Первые мои воспоминания, касающиеся дядюшки – это тошнота: ожидаемая, надсадная, выматывающая. Точно кто-то закидывал внутрь меня через рот удочку с шевелящейся наживкой и подрагивал ею. Леска елозила по горлу, крючок колебался внутри, подманивал скрывающегося хищника. Тот неожиданно бросался на приманку, и леска начинала вытягивать его из меня: поводок дрожал от напряжения, комок подкатывал к горлу. Я наклонялся, зажимая ладонями рот, содрогался телом, начинал икать. Появлялась слабина – добыча сходила. Тяжесть медленно сползала вниз, таилась. Но через несколько секунд с жадностью снова кидалась на крючок, её тащили вверх и всё повторялось. Иногда добыча замирала где-то посередине, точно готовясь рвануть через горло, выдать кульбит, вывернуть наизнанку все мои внутренности.
Я крепился, но родители, видя нарастающую бледность моего лица и судорожные телодвижения, участливо спрашивали:
— Укачивает, да? Плохо? Совсем? Пора?
В какой-то момент, обессиленный, я мог только кивнуть головой, сжав зубы, сомкнув рот. Мне было пять или шесть лет. Шла середина шестидесятых.
Такси срочно останавливали, и я пробкой вылетал наружу. Стоял, согнувшись, уперев руки в колени, глубоко дышал. Тошнота проходила. Снова садился на заднее сиденье. Старший брат сочувственно обнимал меня. До адреса дядюшки оставалось немного. Мы ехали к нему в гости.
Это был не просто дядюшка, а эдем успешности, куда мать, упираясь ногами в свой скудный пролетарский быт, пыталась толкать отца. Тот был мягок в семье, улыбчив и покладист. Но оставшись со своим старшим братом наедине, спуску тому не давал. Выпив литр водки, оба уходили на кухню курить и спорить. На дядюшкин громовой голос номенклатуры отец стучал по столу своим огромным рабочим кулаком. И мне казалось, что пьедестал, на котором громоздилось благополучие дяди, трещит и раскачивается из стороны в сторону.
Разница в возрасте у них была лет десять. Дядюшка, убеждённый коммунист, успел захватить войну. Там нашёл свою вторую жену тоже комсомольского вожака и пустился с ней в плавание по партийной линии.
Он стал председателем райисполкома Ленинграда. Жена заняла аналогичную должность в другом районе. В браке родилась дочь, будущая профессор, доктор наук, всемирно известный педагог. Несколько раз выходила замуж, но семьи не создала. Родить не смогла и к девичьей фамилии не вернулась, выбрала ту, что понравилась больше.
Мой отец вышел из партии, когда вернулся инвалидом, комиссованный из армии. Узнал, что его жену и детей, с одобрения парткома, выкинули на улицу из общежития краснознамённого оружейного завода, где он работал со школы.
Беспартийным устроился сварщиком на стройку, а ночью подрабатывал истопником в яслях.
Чуть позже и мать положила комсомольский билет на стол, когда почувствовала, что взносы объедают её малолетних детей.
Будучи председателем комитета комсомола, дядюшка вызвал её на ковер и требовал уплатить взносы за весь декретный отпуск. Думал ли он о том, как поживают его племянники? С чистой совестью стыдил свою сноху, напоминая о патриотизме и любви к Родине. Что он тогда имел в виду?.. Слава Богу, был не тридцать седьмой год…
Дорога к дяде была не долгой – с окраины в центр. Всего полчаса на такси. Но этого хватало, чтобы сделать пару вынужденных остановок – врачи считали, что у меня малокровие. Мать поила нас с братом рыбьим жиром и покупала гематоген вместо шоколада – давала по одному отломанному кубику после обеда.
Мы навещали дядю один или два раза в год. С опаской входили в подъезд, где за письменным столом сидела старуха в очках, одетая в странную чёрную гимнастерку с петлицами. На боку – кобура. Она презрительно вскидывала подбородок, ожидая, когда отец назовет номер квартиры. Водила кривым мозолистым пальцем по странице журнала, выискивая нужную строчку. Затем звонила по телефону и, получив согласие жильца, молча, кивала головой. Подозрительно провожала нас взглядом. Я никогда не брал сюда игрушек, боясь подвергнуться жесточайшему обыску и допросу. Остаться на вахте, когда все уже будут сидеть за столом.
