Надежда, я вернусь тогда,
когда трубач отбой сыграет…
Булат Окуджава.
На книжной пристенной полочке книжки стояли рядком. Были они разнокалиберными, различались и форматом и толщиной. И внутренности их различались очень уж разительно. Тонюсенький сборничек Георгия Иванова был пронизан каким-то внутренним нервом, в котором порою проглядывался некий трагизм. И в этом трагизме было отражение времени, того самого, столетней давности, начала ХХ века:
«Иду — и думаю о разном…»
Иду — и думаю о разном,
Плету на гроб себе венок,
И в этом мире безобразном
Благообразно одинок.
Но слышу вдруг: война, идея,
Последний бой, двадцатый век.
И вспоминаю, холодея,
Что я уже не человек,
А судорога идиота,
Природой созданная зря —
«Урра!» из пасти патриота,
«Долой!» из глотки бунтаря.
1925
А рядом — краснощёкий пухленький двухтомничек, Михаил Светлов. А и стихи под стать натуре:
Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались,
Как нас обнимала гроза?
Тогда нам обоим сквозь дым улыбались
Ее голубые глаза.
Так вспомним же юность свою боевую,
Так выпьем за наши дела,
За нашу страну, за Каховку родную,
Где девушка наша жила!..
Под солнцем горячим, под ночью слепою
Не мало пришлось нам пройти.
Мы — мирные люди, но наш бронепоезд
Стоит на запасном пути.
Географическая точка координат обоих стихотворений одинакова — Россия. И хотя по времени написания они отличаются(«Каховка» написана лет на 10 позже), но в обоих описываются одни и те же события. Переломный момент истории, октябрьский переворот, гражданская война. Только восприятие этих событий резко отличны. Но: в обоих случаях восприятие это абсолютно искренне. Так почему же так разнятся стихи? Почему одно и то же видится столь различно? Из биографии Георгия Иванова:»Родился 29 октября (10 ноября) 1894 года в имении Пуки Сядской волости Тельшевского уезда Ковенской губернии в семье офицера, подполковника в отставке из полоцких дворян. Детские годы частично прошли в Студенках, имении, которое являлось частью владений князей Радзивиллов (позже — Витгенштейнов и Гогенлоэ). В 1905 зачислен в Ярославский кадетский корпус.»
Из биографии Михаила Светлова:»Русский советский поэт и драматург Светлов Михаил Аркадьевич (Шейнкман) родился 4 июня (17 н.с.) 1903 года в г. Екатеринослав, ныне г. Днепропетровск, в бедной еврейской семье ремесленника. Настолько бедной, что когда в газете были напечатаны первые стихи четырнадцатилетнего подростка, он на весь гонорар купил большую буханку белого хлеба. Вся семья смогла поесть его вволю, и это было настолько непривычно, что запомнилось навсегда»
Удивительные нынче времена настали! Ну можно ли было предположить во времена «развитого социализма» на книжной полке своей «Окаянные дни» Ивана Бунина»? А нынче — вот она, стоит здесь же, в одном ряду и со Светловым, и с Георгием Ивановым. Из книги «Окаянные дни»:
» Тамбовские мужики, села Покровского, составили протокол: «30-го января мы, общество, преследовали двух хищников, наших граждан Никиту Александровича Булкина и Адриана Александровича Кудинова. По соглашению нашего общества, они были преследованы и в тот же момент убиты».
