Калитка

Я даже теперь не могу сказать, как сподобился отворить эту чёртову калитку.
Двенадцать лет назад жильцы нашего дома вырвались из-под опеки дышащего на ладан ЖЭКа и организовались в кондоминиум. Казалось бы, навсегда атрофированное чувство собственности внезапно ожило и вскружило головы. Хотелось всё перекрасить и остеклить на придомовой территории и в местах общего пользования — так мы уже называли свой двор и лестничные клетки.
Хотелось плевать только в урны и высаживать цветы, но всеобщее воодушевление омрачал тот факт, что наш двор, как его не назови, был проходным. По вечерам забредали сюда хулиганистые компании молодёжи, и в любое время суток заглядывали раздавить бутылку незнакомые мужики. Потрошили контейнеры с нашим мусором разномастные бродяги, и сокращали маршрут спешащие с улицы на улицу прохожие. Ну о каком благоустройстве могла идти речь при таком столпотворении?
Одним словом, собрание жильцов решило ограничить вход во двор. И действительно, имеются же у нас широченные, выходящие на центральную улицу ворота, так зачем нужна ещё эта калитка за дальним углом дома? Сказано — сделано. Народный умелец дядя Валера Дудко — тогда он был ещё жив — притащил сварочный аппарат и за какие-то двадцать минут заварил проход.
Чище и спокойнее во дворе не стало, зато возле задраенной калитки пробилась, взломав асфальт, сорная трава.

В тот день я гулял не просто так — гулял я, пребывая в некоторой задумчивости. Давно известно: если человек погружается в раздумья, — руки и ноги его, освобождаясь от диктата рассудка, ведут себя как бы автономно, позволяя себе всяческие вольности. Вот и привели меня ноги в малолюдный край двора, а рука потянула зачем-то калитку.
Она поддалась легко, без скрипа или визга, будто кто-то совсем недавно смазал навесы.
Я удивился: надо же, калитка не заперта, и никто во дворе об этом не знает. От этого открытия — в прямом и переносном значении этого слова — все мои недодуманные мысли улетучились без следа. «Кратчайший путь в табачную лавку! — сообразил я. — никому не покажу. Хотя… утаи у нас что-нибудь попробуй…»
Я вздохнул и ступил за калитку. Неспешно пошёл по тротуару, провожая взглядом промчавшуюся к перекрёстку «Волгу-двадцатьчетвёрку». Салатную, вдоль борта — полоса в чёрную клетку. «Чудило мужик! Мало того, что на старье таксует, бензина палит немеренно, так ещё и шашечки нарисовал. Небедно прикалывается».
Я вышёл к центральной площади и застыл, не сразу сообразив, что привело меня в недоумение.
Деревья! Окаймляя площадь, выстроились в каре акации, молодые, не выше двух человеческих ростов. Последнее обстоятельство и оказалось причиной моего смятения. Я же совсем недавно читал в газете какую-то истерическую хрень о состоянии городской флоры. Люди, которым до всего есть дело, требовали очистить улицы города от старых деревьев: и сору, мол, от них много, и высохшие ветви, того гляди, могут рухнуть на голову. Впрочем, я и без всяких газет с опаской обхожу места под нависшими голыми сучьями, а тут вдруг… акации молоденькие…
Поразмышлять над странной метаморфозой деревьев мне не пришлось — не проделав и десяти шагов, я увидел… памятник Ленину. Я увидел бронзового Ильича. На пьедестале, с эйфорически вздёрнутой бородёнкой, с кепкой в спазматически сжатом кулаке — того самого, которого совсем недавно бесславно низвергли и увезли, выполняя новый закон о декоммунизации. Закон, находящийся, по актуальности и силе действия, в ближайшем родстве с меловым кругом, которым обводили себя, страшась всяческой нечисти, наши малограмотные предки.
«Вот, это да! Похоже, коммунисты приволокли вождя на старое место. Хотя вряд ли — старичьё одно осталось, не хватило бы силёнок». Непроизвольно я предпринял попытку почесать затылок, и пальцы мои увязли в густой шевелюре — волосы закрывали уши, елозили по воротнику.
