Морщинин и Справочники
Морщинин очень любил ходить в гости на дни рождения. Там вкусно кормили тефтелями и жареной картошкой, а на десерт подавали торт или заварные пирожные. Насытившись и вдоволь пригубив, главред устраивался поудобнее в мягком кресле и начинал разговор о судьбах многострадальной русской литературы.
Как только случалась пауза в разговоре, главред произносил свою коронную фразу:
— Так вы говорите, что литература умерла? Ха! А я вам так скажу!
И начинал седлать своего любимого конька минут так на сорок-пятьдесят.
Хозяева поопытнее уже знали, что последует дальше и старались подобных пауз не допускать. И продолжали говорить, смеяться, петь и даже играть в дурацкие игры, типа «эрудита». Морщинин тоже был не новичок и, сложив руки на большом редакторском животе, просто ждал, как сонный коршун.
Когда же разговоры и песни стихали, остановить монологи Морщинина не могли теперь ни ядерная атака, ни даже десятибалльное землетрясение. Мужчины-гости после нескольких минут морщининского монолога мрачнели и шли на кухню курить. Женщины тоже начинали лихорадочно убирать со стола чашки и тарелки, даже полные, чтобы побыстрее скрыться там же: между плитой и холодильником. Вскоре главред с удивлением обнаруживал, что говорит он один, в пустой гостиной, а рядом задремал какой-то случайный подвыпивший бедолага. И жена угрожающе жмурится.
А сколько скандалов закатывала позднее главреду «Пламени» его благоверная! А сколько клятв и обещаний торжественно давал ей Морщинин! Тем не менее, пересилить себя как ни пытался, не мог. И все продолжалось опять.
— Из-за тебя нас скоро совсем приглашать перестанут! — горько причитала жена на обратном пути.
К тому же Сергей Иванович не очень любил дарить подарки именинникам, искренне считая это мещанским предрассудком. Следуя старой поговорке: лучший подарок — это книга, Морщинин любил дарить счастливым юбилярам лишь собственными руками написанные фолианты.
Малознакомым именинникам главред «Пламени» обычно дарил свой Фейсбучный Роман, за который он даже как-то получил премию собственного журнала. Подарок главред украшал скромной дарственной надписью типа: «Классику будущему от Классика настоящего». Или: «Современному Гоголю (Пушкину, Тургеневу) от нынешнего Белинского». А особо близким и уважаемым именинникам Морщинин предпочитал дарить копию своих справочников по русской литературе.
Начинал он составлять перечень имен по горбачевскому принципу «Кто есть Who в литературе?» еще в застойные семидесятые. Копался в подшивках, архивах, других справочниках и все выписывал, выписывал… Составил огромную картотеку про всех, кто причастен был к журнальному и литературному миру сначала СССР, а потом России и даже ближнего Зарубежья. Да так руку в этом набил, что каждые пять-десять лет выпускал новые справочники-путеводители. Ей богу, если бы не редакторство в «Пламени» и литературное меценатство, можно было подумать, что составление картотек и есть истинное призвание Сергея Ивановича.
С тех пор не раз выходили под его редакцией подобные справочники-путеводители: и в застойные времена, и в перестройку, и в лихие 90-е и, само-собой, в тучные нулевые. Правда, читали эти справочники далеко не все, так как было это нелегко. Читали, в основном, библиотекари, да и то, скорее, по долгу службы. Написаны морщининские справочники были, как правило, сухим канцелярским языком, который автор всегда предпочитал всем остальным языкам и стилям.
— Все эти метафоры-сравнения со временем забудутся, — любил приговаривать главред после выхода очередного справочника, — а мои путеводители по Большой Русской Литературе (БРЛ) останутся и потомкам нашим!
Он очень ценил дело своей жизни и дарил только людям, равным ему по статусу, то есть современным классикам БРЛ.
У него даже стояли в редакторском кабинете несколько копий на случай чьих-нибудь внезапных именин. Фейсбуковские романы — на одной полке, а справочники по БРЛ — на другой. Даже поздравления на обложках были практически готовы, оставалось лишь имя юбиляра дописать.
Вот и сегодня, отправляясь на юбилей постоянного автора журнала «Пламя» и лауреата литературных премий Большая Фига и Русский Шухер, Морщинин прихватил с собой свой самый любимый справочник. Под названием «Русская литература сегодня: Жизнь на понтах».