«Дама поспешно жалуется, что она теперь без куска хлеба, имела раньше школу, а теперь всех учениц распустила, так как их нечем кормить: — Кому же от большевиков стало лучше? Всем стало хуже и первым делом нам же, народу! Перебивая ее, наивно вмешалась какая-то намазанная сучка, стала говорить, что вот-вот немцы придут и всем придется расплачиваться за то, что натворили. -Раньше, чем немцы придут, мы вас всех перережем,- холодно сказал рабочий и пошел прочь. Солдаты подтвердили: «Вот это верно!»- и тоже отошли. »
» Подошел, послушал. Дама с муфтой на руке, баба со вздернутым носом. Дама говорит поспешно, от волнения краснеет, путается. — Это для меня вовсе не камень,- поспешно говорит дама,- этот монастырь для меня священный храм, а вы стараетесь доказать… — Мне нечего стараться,- перебивает баба нагло,- для тебя он освящен, а для нас камень и камень! Знаем! Видали во Владимире! Взял маляр доску, намазал на ней, вот тебе и Бог. Ну, и молись ему сама. — После этого я с вами и говорить не желаю. — И не говори! »
В этих записках, как в задокументированном акте — портрет эпохи. А рядом, рядом — замечательный автор, Исаак Бабель. И спроси кого про Беню Крика, спроси за его «Одесские рассказы» — и тысячи тысяч восторженных восклицаний! И я присоединюсь к ним! Но чуть попозже. А пока… пока обратимся к задокументированным запискам одноимённого автора под названием «Конармия»:
«Вот письмо на родину, продиктованное мне мальчиком нашей экспедиции Курдюковым. Оно не заслуживает забвения. Я переписал его, не приукрашивая, и передаю дословно, в согласии с истиной.
«Любезная мама Евдокия Федоровна. В первых строках сего письма спешу вас уведомить, что, благодаря господа, я есть жив и здоров, чего желаю от вас слыхать то же самое. А также нижающе вам кланяюсь от бела лица до сырой земли…»
(Следует перечисление родственников, крестных, кумовьев. Опустим это. Перейдем ко второму абзацу.)
«Любезная мама Евдокия Федоровна Курдюкова. Спешу вам написать, что я нахожусь в красной Конной армии товарища Буденного, а также тут находится ваш кум Никон Васильич, который есть в настоящее время красный герой. Они взяли меня к себе, в экспедицию Политотдела, где мы развозим на позиции литературу и газеты — Московские Известия ЦИК, Московская Правда и родную беспощадную газету Красный кавалерист, которую всякий боец на передовой позиции желает прочитать, и опосля этого он с геройским духом рубает подлую шляхту, и я живу при Никон Васильиче очень великолепно.Во-вторых строках сего письма спешу вам описать за папашу, что они порубали брата Федора Тимофеича Курдюкова тому назад с год времени. Наша красная бригада товарища Павличенки наступала на город Ростов, когда в наших рядах произошла измена. А папаша были в тое время у Деникина за командира роты. Которые люди их видали, — то говорили, что они носили на себе медали, как при старом режиме. И по случаю той измены, всех нас побрали в плен и брат Федор Тимофеич попались папаше на глаза. И папаша начали Федю резать, говоря — шкура, красная собака, сукин сын и разно, и резали до темноты, пока брат Федор Тимофеич не кончился. Я написал тогда до вас письмо, как ваш Федя лежит без креста. Но папаша пымали меня с письмом и говорили: вы — материны дети, вы — ейный корень, потаскухин, я вашу матку брюхатил и буду брюхатить, моя жизнь погибшая, изведу я за правду свое семя, и еще разно. Я принимал от них страдания как спаситель Иисус Христос. Только вскорости я от папаши убег и прибился до своей части товарища Павличенки. И наша бригада получила приказание идти в город Воронеж пополняться, и мы получили там пополнение, а также коней, сумки, наганы, и все, что до нас принадлежало. За Воронеж могу вам описать, любезная мама Евдокия Федоровна, что это городок очень великолепный, будет поболе Краснодара, люди в ем очень красивые, речка способная до купанья. Давали нам хлеба по два фунта в день, мяса полфунта и сахару подходяще, так что вставши пили сладкий чай, то же самое вечеряли и про голод забыли, а в обед я ходил к брату Семен Тимофеичу за блинами или гусятиной и апосля этого лягал отдыхать. В тое время Семен Тимофеича, за его отчаянность весь полк желал иметь за командира и от товарища Буденного вышло такое приказание, и он получил двух коней, справную одежу, телегу для барахла отдельно и орден Красного Знамени, а я при ем считался братом. Таперича какой сосед вас начнет забижать — то Семен Тимофеич может его вполне зарезать. Потом мы начали гнать генерала Деникина, порезали их тыщи и загнали в Черное море, но только папаши нигде не было видать, и Семен Тимофеич их разыскивали по всех позициях, потому что они очень скучали за братом Федей. Но только, любезная мама, как вы знаете за папашу и за его упорный характер, так он что сделал — нахально покрасил себе бороду с рыжей на вороную и находился в городе Майкопе, в вольной одеже, так что никто из жителей не знали, что он есть самый что ни на есть стражник при старом режиме. Но только правда — она себе окажет, кум ваш Никон Васильич случаем увидал его в хате у жителя и написал до Семен Тимофеича письмо. Мы посидали на коней и пробегли двести верст — я, брат Сенька и желающие ребята из станицы.