Что-то со мной происходило. Причёска, Ленин, акации, салатная «Волга» — в обратном порядке перебрал я знаковые впечатления своей двадцатиминутной прогулки. Калитка! Именно после того, как я миновал калитку, и начались все эти нелепицы! Так, может быть, мне нужно просто вернуться во двор?
Крик, близкий к истошному, раздался за моей спиной:
— Уши разуй, Бомба! Кричу, кричу…
Интересно, кому бы это?.. Вряд ли мне, и всё же ёкнуло внутри и заставило вспомнить.
…Большая перемена, и мы, добрый десяток первоклассников, бежим по школьному коридору. Вернее, несёмся сломя голову, потому что именно это жизненно необходимо — нестись сломя голову. Останавливаюсь я внезапно — врезаюсь с разлёту во что-то твёрдое, душное, неприятное. Передо мной завуч, Раиса Витольдовна, высокая и худая, громогласная и в очках — грозная! Крепко схваченный за воротник её рукой, я едва ловлю пол носками ботинок. «Фамилия?» — доносится из поднебесья. «Бабешко», — лепечу я. «Как, как? Бомбёжка?» Это она острит, Раиса Витольдовна. Она наивно считала, что обладает чувством юмора. Понял я это позже, в старших классах, когда все одноклассники, даже свидетели той сценки в школьном коридоре, давно позабыли, как пристало ко мне и закрепилось прозвище Бомбёжка. Если сокращённо, ласкательно и пренебрежительно — Бомба. Я давно уже для всех Бабешко Дмитрий Михайлович — или просто Михалыч — и вдруг:
— Где тебя носит, Бомба?
Я обернулся. Если бы вздумал я те мурашки, которые побежали по телу, передать по наследству, их бы хватило моим потомкам до седьмого колена. Стоял передо мной, протягивая руку, Игорь Панцерня…
В восемьдесят восьмом году Панцерня работал экспедитором на ликёроводочном заводе. В те, не будь к ночи помянуты, безалкогольные времена водка в его доме не переводилась. И сам употреблял и приторговывал. Для своих — недорого. Однажды угодил в запой и среди ночи с ужасом не обнаружил в квартире ни одной бутылки. Сбегал «на точку» и купил какой-то «палёнки». До утра Игорь не дожил — лопнула поджелудочная железа. Я его хоронил…
Я пожал его ладонь, крепкую и тёплую. И понял, что как бы ни силился, не сумею, на физическом уровне не смогу рассказать ему ни про ликёроводочный завод, ни про ту роковую бутылку.
Впрочем, никаких рассказов Панцерня от меня не ждал.
— Секи сюда! — он крутнулся передо мной на каблуках. — Секани, какие я джины оторвал! Индийские! «Милтонс»!
А я… я вдруг почувствовал зависть. В той незначительной степени, в которой её позволительно испытывать по отношению к другу.
— А пилиться будут? — деловито спросил я.
— Н-не знаю, — озадачился Панцерня. — Должны, наверно. Двенадцать колов отдал.
— А спичкой потереть не пробовал?
— Не… Как это?
Трудно объяснить, но сознание моё как бы поделилось на две части, на два я. Одно я принадлежало Бабешко Дмитрию Михайловичу, жившему там и тогда, до прохода в калитку. Второе — Димке Бомбёжке, за калитку вышедшему. До и За — никак не иначе. Причём я, которое За, набирало силу, намереваясь подавить и изгнать то я, которое До.
— Учить тебя, с-сынок, — усмехнулся я, который За. — Давай спичку… Теперь наслюнявь и три. Если посинеет спичка, значит порядок, будут тереться. Да что ж ты на видном месте? Штанину подверни и три на отвороте. Идём на лавочку.
Панцерня устроился на скамье и старательно выполнил мои предписания. Осмотрел спичку на свет.
— Чистая! Ну, суки, индусы!
Мне вдруг бестактно захотелось похвастаться своим настоящим мексиканским «Ранглером». Я опустил глаза и обнаружил, что одет в вельветовые брюки-клёш, штанины которых мягко стекают на асфальт, оставляя едва видимыми носки туфлей. Тогда я посоветовал:
— В уксусе свари. И гуаши добавишь, с ПВА.
