готовил конскую колбасу «козе» для всей округи и у которого в подвале жили крысы.
Как известно мыши и крысы рядом не живут: не любят они друг друга. Но тут случай особый: смертельный!
Прибежал Мыш к Крысиному королю и рассказал ему о своей беде. Проникся Крысиный король. Показал Крысиный король, который жил в подвале колбасника, где хранится у того крысиный убийственный яд. Рассказал Крысиный король, сколько надо сожрать самому Мышу этого крысиного яда, что бы быстро не сдохнуть и живым добраться до своей избы, притом, чтобы смертельная доза в брюхе сохранилась. А для начала накормил он гостеприимно и дружески Мыша салом медвежьим, что бы яд не так быстро из желудка в кровь всосался.
Всё у Мыша получилось: и яда крысиного он сожрал, сколько надо, и до избы своей успел добежать, и разозленному Рыжему сумел в лапы попасться. Сожрал Рыжий Мыша вместе с ядом, потому что злой на него был.
А вот подох или нет Рыжий — не знаю. Знаю, что долго хворал.
- 09. 17