И что же мы увидали в городе Майкопе? Мы увидали, что тыл никак не сочувствует фронту и в ем повсюду измена и полно жидов, как при старом режиме. И Семен Тимофеич в городе Майкопе с жидами здорово спорился, которые не выпущали от себя папашу и засадили его в тюрьму под замок, говоря — пришел приказ не рубать пленных, мы сами его будем судить, не серчайте, он свое получит. Но только Семен Тимофеич свое взял и доказал, что он есть командир полка и имеет от товарища Буденного все ордена Красного Знамени, и грозился всех порубать, которые спорятся за папашину личность и не выдают ее, а также грозились ребята со станицы. Но только Семен Тимофеич папашу получили, и они стали папашу плетить и выстроили во дворе всех бойцов, как принадлежит к военному порядку. И тогда Сенька плеснул папаше Тимофей Родионычу воды на бороду, и с бороды потекла краска. И Сенька спросил Тимофей Родионыча:
— Хорошо вам, папаша, в моих руках?
— Нет, — сказал папаша, — худо мне.
Тогда Сенька спросил:
— А Феде, когда вы его резали, хорошо было в ваших руках?
— Нет, — сказал папаша, — худо было Феде.
Тогда Сенька спросил:
— А думали вы, папаша, что и вам худо будет?
— Нет, — сказал папаша, — не думал я, что мне худо будет.
Тогда Сенька поворотился к народу и сказал:
— А я так думаю, что если попадусь я к вашим, то не будет мне пощады. А теперь, папаша, мы будем вас кончать…
И Тимофей Родионыч зачал нахально ругать Сеньку по матушке и в богородицу и бить Сеньку по морде, и Семен Тимофеич услали меня со двора, так что я не могу, любезная мама Евдокия Федоровна, описать вам за то, как кончали папашу, потому я был усланный со двора.”
Два документа одной эпохи… Один написан сторонним наблюдателем, для которого — «лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстоянии». Другой же — активный участник событий, он не просто наблюдатель, он боец Конармии Будённого.
Ах, знали бы авторы, как обернётся судьба их книг, что окажутся они однажды в одном ряду на одной полке… И что? Ну, узнали бы, и — смертоубиство между ними? Как-то трудно представить мне себе лауреата Нобелeвской премии Ивана Алексеевича Бунина на кулачках с Бабелем. Точно так же, как Георгия Иванова на кулачках со Светловым.
А судьбы их сложились по разному. Георгий Иванов и Иван Бунин умрут на чужбине, в эмиграции… Бабель будет расстрелян в подвалах Лубянки в конце 30-ых годов. А Светлова чаша сия минует случайно, может, минутная слабость вождя, но справка Органов НКВД о высказываниях и поступках Светлова будет положена на стол Сталину.
Раскол. Брат на брата, сын на отца. А это — уже не ХХ век…
“В тот же 6726 (1218) год Глеб Владимирович, князь рязанский, подученный сатаной на убийство, задумал дело окаянное, имея помощником брата своего Константина и с ним дьявола, который их и соблазнил, вложив в них это намерение. И сказали они: «Если перебьем их, то захватим всю власть». И не знали окаянные божьего промысла: дает он власть кому хочет, поставляет всевышний царя и князя. Какую кару принял Каин от бога, убив Авеля, брата своего: не проклятие ли и ужас? или ваш сродник окаянный Святополк, убив братьев своих, тем князьям не принес ли венец царствия небесного, а себе — вечную муку? Этот же окаянный Глеб ту же воспринял мысль Святополчью и скрыл ее в сердце своем вместе с братом.