— Та не, фигня получится. Лучше я кирпичом натру, силикатным, — не умел долго расстраиваться Игорь Панцерня. — Слышь, Димон, я тут в «Ромашке» видел, «Приморский» выбросили. Может, раздавим «огнетушитель»?
Ну, и что я мог ответить на его вопрос после того, что свалилось за последние полчаса на мою раздираемую на части голову? Я привычно хлопнул себя по карманам и выругался. Надо же! Та неведомая сила, устроившая мне эти приключения, сумела преобразить и даже переодеть меня, но не додумалась почему-то подбросить в карман хоть немного советской мелочи.
А Панцерня уже пересчитывал монеты на своей ладони. Их оказалось обнадёживающе много.
— Ты это что, на паперти стоял? — поинтересовался я. — Или в пристенок играл с пацанами?
— Руб девяносто… Не мешай! Два… Два двадцать… Два двадцать семь… Хватает. И шесть копеек на булочку с повидлом. Тоже хватает. Ну чего, похиляли?
По дороге он удовлетворил моё любопытство:
— Из-за джинсов всё. Десюлики я собирал в бутылку из-под шампанского. А тут с базы позвонили, — есть там у меня одна, ты не знаешь, — джинсы, грит, есть… Пришлось натрусить.
В гастрономе «Ромашка» действительно оказался в продаже портвейн «Приморский», и я, который За, уже правильно оценил ситуацию: очередь-то ерундовая — человек двенадцать, не больше.
— Где будем пить? — спросил Панцерня, когда мы вышли из магазина.
— Да пойдём в парк куда-нибудь, на лавочку, — предложил я, уже отравленный веяниями бытового либерализма.
— Ты ошизел! Мусора загребут сходу. Давно в КПЗ не кантовался?
Я включил память того, который За, и ответил смиренно:
— Ну, не скажу, что давно.
— Ладно, я знаю, куда пойдём, — Игорь сунул бутылку за пояс и прикрыл полой пиджака. — «Силуэт» ещё открыт, кажется.
Я пожал плечами, — существовавший в те годы магазин «Силуэт» торговал верхней одеждой, — но безропотно последовал за приятелем.
Мы вошли в зал, в котором длинными рядами, от стены до стены, зависали на металлических стержнях плечики с костюмами, пальто, куртками и болоньевыми плащами — чёрными, серыми, коричневыми…
— Югославские костюмы есть? — вежливо поинтересовался Панцерня у продавщицы — полноватой блондинки в ядовито-синем халате.
Мы стоически выдержали оценивающий взгляд работницы советской торговли.
— Может, в конце месяца… — блондинка то ли поленилась, то ли не посчитала нужным закончить фразу.
— А можно я этот лепень померяю? — Игорь, не глядя, вывернул из плотного ряда плечики с пиджаком, фактурой ткани и покроем напоминающим робу бойца пожарной дружины.
— Да пожалуйста…
В примерочной Панцерня плотно задёрнул штору и швырнул нелепую одежонку на тумбочку под зеркалом. Вынул и протянул мне портвейн.
— Сюда менты не ходят — им форму выдают. Открывай.
Я зубами — ого! — сорвал с бутылки пластиковую пробку. С вином мы управились быстро. Умение выпить полбутылки вина — триста семьдесят пять граммов — из горлышка, не отрываясь, восходило у нас к вопросам чести.
— Извините, не подходит, — Игорь сунул товар в руки источающей синеву блондинки и дурашливо развёл руками. — Фасончик слишком изысканный. Меня воспитывали в скромности. Короче, мы ещё зайдём. В конце месяца…
— …Давай помедленнее, — попросил я на улице. — Хочу городом полюбоваться.
— Нашёл чем любоваться! — откликнулся мой друг. — Дыра дырой.
А я смотрел на нечасто проезжающие автомобили — ни одной иномарки, сплошное ретро. На торопливых женщин с сетками-авоськами. На молодёжь с громоздкими приёмниками на плечах. На тротуары и площади в потрескавшемся асфальте, без намёка на фигурную плитку. На огромную надпись, украшающую фронтон пятиэтажки, — «Слава КПСС!» Хорошо забытая, хорошо знакомая картина…
Всосавшись в кровь, портвейн успокоил нервы, но не расслабил окончательно. Нужно было выяснить, в каком же году я очутился. Начал я грубовато:
— Это ж сколько тебе уже лет, Игорёха?