Огромный металлический лифт возносил нас на лестничную площадку. Через приоткрытую дверь квартиры уже слышался грохочущий хохот дяди, содрогающий стены и мебель. Не смех, а именно хохот, взрывной, ухающий из глубины его огромного тела. Почти круглое лоснящееся лицо с высоким лбом и наметившимся вторым подбородком дрожало, изрыгая глубинные басы. Дядюшка был здоровее и выше всех взрослых, в том числе и моего отца, как минимум на целую голову. И громовые раскаты, окатывая всех с вершины его роста, глушили любую речь.
Иногда он ненадолго замолкал, и, казалось, наступала тишина – так звучали голоса всех остальных.
Квартира виделась мне гигантской – из трёх или четырёх больших комнат. Народу было много, в том числе дети. Все – девочки, кроме нас с братом.
Меня интересовало одно – маленький кожаный футлярчик на полочке стеклянного шкафа. В нём хранился театральный бинокль костяного цвета, глянцевый с металлической зазубренной окантовкой вокруг окуляров.
Спросив разрешение, я удалялся в кабинет дяди, окна которого выходили на противоположную сторону во двор. Садился на широкий подоконник. Не смущаясь, разглядывал всё в подробностях: детей в песочнице, взрослых, спешащих в магазин или сидящих на скамейках, снующие редкие автомобили. Казалось, что я могу дотянуться до всего рукой. Точно Гулливер, прихлопнуть их как маленьких букашек. И от ощущения этого могущества меня распирал поднимающийся изнутри восторг, выдавливая хохот, дядюшкин хохот. Казалось, что именно так, исполненный чувством собственного достоинства, с упоением он глядит на всех с громады своего авторитетного пьедестала, который безнадёжно пытался раскачать мой отец.
Дети слонялись вдоль заполненных многочисленных книжных шкафов, которые стояли у стен. Осторожно трогали, рассматривали причудливые иностранные сувениры на полочках перед корешками запыленных многотомных сочинений. Игрушек в доме не было. Двоюродная сестра, проживающая здесь, была на пять лет старше меня, и я думал, что девочки в таком возрасте уже не играют.
Единственным её развлечением было кривляние, которое все одобряли. Она ставила на проигрыватель пластинку с записью Эдиты Пьехи и открывала рот, пытаясь изобразить, как та поёт. Всплескивала руками, прижимала ладони к груди, вытягивала шею, прикрывая глаза. Родители и гости восторженно умилялись, хлопали. Кто-то пророчил девочке будущее популярной актрисы.
Детей кормили отдельно, но поскольку заняться им было нечем, то они продолжали надоедать взрослым, мельтешили по гостиной, где стол ломился от яств. Чёрная и красная икра, печень трески, креветки, крабы, форель, гранаты, виноград и бананы… Чего там только не было. А какие конфеты: «Мишка на севере», «Белочка», «Красная шапочка», огромные толстые плитки шоколада!
Мы постоянно что-то клянчили, скрываясь за спинами родителей. Те незаметно подкармливали нас со стола. Сестра смотрела сочувственно и свысока. Она уже предвкушала свой собственный пьедестал.
Дядюшке это надоедало, и он прибегал к последнему способу избавиться от нашей назойливости. Уводил ребятню в отдельную комнату, усаживал на диван. Откуда-то сверху доставал несколько толстых томов с рисунками Бидструпа. Эти замечательные карикатуры мы рассматривали до самого вечера, не прекращая смеяться.
Приносили чай, в комнате взрослых слышалась семиструнная гитара. Отец пел и играл очень эмоционально, почти профессионально, хотя никогда этому не учился. Голос звучал переливами, душевно, по-цыгански. Иногда ему подпевали. Но когда вступал дядюшка, все остальные скромно умолкали. Раскатистый бас содрогал не только души гостей, заодно и всю посуду на столе, заставлял звенеть металлические приборы и подстаканники. Казалось, он может заставить дрожать всё! Говорили, что дядюшка прошел солдатом до Берлина и даже перекидывался с немцами гранатами через какую-то стену. Я не завидовал фрицам, которые вставали у него на пути.
На прощание он трепал по голове меня и брата, басил похохатывая:
— Ну что, единственные продолжатели династии! Ха-ха! Крепите нашу фамилию! На вас вся надежда! Девчонки – это не то! Вот сын – дело другое! Ха-ха! — но грусть стояла в его глазах, словно жили они сами по себе, были полны нежности и любви!
В этот момент я чувствовал, что мы одной крови и надо только подрасти, чтобы он мог обнять нас в родственном единении, поднять к себе на пьедестал, передать частичку своего величия, жизненной силы и обожания.
Я готов был стать ему сыном.