Собрались все в прибрежном селе на совет: Изяслав, кир Михаил, Ростислав, Святослав, Глеб, Роман; Ингварь же не смог приехать к ним: не пришел еще час его. Глеб же Владимирович с братом позвали их к себе в свой шатер как бы на честный пир. Они же, не зная его злодейского замысла и обмана, пришли в шатер его — все шестеро князей, каждый со своими боярами и дворянами. Глеб же тот еще до их прихода вооружил своих и братних дворян и множество поганых половцев и спрятал их под пологом около шатра, в котором должен был быть пир, о чем никто не знал, кроме замысливших злодейство князей и их проклятых советников. И когда начали пить и веселиться, то внезапно Глеб с братом и эти проклятые извлекли мечи свои и стали сечь сперва князей, а затем бояр и дворян множество: одних только князей было шестеро, а бояр и дворян множество, со своими дворянами и половцами. Так скончались благочестивые рязанские князья месяца июля, в двадцатый день на святого пророка Илью, и восприняли со своею дружиною венцы царствия небесного от господа бога, предав души свои богу как агнцы непорочные. Так окаянный Глеб и брат его Константин приготовили им царство небесное, а себе со своими советниками — муку вечную».
«ЕСЛИ ПЕРЕБЬЁМ ВСЕХ, ТО ЗАХВАТИМ ВЛАСТЬ»…
Баронесса София де Боде к военному делу была приучена сызмальства. Дочь генерала царской армии, она уже в 1914 году отправилась к отцу на фронт и провела 8 месяцев в команде разведчиков. И только неудачное падение с лошади и повреждение ноги позволили отцу отправить новоявленную «Надежду Дурову» домой. А дальше… Дальше — революция.
В имение генерала де Боде ворвалась банда. На глазах престарелого генерала и его жены, привязанных к креслам, обе их дочери были изнасилованы, затем всю семью добивали, имение разграбили. Чудом одна из сестёр, Софья, осталась жива, её выходила оставшаяся верной семье горничная. В белое движение баронесса София де Боде пришла со словами:»Только не в сёстры милосердия. Милосердия в моём сердце не осталось». Прапорщик София де Боде погибла на следующий день после гибели своего командующего — генерала Лавра Корнилова.
Еще пять минут — и окончится пьеса,
И в небе высоком погаснет звезда…
Не слишком ли быстрый аллюр, баронесса?
Уйти в мир иной мы успеем всегда.
В атаке ваш голос, насмешливо резкий,
Звенит, не стыдясь крепких слов в языке.
Блестят газыри на изящной черкеске,
И лёгкая шашка зажата в руке.
Мы, Богом забытые, степью унылой
Без хлеба и крова прошли «на ура».
Вчера нас навеки покинул Корнилов.
А нынче и нам собираться пора.
Последний резерв православного войска –
Две сотни казачьих да наш эскадрон –
Бездарно поляжет в атаке геройской,
Пытаясь прорвать комиссарский кордон.
Но вас не вернуть – вы умчались навечно,
Поймав своим сердцем кусочек свинца,
В заоблачный край, где назначена встреча
Бессмертной души с Правосудьем Творца.
Стихи эти написаны неизвестным автором и посвящены двадцатилетней девушке, Софии де Боде.
(http://amnesia.pavelbers.com/Revoluzija.33.htm)
Маленький эпизод из тех же «Окаянных дней» Бунина:» Звонит на станцию «Власть Народа»: дайте 60-42. Соединяют. Но телефон, оказывается, занят — и «Власть Народа» неожиданно подслушивает чей-то разговор с Кремлем:
— У меня пятнадцать офицеров и адъютант Каледина. Что делать?