— Ты чё, совсем офонарел, Бомба?! Совсем того? Мы ж ровесники с тобой, в параллельных классах учились.
«Действительно! Спросил тоже…»
— А что там сегодня по телеку? — спросил я, деланно потянувшись.
— Да не хрен там смотреть. Сплошной «Ленинский университет миллионов» и прочая фигня. После Штирлица так и смотреть нечего.
«Штирлиц! Стало быть, семьдесят третий. Или семьдесят четвёртый?..»
Мы уселись на скамье в центральном сквере. Панцерня достал пачку «Шипки». Закурили.
Панцерня вдруг привстал, хищнически устремившись взглядом на дальний тротуар.
— Ну-ка, цинкани, это ж Дога! Композитор хренов нарисовался! «Мне приснился шум дождя!..» Точно, он! Давай его отоварим.
Саня Дога, разумеется, к знаменитому композитору никакого отношения не имел и был нашим заклятым врагом. Почему — мы вряд ли смогли бы ответить. Может быть, потому, что у него лучше получалось с девушками. Он и теперь шёл не один — с рыжей девчонкой, худенькой, со стрижкой «гаврош». А ещё я знал, что через несколько лет Саня Дога станет нашим другом, моим и Панцерниным. А в девяносто шестом Догу зарежут на почве ревности. Я хоронил его тоже. Я знал это и ничего не мог сказать…
— Некрасиво как-то, Игорь. Он же — не один.
— Точно, — Панцерня, остывая, плюхнулся на скамью. — Если с чувихой, — нельзя. Мы — честные бакланы. Если б с двумя, — тогда можно.
— А с тремя если?
— Тогда, значит, нужно! — наставительно заключил Игорь и сменил тему: — Ты не забыл насчёт завтра?
— Я… Ты о чём?
— Да что ты не проснёшься никак? Мы ж завтра Мопру гонять идём.
Во, новости! Мопра, частный сектор на окраине, тоже была населена нашими врагами. Врагами заклятыми и опасными — это не какой-то там Сашка Дога. Причин вражды не помнил никто, но по вечерам они в центре города благоразумно не показывались. Ну, и мы на их край не совались, ясное дело. Я поинтересовался:
— Сами пойдём?
— С Шалаевки пацаны подтянутся. Бензоколонские обещались. Короче, поставим этих сук на место…
Я пялился на снующих по газонам галок. Подумал вслух:
— Может, приправу какую взять? Кастет, что ли?
— Ты чё, Бомбёжка?! Кастет! Менты остановят, найдут — торба сразу. У них там, на Мопре, заборов мало, что ли? Наломаем штакетин. Ну, если хочешь, цепь возьми.
— Какую цепь?
— Обыкновенную. Собачью можно. Метр, не больше. Собрал в кулак и всё. А вдруг легавые — выбросил в сторону, мало ли что там за цепок валяется. И ваще — держись ко мне поближе, прорвёмся.
Истину говорил мой друг: находиться в групповой драке справа или слева от него — не было места надёжней и безопасней. Он и кличку свою получил в дни благоговейного увлечения польским фильмом «Четыре танкиста и собака» — «Czterej pancerni i pies». Военный человек!
— Важно только, чтоб не проболтался никто, — продолжил Игорь. — Если их предупредят, — нам хана. Мало не покажется.
Меня уже пробирала лёгкая бойцовская дрожь в предвкушении завтрашней карательной операции, когда в памяти материализовалось имя… Вернее, не имя пока, а так, звуки. Галка Богданова… Это ещё кто?
И я вспомнил! Галка Богданова! Как же я мог забыть!..

…Мы гуляли с ней вечером, день или два назад. Неспешно шли по Конармейской, разглядывая ещё сохранившиеся там двухэтажные купеческие особняки. Шёл двенадцатый час, и воздух уже проняла прохлада зарождающейся осени. Я отдал ей пиджак, старательно расправив его на крепких угловатых плечах. Пройдя десять шагов, поинтересовался:
— Тепло?