Составил он его в последние два-три года и включил туда всю редколлегию своего журнала, да еще и всех других московских и питерских «толстяков». Ну и себя, само-собой, не забыл, под буквой «М». А об остальных авторах, справедливо рассудил Сергей Иванович, пусть их областные да региональные литературоведы позаботятся.
Пока супруга прихорашивалась перед зеркалом в прихожей, главред быстренько и с удовольствием пролистал брошюрку и набросал короткое теплое поздравление на обложке. Юбиляром сегодня был Леонид Музофобич, не только автор «Пламени» и лауреат, но и старинный морщининский приятель. Вместе когда-то они учились в университете, вместе работали в райкоме комсомола, вместе штурмовали литературные высоты первопрестольной. Оба уже достигли больших успехов и при жизни считали себя настоящими русскими лит. классиками во плоти. Леонид, в отличие от Морщинина, главным редактором не стал, но печатался активно, получал премии, ездил в загранпоездки и по-прежнему ногой открывал двери во все ведущие журналы и издательства Москвы. Ассистировала ему в приеме гостей и подарков родная дочь и тоже не последний в московской лит. тусовке человек — критикесса Галина, которую за глаза прозвали «самым мягким из острых перьев».
Отличалась критикесса Музофобич не столько острием пера, сколько нюха. Пока отец Музофобич перелопачивал горы архивного хлама и создавал нетленную документальную историю похода в Сибирь белогвардейского генерала Пепеляева, Галина Музофобич искала и отшлифовывала будущие российские провинциальные таланты.
С самого начала творческий юбилей в квартире Музофобичей задался хорошо. Гости много и со вкусом пил и ели, громко веселились, пели под гитару Окуджаву с намёком и прищуром, и даже танцевали. Морщинин, как всегда, засев на самом почетном месте за столом, терпеливо ждал, когда же можно будет завести монолог о судьбах БРЛ.
Именинник всем улыбался, хотя и немного досадовал втайне, что из подарков ему сегодня достались только книги. Свои истории про литературную жизнь в напечатанном виде подарила Леониду первая замша Морщинина по «Пламени» Нателла Петрова-Сидорова и еще парочка замов из других столичных изданий. Известный журнальный критик Давилкин торжественно вручил юбиляру томик своего исторического водевиля «Ленин». Другая местная знаменитость — критик Лыков подарил автобиографический опус «Я и Пастернак». Даже старый приятель Морщинин, и тот преподнёс не что-нибудь, а собственноручно составленный литературный справочник по БРЛ от 2012 года.
Стол с подарками юбиляра количеством и качеством книг напоминал теперь знаменитые книжные развалы в 90-х на Кузнецком мосту. И много еще пришло в тот вечер званых с аналогичными дарами. Как-никак, тусовка собралась литературная — весь журнально-издательский бомонд Москвы! Так что Леонид марку держал, улыбался и шутил, хотя в глубине его точила злоба.
— Лучше бы часы хорошие или вино французское подарили, жлобы! Сами-то во всем от Кардена да Диора! Как будто у меня своих книг мало! — мрачно думал Музофобич. Хотя и натужно улыбался гостям, и нарочито бережно перебирал пальцами страницы драгоценных подарков.
Когда доели горячее, а десерт ещё не принесли, разговор зашёл о последнем столичном литературном открытии. Протеже Галины — Лёша Сальмонельников из Екатеринбурга, написал роман про семью обычных свердловских обывателей-люмпенов. Начинал Лёша когда-то как поэт, но решив, что там большой славы и денег не найти, переквалифицировался в прозаики. И создал-таки еще одно монументально-авангардное полотно «Ветровы вокруг да около ангины».
С детства склонный к депрессии, заразным болезням и пессимизму, Лёша не пожалел чёрных красок для описания будней отца-автомеханика и, по совместительству, наркомана; матери-библиотекарши, а заодно и серийной убийцы, и их обычного и не очень здорового сына-троечника. И все на фоне бесконечной зимней эпидемии ангины в уральском городе-миллионнике.
Почуяв в мокрушно-депрессивном чтиве денежно-премиальный потенциал, Музофобич-младшая бросилась на бешеную раскрутку провинциального дарования. Она не только собственноручно вычитала и выправила корявый язык народного писателя, но и использовала все свои и отцовские связи, дабы протащить творение Сальмонельникова на многочисленные премии. И, как результат, в столичных кругах участились разговоры о появлении нового последыша Чехова и Булгакова, а Алексея, после вручения престижной премии НОС (Наинудейшие Образцы Словесности) стали называть современным гением сатиры и авангарда.