Немедленно расстрелять.»
Под солнцем горячим, под ночью слепою
Не мало пришлось нам пройти.
Мы — мирные люди, но наш бронепоезд…
Родилась 9 марта 1896 году в Чернигове в дворянской семье. Была незаконнорождённой дочерью дворянки Глафиры Тимофеевны Мокиевской-Зубок, проживавшей в Чернигове, и Наума Яковлевича Быховского, известного публициста-народника, некоторое время — члена ЦК Партии социалистов-революционеров.
В Чернигове же прошли её детство и юность. Училась в частной гимназии, где была одной из лучших учениц. В 1912 году уехала в Санкт-Петербург и поступила в Психоневрологический институт. Здесь она попала под влияние марксистских идей.
Это — о Людмиле Мокиевской, единственной в мире женщине — командире бронепоезда. В этой должности она и громила белые войска на юге, почти в тех местах, где воевала её сверстница — де Боде. Из воспоминаний бойцов бронепоезда:
«Из записки В.А.Антонова-Овсеенко от 7 августа 1918 года:
Т. Мокиевская, командуя бронированным поездом №3, проявила выдающиеся боевые качества. Постоянно держала команду в строгом порядке, все боевые распоряжения выполняла неукоснительно с полным самообладанием. Она командовала поездом с 25 февраля по настоящее время
Из высказываний членов команды бронепоезда «3-й Брянский»:
«Кто мы были? Простые заводские парни с Кайдак. Вы знаете, что это такое? То-то и оно! Мы на мордобой как на праздник ходили, к нам не подступись. Чуть деньги появятся – нам весь Екатеринослав по колено. Что и говорить, мы были не ангелы. От наших выражений, бывало, стекла дрожали. Она с нас мусор смела, не только командовала, но и лекции читала, культуру привила».
«Вы посмотрите на меня: в плечах до сих пор косая сажень, рост – метр восемьдесят: а она маленькая, стройненькая, интеллигентная, кажется, дунь неосторожно – с ног сшибешь. Ан нет! Крепкий орешек! Перемолола нас».
«Первое время мы еще пробовали прикладываться к самогонке, но скоро пришлось забыть как она и пахнет».
«Умела порядок навести. Мы уважали ее, гордились своим командиром, даже побаивались. Но чтобы кричать на нас, рядовых, как делали некоторые, – этого она не знала; раз пять было, помнится, но в бою: такое не в счет».
«Если смерти то мгновенной,
Если раны — небольшой…»
Людмила Мокиевская погибла на боевом посту от попадания снаряда. Было ей в ту пору 23 года.
Две судьбы, две незаурядные личности, где-то — схожие своими биографиями, своим происхождением и своими трагическими судьбами…
И хватит! Хватит о грустном! Война Гражданская — она всё-то расставила по местам. Кому — землю сыру, кому — эмиграцию, а кому — новое строить на счастье всем, и будущим поколениям в том числе.
Песня о встречном
Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река.
Кудрявая, что ж ты не рада
Весёлому пенью гудка?
Не спи, вставай, кудрявая!
В цехах звеня,
Страна встаёт со славою
На встречу дня.
И радость поёт, не скончая,
И песня навстречу идёт,
И люди смеются, встречая,
И встречное солнце встаёт —
Горячее и бравое,
Бодрит меня.
Страна встаёт со славою
На встречу дня.
Это уже из другой книжечки. Стоит она на полочке скромно, но мне — дорога. Из-за «Соловьихи».
Соловьиха
У меня к тебе дела такого рода,
что уйдёт на разговоры вечер весь, —
затвори свои тесовые ворота
и плотней холстиной окна занавесь.
Чтобы шли подруги мимо, парни мимо,
и гадали бы и пели бы, скорбя:
«Что не вышла под окошко, Серафима?
Серафима, больно скучно без тебя…»
Чтобы самый ни на есть раскучерявый,
рвя по вороту рубахи алый шёлк,
по селу Ивано-Марьину с оравой
мимо окон под гармонику прошёл.