— В твоём пиджаке? Конечно.
— А ноги не мёрзнут? — спросил я, наверное, для того, чтобы бросить беглый, но небезразличный взгляд на её белеющие в темноте ноги.
— С чего им мёрзнуть? — спокойно ответила Галка. — Я же в чулках.
Вот оно что! Когда мы встретились, уже стемнело, и я даже не заметил, что Галка одета в эти… в эту… Я до сих пор не знаю, считать ли чулки предметом одежды.
— Неужели они что-то греют? — спросил я, потому что с ранних лет меня интересовали женские ощущения.
— Ещё бы! Греют ещё как… А вот выше чулок, там ноги мёрзнут.
Лучше бы она этого не говорила! Сладостно заныл копчик, и ватными сделались ноги. Я с трудом проглотил слюну.
— А как бы… надо бы… посмотреть… нет, потрогать… согреть…
Галка остановилась.
— Что посмотреть? Кого согреть, Дима? Не поняла.
Я ещё учился говорить женщинам всякие игривые несуразицы, и слова давались мне трудно.
— Ну, это… место… выше чулков… чулок, тьфу, то есть…
Галка рассмеялась. Ресницы взлетели вверх. Мы стояли на освещённом пятачке возле её дома.
— Ты, знаешь что, ты позвони мне завтра. Мама должна уехать к тётке, в Гузеево…

— …Панцерня, у тебя мелочь осталась? — встрепенулся я. — Дай двушку, мне позвонить надо.
Приятель порылся в кармане и протянул мне монетку.
— А ты Галку Богданову сегодня не видел?
— Не-а… А чё надо? Ты что, с ней ходишь?
«Куда?» — чуть было не спросил я, но вовремя вспомнил, что в те годы выражение «они ходят» отражало целый спектр отношений между парнем и девушкой.
— Да не… Так просто, поинтересовался.
В двух будках трубки были вырваны с мясом, в третьей — аккуратно срезана. С четвёртым автоматом повезло, я набрал номер. Говорила Галка односложно и негромко — видимо, мама находилась где-то рядом.
— Да… Да… Уезжает… Завтра…
«Твою ж дивизию! Завтра ж — на Мопру! Как всё некстати».
— Приду, если…
«Приду, если буду жив», — хотел ввернуть я пафосно, но сообразил, что придётся рассказывать, как уже задрала нас, городских, эта Мопра и вообще… А о завтрашнем походе распространяться нельзя.
— …если разве что опоздаю малость.
— Я подожду…
Панцерня мялся возле будки.
— Слушай, Бомбёша, пошли по домам, что ли?
Шли мы молча. Неожиданно в сознании подал голос тот, который До.
«Ну? И куда ты направился? К папе с мамой? Давай, давай! Они ещё живы и ждут не дождутся сына-хулигана. Ты всё это уже проходил, понимаешь? Всё! Ты прожил это, и ничего нового уже не будет. Ты хочешь остаться здесь и лапать Галку за жопу? Хочешь носиться по Мопре ночью с дубиной, ловя ухом приближающиеся милицейские свистки? Шикарно! А зачем были следующие сорок лет? У тебя незавершённые дела — там, до калитки. У тебя — планы. Тебя ждут люди. У тебя, в конце концов, семья. Жена, дети, внуки… А ты? С кем ты сейчас?..»
Я посмотрел на Панцерню. Шагал рядом со мной нетрезвый и нестриженный рослый парень, с агрессивно блестящими глазами и огромными кулаками. Такого на пустынной улице встретишь, и хочется бочком-бочком.
— Игорь, иди без меня. Мне тут надо…
— Ну, ты сегодня, Димон, явно, того, с пушечным ранением в голову. Куда собрался?
— Не спрашивай, Игорёха. Надо мне. Может, когда-нибудь объясню. У тебя кайфовые джинсы, Игорёха. Потом, всё потом. Пока!
Я побежал через площадь. В переулок, к калитке.

После пробежки привычно болели ноги, а ладонь нашла на макушке осточертевшую плешь. И тем не менее, я был уверен, что всё происшедшее со мной — не наваждение, не абстинентный бред, а самая доподлинная реальность. Зрительная память всё подсовывала мне в качестве доказательства увядшие тюльпаны у пьедестала Вождя и Учителя — слабо мотивированное подношение брачующихся пар.