Этот период моих воспоминаний о дядюшке закончился неожиданно. Мы собрались у него на девятое мая, чтобы поздравить и отметить этот великий праздник Победы. Все ждали младшего брата дяди – холостяка и сумасброда, весёлого жизнерадостного парня. Ему было немного за двадцать. Все беспокоились. Бабушка места себе не находила, просила дядю позвонить в милицию. Остальные родственники наседали. Тот всем поучительно отвечал:
— Мне стыдно использовать своё служебное положение…
Решили начать праздник. Веселье не клеилось. Даже громовой хохот дядюшки не мог погасить тревогу женщин.
Утром позвонили из милиции. Младший брат не дошел всего одну парадную. Его нашли под лавочкой у соседнего подъезда. Умер ночью от потери крови. Зарезали неизвестные, облили краской. За что?
Его мать, моя бабушка кляла себя, убивалась – почему не вышла встречать, не обратилась в милицию.
— Это судьба… — грохотал на похоронах голос дядюшки.
Затем в моей жизни наступил большой промежуток, когда я снова не вспоминал о дядюшке. Брата проводили в армию, а мне больше нравилось встречаться во дворе с подростками, чем у дяди с двоюродной сёстрой.
Дядя снова напомнил о себе, когда тяжело заболела моя мать. Всю жизнь она трудилась работницей на вредном производстве, где заработала серьёзное заболевание. Отец со стройки ехал в больницу и возвращался ночью. Требовалась срочная сложная операция и дорогостоящее лечение. За всё приходилось платить. Матери делали одну операцию за другой. Надо было поднимать гемоглобин.
Рано утром перед работой отец разбудил меня:
— Там на столе записка с адресом магазина и деньги. Езжай после школы, купи всё что дадут.
Я спросонья не понимающе хлопал глазами.
— Это дядюшкин магазин, — пояснил отец, — матери витамины нужны. Не могу я больше с этими кровососами общаться, сил моих нет!
Я не возражал и после учёбы поспешил по указанному адресу. Заведующий масляно улыбнулся, когда я назвал свою фамилию. Икру, рыбу, сервелат и гранаты завернул мне в пакет. Заискивающе спросил – может ещё что? Я почувствовал, что вскарабкался на несколько ступенек дядюшкиного пьедестала. Презрительно покачал головой.
Мать поправилась, но отца стали мучить боли в груди. Врачи настоятельно рекомендовали отдых в санатории на море. Семья дядюшки каждое лето проводила на курортах. Отец за себя никогда не просил – за дело взялась мать. Всю зиму, весну и лето она теребила деверя просьбой отправить мужа на лечение. Дядя не отказывал, обещал постараться, переносил сроки. Наконец не выдержал, стал поучать:
— Мне стыдно использовать своё служебное положение…
Видимо мать не обладала той настойчивостью, которую проявил в своё время отец. В середине осени он умер от инфаркта. На следующий день ему должно было исполниться сорок четыре.
Так сыном дядюшки я ещё не стал, а своего отца уже потерял окончательно.
— Это судьба… — грохотал на похоронах голос дяди.
На поминках в память об отце, я нервно перебирал пальцами струны гитары – талант передался и мне. Пытался петь баритоном. Но чем я мог заменить увесистый отцовский кулак пролетариата? И казалось, больше некому было раскачивать дядюшкин пьедестал.
Из трёх братьев он остался один. Но зато – какой!
Потеряв двух сыновей его старушка – мать совсем ослабла здоровьем.
Я и брат стали регулярно приезжать к ней в посёлок Александровку, наносить дров из сарая и воды из колонки на соседней улице. Бабушка с молодости проживала на втором этаже деревянного дома, в двух маленьких смежных комнатах коммунальной квартиры. Где растила своих детей, выпускала их в жизнь и продолжала, как раньше, топить голландку.
Во время не частых приступов эпилепсии, она успевала постучать в стену соседке и та моментально бежала на кухню: ставила чугунные утюги на казовую конфорку, замачивала тряпку в ведре с холодной водой. После чего спешила в комнату бабушки, где та лежала на тахте уже без сознания. Насыщенную водой тряпицу водружала бабушке на лоб, а утюги прикладывала к ступням через полотенце. И так держала, пока больная не приходила в себя.
Иногда роль соседки приходилось выполнять мне с братом, когда бывали у бабушки, и ей становилось плохо.
Дядюшка навещал свою мать каждый её День рождения. Это случалось ранней весной, когда ещё лежал снег, переливаясь на солнце. Катался на лыжах, сочувствовал тяжелому быту матери, удивлялся, качал головой.