— Ну чистый Гоголь, он — и в анфас, и в профиль! — умилялась за столом Галина. Потом, оглядев жующих и выпивающих гостей, она вопросительно посмотрела на отца. Что на тайном языке хозяев означало вопрос:
— Па, мне принести ещё одну бутылку коньяка или же ограничимся уже стоящей на столе водкой?
При упоминании Гоголя задремавший было Морщинин вдруг слегка встрепенулся:
— Так вы думаете, что литература умерла? — ляпнул невпопад, просыпаясь в глубоком кресле главред «Пламени».
— Ну да, Гоголь, — опасливо покосился на гостя никогда не пьянеющий Музофобич-отец. И все еще обиженный на гостей за подарки, рубанул воздух рукой:
— А Булгаков с Чеховым стоят вокруг и аплодируют!
Что на тайном языке Музофобичей означало: Какой коньяк, доча? Пусть водку дожирают и проваливают!
— А я ведь его помню ещё молоденьким поэтом, — с пониманием посмотрела на отца Галина. — Очень оригинальным! Прямо как ты, Па!
Тут она встала, вытянула руку с бокалом и продекламировала самое известное из раннего Сальмонельникова:
— Небо зеленеет как бутылочное стекло,
Каждый считает, что в жизни не повезло.
А если бы у неба была обратная сторона,
Был-бы и я везунчик, а так ведь ни хрена…
За столом воцарилась восхищенная тишина. Гости, как настоящие интеллигентные люди, перестали стучать вилками и ножами. Даже жевать они стали медленнее, чтобы не перебить грубой прозой сей восхитительный момент поэтического просветления.
— Или ещё из его, из Лешкиного, — продолжала взахлёб Галина. Теперь она напоминала поэтессу Ахмадуллину. Даже подвывать стала в конце каждой строчки:
— Ниже леса падение не дано,
Лес — пивной бутылки темное дно.
Если же тьма превращается в полутон,
То вместо пива подсунули самогон…
Тут Музофобич-младшая перестала декламировать и опять насладилась произведённым эффектом.
— А ещё говорят, что из поэтов получаются плохие прозаики! Да если хотите, после «Доктора Живаго» не было ещё таких удачных переходов как с Лешкиным романом про ангину!
— Не факт, — спросонья решил Морщинин. Он как раз таки пытался прочитать новый опус Сальмонельникова. Но, как обычно, ничего не понял, заскучал и вскорости бросил. Хотя Галине ничего говорить не стал, а лишь осторожно спросил:
— А у него все стихи про бутылки или пиво?
Критикесса пожала плечами досадливо, но ответить не успела, так как тут вступил в разговор Музофобич-старший.
— Лёша, конечно, молодец! — скупо похвалил мэтр отечественной исторической беллетристики, — но все-таки как был поэтом-полутонистом, так и остался. До настоящего мастерства прозаика ему еще ого-го! Пока не поймет, что литература должна не краски передавать, а факты! Скупые и точные факты. Как в справочнике!
— Ай, молодец! — восхитился про себя главред «Пламени», — я же об этом уже который год своим в редакции толкую! А они заладили как попугаи: творчество, изображение! Вот темнота!
— Взять хотя бы мою «Зимнюю дорогу», — продолжал вещать Музофобич-старший, — хоть и говорили, что высушенная и без эмоций, а премию-то получила! И не одну!
— Да ладно, Па! — отмахнулась дочка-критикесса. — Не все же могут архивы месяцами перелопачивать!
— Не факт, — опять же про себя, почти согласился Морщинин, — хотя про справочники старый хрыч хорошо загнул!
Дальнейший вечер главред «Пламени» запомнил плохо. Кому-то, вроде бы, аплодировал. С кем-то, вроде бы, спорил или даже ругался. Помнил только Сергей Иванович, что уходил одним из последних. А когда ботинки надевал, то жена его больно щипала за бок. Видимо, за то, что перепил маленько. Хотя про утаенную хозяином бутылку Морщинин почему-то знал.
— Зажал коньяк, контра белогвардейская? — душевно спросил главред у юбиляра, — знаю я ваше племя. Сам ты корниловец, и пишешь про контру. Тьфу!
— Иди-иди, — храбро отвечал тоже слегка перепивший Музофобич, закрывшись на всякий случай в ванной комнате. — Тоже мне, пролетарий хренов! Иди да справочник какой-нибудь набросай. Большего-то и не ожидаем-с!
— Ах ты, контра!
Морщинин рванул, было, к двери ванной, но тут перед ним стеной встала дочь «контры» Галина.