Он всё тенором, всё тенором, со злобой
запевал — рука протянута к ножу:
«Ты забудь меня, красавица, попробуй…
я тебе тогда такое покажу…
Если любишь хоть всего на половину,
подожду тебя у крайнего окна,
постелю тебе пиджак на луговину
довоенного и тонкого сукна…»
Ах, как же давно-предавно это было… По студенчеству своему, попались как-то случайно эти стихи, и вмиг — отпечатались. И шептал, и повторял их про себя так часто, что однажды подумалось — мои это слова. А они оказались — Бориса Корнилова. Книжечка тоненькая, как и вся биография талантливого поэта.
Вся жизнь его уложилась в 31 год, а творческая — и того меньше. Расстрелян он был в 1938 году в возрасте 31 года как «враждебный элемент.» А жена его, поэтесса Ольга Берггольц, ещё долго в дневниках своих полагала, что он ещё жив. Ибо в ответ на поиски мужа объявлено ей было его наказание: «10 лет дальних лагерей без права переписки»…
Борис Корнилов и «примкнувший» к нему Павел Васильев…Ах, какой голос! А внешность… И казалось всем, вот, Есенин восстал…
Сначала пробежал осинник,
Потом дубы прошли, потом,
Закутавшись в овчинах синих,
С размаху в бубны грянул гром.
Плясал огонь в глазах сажённых,
А тучи стали на привал,
И дождь на травах обожжённых
Копытами затанцевал.
Стал странен под раскрытым небом
Деревьев пригнутый разбег,
И всё равно как будто не был,
И если был — под этим небом
С землёй сравнялся человек.
Май 1932 года
Лубянка. Внутренняя тюрьма
Ну да, ну да,Лубянка… Первое «антисоветское» дело в составе группы «Сибиряки».. Обошлось. Но характер! Характер! Ведь всё совпало, что внешность есенинская, что характер с милицейскими бесконечными протоколами.
И «приложением» к этим протоколам:
«В его глазах костры косые,
В нем зверья стать и зверья прыть,
К такому можно пол-России
Тачанкой гиблой прицепить!
И пристяжные! Отступая,
Одна стоит на месте вскачь,
Другая, рыжая и злая,
Вся в красный согнута калач.
Одна — из меченых и ражих,
Другая — краденая, знать, —
Татарская княжна да б…, —
Кто выдумал хмельных лошажьих
Разгульных девок запрягать?»
Из статьи А.М Горького «Литературные забавы»:
«Жалуются, что поэт Павел Васильев хулиганит хуже, чем хулиганил Сергей Есенин….А те, которые восхищаются талантом П. Васильева, не делают никаких попыток, чтоб перевоспитать его. Вывод отсюда ясен: и те и другие одинаково социально пассивны, и те и другие по существу своему равнодушно «взирают» на порчу литературных нравов, на отравление молодёжи хулиганством, хотя от хулиганства до фашизма расстояние «короче воробьиного носа».
И приговор был вынесен. «От хулиганства до ФАШИЗМА». И приговор был подписан: 24 мая 1935 года газета «Правда» опубликовала «Письмо в редакцию», текст которого принадлежал перу «комсомольского поэта» Александра Безыменского и в котором коллеги Павла Васильева требовали от властей принять к нему «решительные меры».
И вспомнился эпизод из фильма Тарковского «Андрей Рублёв». В самом начале фильма небольшой эпизод со скоморохом. Лето одна тысяча четырёхсотого года. Летний дождичек загнал люд в сарай, и скоморох, ну, натура такая, народ веселить — потребность у него душевная, спел частушки озорные про боярина. И знать не знал, и ведать не ведал. что «статья» про него написана уже и «приговор» подписан. Монашек — христианнейшая душа побежал с доносом, мол, «Слово и дело!» И только люд улыбнулся частушкам, только солнышко проклюнулось навстречу этой нечаянной радости людей, а дружники княжьи уже и здесь… Скомороха под белы ручки — и с размаху приложили головушкой к дереву…
Поэт Павел Васильев, который, как полагали, талантом не уступал ни Есенину, ни Мандельштаму, был расстрелян в 1937 году в возрасте 27 лет. «От хулиганства до фашизма — один шаг!»