Его дочка успешно выпорхнула из гнезда в отдельную квартиру кандидата наук, сына адмирала – ректора военно-морской академии. Дядюшка с женой переехали в ещё большую квартиру на набережной Чёрной речки. Вокруг был парк, в тиши которого они коротали своё время. Взять к себе мать он не мог – ссылался на плохое самочувствие супруги, её тяжёлую партийную работу с массами и необходимость полноценного отдыха после трудового дня.
На предложение брата обменять приют бабушки на городскую жилплощадь с удобствами, дядюшка хмурился, совесть не давала покоя. Поучал:
— Мне стыдно использовать своё служебное положение…
Бабушка переехала к моему брату в новостройки, где благополучно прожила с его женой и двумя внучками ещё несколько лет. Её коммунальная квартира отошла государству. Теперь мне кажется, что это заслуга дяди – он до последнего стоял на страже государственной собственности и собственной совести.
О дяде я снова долго не вспоминал.
Дабы не отягощать мать, поступил в Арктическое училище. Экономил, старался ходить в морской форме. Но однажды встретил ту единственную и неповторимую. Дело было зимой, собрались идти на дискотеку. И тут обнаружил, что мои сапоги порвались. Что-то взыграло во мне. Быть может, эта была та маленькая, заплутавшая частичка дядюшкиной крови, которая изредка будоражила меня, заставляла верить. Подталкиваемый снизошедшим громовым хохотом, я поехал в Ленинский район, которым руководил дядюшка, прямо во «Фрунзенский универмаг» и не найдя директора, назвал заместителю свою фамилию.
— И что? – надменно спросил тот.
Но я уже активно лез на дядюшкин пьедестал:
— Вы что, не знаете фамилию своего хозяина? – спросил я удивлённо, выпучил глаза.
— Я спрашиваю, что бы вы хотели? – теперь его голос облизал меня с ног до головы. Взгляд лучился, а улыбка не сходила с губ.
— Сапоги мужские, — жестко сказал я, солгал: — Мне сообщили, что на днях привезли югославские…
Он повел меня в обувной отдел, по дороге спросив размер. Усадил на входе в служебное помещение. Вернулся через пять минут:
— Как жаль, что вы нас не предупредили заранее, — огорчённо произнес он, — вот, остались только австрийские. Это Константина Райкина, он что-то не идёт. Меряйте!
Даже если бы эти сапоги мне жали или были велики – я не заметил. Новые, они уже источали запах великого артиста. Я чувствовал себя на подмостках театральной премьеры, стоящим на сцене среди грома оваций и букетов цветов.
Дяде я ничего не сказал. Уверен, что ему никто не позвонил, чтобы проверить.
Прошло несколько лет, я женился, родился первенец. Работал на севере, ходил в море. Зарабатывал хорошие деньги. Мать вышла замуж. Мы стали жить впятером на первом этаже. В смежной двушке, выделенной отцу как строителю. На жилищную очередь нас не ставили из-за лишних полметра площади.
Кто-то из знакомых, по секрету, рассказал мне, что в исполкомы берут на бесплатную работу девушек с педагогическим образованием. По истечению трёх лет их обеспечивают отдельной ведомственной квартирой. Нам это подходило, и я первый раз обратился к дядюшке за помощью. Тот был суров:
— У нас одна фамилия! – и продолжил как раньше: — Мне стыдно использовать своё служебное положение…
Это был прогресс! Я стал подумывать – не вернуть ли жене её девичью фамилию?
Но неожиданно грянула перестройка и дядя со своей женой оказались на пенсии. А позже они благополучно скончались, оставив квартиру своей единственной дочке. Как я уже писал, доктору филологии, декану педагогического университета, всемирно известному учёному.
Уже давно оставив позади своего молодого отца, выйдя на пенсию, я думаю, какая крепкая у нас была партия не подкупная и совестливая. Видимо дядюшка, жертвуя благополучием своих родных, всю любовь направлял на благо народа, тех, кто по-настоящему нуждался в его помощи. А может, с высоты своего пьедестала ему было не разглядеть нужд близких среди всеобщей убогости и бедствий страны?
Порой, глядя вокруг, мне хочется понять и ощутить ту дядюшкину любовь с самого начала. И тогда я снова чувствую, как кто-то пытается засунуть внутрь меня очередную наживку. Но тело моё реагирует спокойно. За столько лет и жизненных перемен мой организм уже научился нейтрализовывать проникающие внутрь яды. В сердце бурлит кровь моего отца и наливается тяжёлый мускулистый кулак. Не такой мощный, но зато он знает, куда нужно бить.