— Мальчики, — умоляюще подняла руки Галина, — не надо ругаться!
А сама его с женой главредовской все к входной двери подпихивает.
Возвращались домой долго. Морщинин все не мог успокоиться и делился с молчаливой супругой идеей о новом справочнике.
— А что? Ленька, конечно, гад, но идею подкинул хорошую! Назову путеводитель типа: «Подлинные писатели России»!
–А себя куда? Тоже, в справочник? — почему-то едко спросила супруга.
— Ну, а как же? Включу всех, кто премии последние получал. Ну и других, активных. Себя тоже, на букву М.
— Под буквой, — опять тихо поправила жена.
— Чего? А, ну да, — продолжал главред. — Но только без всяких там жмотов Музофобичей!
И обернувшись к удаляющемуся дому юбиляра показал ему большой кукиш.
Чем ближе они подходили к дому, тем больше идея справочника захватывала главреда.
— Ну, а чего, в самом деле? — продолжал он приставать к супруге. — Уже давно пора новые имена в литературе открывать. Засиделись все. Да и мне надо стариной махнуть!
Супруга вдруг прыснула в кулак и пошла быстрее. Они почти дошли до дома.
— Чего это ты? — отставая от жены, вопросил главред. — Ну?
— Не махнУть стариной, а тряхнУть, олух ты старый! — хохотнула жена.
— Махать ты перед своими редакторшами будешь. Если найдешь, чем!
И все ещё смеясь, быстро скрылась в темном чреве подъезда.
Морщинин в нерешительности замер у порога. В подъезде было темно. Опять кто-то из соседей разбил или стащил лампочку на первом этаже. Из темноты пахнуло кошачьей мочой и прокисшей капустой. Где-то впереди гулко удалялись шаги благоверной. Лифт, как всегда, не работал. Алкоголь тоже потихоньку улетучивался, и мысли о справочнике уже не возбуждали.
— Ну что за люди! — подумал обо всех и ни о ком в отдельности Морщинин. — Ни о чем серьёзном договориться нельзя!
И пугливо оглянувшись, торопливо шмыгнул в подъезд вдогонку за женой.
Морщинин и Дача
Морщинин очень любил выходные дни и, особенно, свой летний отпуск проводить на персональной даче под Москвой, в поселке для литераторов Переломкино. Причем, собственно, ведение домашнего хозяйства его никогда не привлекало. В свободное время на даче Морщинин, как человек городской и творческий, любил не копать и сеять, а есть и спать.
А ещё любил выходить вечерами за ворота в белой, до колен, майке-алкоголичке, обтянувшей крупный живот, и потертых «трениках» и смотреть, как мимо проезжает какой-нибудь грузовик с продуктами в местную лавку. И, само собой, размышлять при этом о нелегкой судьбе Большой Русской Литературы и ее спасителях.
— Бьешься как рыба об лед, — размышлял часами главред «Пламени», почесывая небритый подбородок и лениво наблюдая, как бегут в пыли за грузовиком чумазые ребятишки, — а по существу-то, воз и ныне там!
— Все о собственном кармане думают, о тиражах, славе, да о прибылях! А вот настоящих, бескорыстных служак-ремесленников, вроде меня, по пальцам пересчитать можно!
И такая обида охватила в очередной раз главреда, что решил он придумать собственную награду от журнала «Пламя», как поощрение таким вот как он сам храбрецам-бессеребреникам.
В посёлке Переломкино соседом по даче у Морщинина был другой главред — Василий Себялюбский, возглавляющий толстый журнал «Самый Жир». Соседи встречались нечасто за пределами дач — иногда на общих мероприятиях: ну там, Книжный Фестиваль на Красной Площади — раз в году, или, там, сидели рядышком в президиумах на совещаниях в Минкульте. В основном же пути их почти не пересекались, потому что были они очень разные и по-своему занятые люди.
Василий, хоть и тоже семейный, и солидный, был этаким «живчиком» в отличие от сонного и флегматичного Морщинина. Поджарый и юркий, он всё суетился, с утра до вечера то в журнале, то в огороде. Занимался, так сказать, литературно-натуральным хозяйством. То чего-то нароет-накопает в огороде, да еще и отдельным постом всем на обозрение выложит. То привезёт специалиста по выращиванию зелёной молодой поросли и еще устроит с ним дебаты на крыльце. В общем, неустанно вёл просветительскую и научно-практическую работу в городе и огороде.
Стояло душное, подмосковное лето. Соседние дачники-литераторы уже вовсю собирали с грядок урожай.