От 1917 года до 1937 года прошло 20 лет, а Гражданская война продолжается. Из листовки, обнаруженной органами НКВД и представленной в донесениях:
«Кто сказал, что в литературе Советского Союза только отражены реальные образы, тот глубоко ошибается. Тематику диктует ЦК партии во главе со Сталиным. ЦК партии жестоко расправляется с теми, кто старается отобразить в литературе действительное положение вещей.
Разве не факт, что в 1932 г. каждый из вас, читающих эти строки, видел на улицах умирающих людей. Люди, распухшие от голода, с пеною у рта, валялись в предсмертных судорогах по улицам.
Разве не факт, что в 1932 г. вымирал целыми селами народ. Изображены ли в литературе эти ужасы, от которых волосы становятся дыбом. Нет. На подобную тематику ЦК партии вешает замок. Остается задать вопрос: литераторы, почему вы подделываетесь под «БОЛЬШЕВИСТСКИЙ РЕАЛИЗМ». Ведь вы — люди искусства, зачем продаваться? Отображайте образы строго реалистически!
НЕ ДОПУСКАЙТЕ, ЧТОБЫ НА КОСТЯХ ПРОЛЕТАРИАТА СТРОИЛИ СОЦИАЛИЗМ !!!»(http://www.hrono.ru/dokum/193_dok/1935kosti.html)
И прошло мноооого-много лет с того лета одна тысяча четырёсотого года! И наступила весна 2012 года. И другие скоморошинки, Пуси Риот имя им, спели озорные частушки про другого «боярина». И ведь надо же! Опять «монашек» нашёлся… И зазвучала извечно-вековая русская народная песня Владимира Высоцкого»И меня два красиииивыыых охранника повезли из Сибири в Сибирь…»
В самом начале приведены были стихи начала XX века поэта Георгия Иванова. И закончу я стихами начала века, только нынешнего, ХХ1, поэтов Бориса Рыжего, трагически ушедшего из жизни молодым, и поэта Михаила Анищенки, скончавшегося во «внутренней эмиграции» в саратовской деревеньке в ноябре 2012 года в возрасте 62 лет.
Я умру в старом парке
на холодном ветру.
Милый друг, я умру
у разрушенной арки, —
чтобы ангелу было
через что прилететь.
Листьев рваную медь
оборвать белокрыло.
Говорю, улыбаясь:
«На холодном ветру…»
Чтоб услышать к утру,
Как стучат, удаляясь
по осенней дорожке,
где лежат облачка,
два родных каблучка,
золотые сапожки.
* * *
Я родился — доселе не верится —
в лабиринте фабричных дворов
в той стране голубиной, что делится
тыщу лет на ментов и воров.
(Стихи Бориса Рыжего. Родился в 1974 году. Трагически погиб в 2001 году.)
Опускай меня в землю, товарищ,
Заноси над бессмертием лом.
Словно искорка русских пожарищ,
Я лечу над сгоревшим селом.
Вот и кончились думы о хлебе,
О добре и немереном зле…
Дым отечества сладок на небе,
Но дышать не даёт на земле.
* * *
Пора в последнюю дорогу.
Пришла повестка – не порвёшь.
И мы уходим понемногу
Туда, где ты теперь живёшь.
Глаза прищурены до рези…
Во тьме, за линией судьбы,
Мы тоже жили в «Марсельезе»
И Русь вздымали на дыбы.
Мы тоже видели с пригорка
Погосты, храмы и кресты,
И золотой закат Нью-Йорка
Мы ненавидели, как ты.
Но снова сумрак над землёю,
Народец холоден и сер;
И свято место под петлёю
Свободным держит Англетер.
Давай, Серёжа, громко свистнем
И, в ожидании весны,
В одной петле с тобой повиснем,
Как герб утраченной страны.
(поэт Михаил Анищенко, 9.11.1950 – 24.11.2012)