Стоя на крыльце и размышляя о новой награде для литераторов-спасителей БЛР, Морщинин рассеянно оглядел свой дачный участок. Ну прямо как в литературе — заросло бурьяном, репейником каким-то засохшим, местами, правда, напоминающим кустики хрена, да еще и сорняками всякими.
И так зарос участок, что даже ногу негде было морщининскую в «трениках» поставить. К тому же уныло засохли где-то с середины мая в ожидании полива старые яблони, а картошка уже почти вся сгнила, тоже без полива. Тут уж не до урожая, сохранить бы что осталось!
— Неправильный участок попался, — думает Морщинин, — даже неудобно как-то! Недаром люди мимо идут да шарахаются. И в усадьбу заходить не хотят.
— Чтобы такого сделать, чтобы не так грустно было? — задался вопросом главред «Пламени».
Нашёл он на чердаке старую бабкину красную плюшевую скатерть, приладил её к деревянной рейке и прибил над воротами.
— Как Знамя, — думает. — Вроде, покрасивее, повеселее стало!
Хотел еще большой костер в огороде развести, чтобы все проходящие пламя огромное видели и про журнал вспоминали. Да не нашел ни дров подходящих, ни спичек.
А тут от трудов мирских и название ордена само на ум пришло: Возрождение Художественной Литературы. ВОЗХУЛИТ, сокращенно.
Хотел главред сначала себя, как обычно, первым к ордену представить. Но тут его отвлек шум с соседней дачи.
А это с участка Себялюбского через забор смех и музыка несутся. Посмотрел Морщинин сквозь маленькую дырку в заборе и увидел, как у соседа собралась целая толпа народа. Урожай богатый, стало быть, собрали и празднуют. А народу-то собралось! Да и плоды уже на столах не умещаются. А гости радуются, пьют-едят, орут-кричат, поют-пляшут. И все так весело, с ликованием!
— Ну Васька, ну мироед! — неприязненно подумал про более удачливого соседа по даче и творческому цеху Морщинин, — А до чего хитер же, черт! Один журнальный номер продает всем на бумаге, а другой — на своих двух электронных сайтах! Вот уж кому — хрен с огорода вместо моего ордена!
Подумал еще маленько Морщинин и говорит супруге через открытое окно:
— Слышь, а где бы и нам найти такой богатый урожай?
— Чего? — не расслышала из кухни супруга — Кого еще заряжай?
— Урожай, говорю: где? — гаркнул раздосадованно Морщинин.
Где-где — в Караганде! — так же в сердцах ответила ему супруга, собираясь за продуктами для ужина в местную лавку.
Обиделась видать на главреда, что своих то продуктов, кроме хрена старого на морщининской даче в это лето так и не выросло.
— И эта туда же, — продолжал горько думать Морщинин, — все мысли о пище, причем, совсем не духовной! Как тут, скажите на милость, удержать литературные и культурные рубежи!
Тут опечаленного главреда окликнул проезжавший мимо на велосипедике местный почтальон-культуролог вечно веселый и подпитой Шурка Гаврилов.
— Живут же люди! — то ли радостно, то ли завистливо показал на дачу Себялюбского Шурка, — и дом как полная чаша, и популярность всякая, афторы новые…
— Новые! Хреновые! — передразнил простофилю — культуролога главред Пламени и опытный литературный критик, — откуда я тебе в свое «Пламя» авторов новых найду?
Сперва Морщинин хотел было спросить по привычке «где», да только вспомнив колкий ответ жены, вовремя прикусил язык.
— Вот чудак-человек! — искренне удивился не унывающий Гаврилов, — Дык тысь пошту то ляктронную включи — они сами и придуть! Афторы, стало быть!
— Чай, двадцать первый век на дворе. А ты все как триста лет назад, поштой да емщиком!
И с этими словами вероломный служитель почты и тонкий ценитель прекрасного тоже начал стучаться в ворота дачи Себялюбского. Для последующего приглашения с угощением.
— Да ну вас всех, — махнул рукой Морщинин, — тоже мне «деревенщики» хреновы!
— А орден свой возьму да Ромке Псенчину дам, — пришел к консенсусу главред, вспомнив популярного столичного литератора, недавно сменившего Москву и супругу на провинцию. — Он хоть и городской, но тоже под «деревню» работает. Да и за двадцать лет публикаций в «Пламени» ему ни за одну не стыдно!
И пошел в дом, ставя на стол посуду в ожидании возвращения из лавки жены.
7мая 2018 года