С этим надо было что-то делать. По крайней мере, осмыслить. Почему это случилось, зачем? Что это — напоминание, наказание, шанс?
Опять же, калитка. Она ли всему виной или это лишь инструмент в руках каких-то неизвестных и могущественных сил? В фантастике, кажется, это называется портал. Впрочем, я её терпеть не могу, фантастику, и поэтому наверняка что-то путаю.
Я силился и не мог вспомнить Галку Богданову. Вернее, я вспомнил, что жила на нашей улице такая девчонка. И даже россыпь мелких родинок на её левой щеке, что совершенно её не портило, я вспомнил… и что? Судьба вновь сводит меня с ней. Или сведёт, если… если я пойду туда завтра.
Но сначала будет драка. А она была, та драка на Мопре. Память услужливо и подло хранит её подробности, как, впрочем, и всякие другие минуты ужаса и унижения…
…Желающих сражаться со зловредной Мопрой собралось около двух сотен. На скоротечном военном совете вызрело решение разделиться и нанести удар с двух сторон. Отряд, в котором оказался я, должен был зайти с тыла и поспеть к «месту сражения» в качестве неожиданного подкрепления, подобно полку Боброка на Куликовом поле.
Мы шли по безлюдной Мопре, уверенные в своей силе и безнаказанности, практически с голыми руками. Мы не знали, что наш головной отряд, вышедший из центра, перехватила и разогнала милиция. Ну, не было, не было ещё тогда мобильных телефонов! А ещё мы не знали, что нашего противника всё-таки кто-то предупредил.
И мы уже миновали тот почти незаметный в темноте переулок, когда в тыл нам ударила высыпавшая оттуда мопровская пехота. Их было меньше, и они избегали открытой стычки, держа нас на расстоянии и забрасывая бутылками с бензином — пресловутым «коктейлем Молотова». Выше человеческого роста пламя, мечущиеся в его отсветах фигурки людей, злорадные и истошные крики… Нас, потерявших боевой порядок и охваченных паникой, добивали палками и арматурными прутьями.
Я видел, как Панцерня плечом вынес пролёт глухого забора. В образовавшуюся брешь хлынуло всё наше воинство. Мы неслись, не выбирая дороги, по чужим подворьям, топча огороды и цепных собак…
…Перед перерывом я зашёл к бухгалтеру нашей фирмы, Геннадию Филипповичу, сел напротив.
— Ты у нас, кажется, с Мопры, Геннадий Филиппович?
— Да уже шестьдесят лет там живу. И доволен, хороший район.
— Ну да, ну да, — покивал я. — А побоище в начале семидесятых помнишь?
Геннадий Филиппович снял очки и посмотрел на меня не без недоумения.
— Какое именно? — спросил он наконец. — Их много было.
— Ну, когда городских бензином пожгли.
— Ах, это! Ещё бы! Причесали мы тогда ваших. Хотя и в меньшинстве играли. Не так, скажешь?
— Ну, что было, то было. Ты мне вот что скажи, из-за чего всё началось?
— А чёрт его знает! У вражды глубокие корни имелись. Говорили люди, когда-то мужики поспорили, кому первым в церковь заходить.
— Вона как! Серьёзно, нет слов. А шалаевские тогда причём? У них вообще своя церковь.
— Ну, эти… для порядка.
— Так, выходит, ты тогда тоже участвовал, Геннадий Филиппович?
— А как же! Я ж и бутылки с бензином готовил, — бухгалтер расправил сухонькие плечи. — Гордился, думал, я изобрёл. Оказалось, не я — Молотов. Так и ты там, значит, был, Дмитрий Михайлович?
— В первых рядах, — сказал я и, осмыслив сказанное, добавил: — И туда, и обратно.
Мы поднялись. Обняться нам помешал стол. Мы крепко пожали друг другу руки…
…Нет, не могу я понять причину тогдашней агрессивности. Может, и послано было мне судьбой приключение за калиткой, чтобы почувствовать разницу в мироощущении с отдалённых возрастных точек. И ещё эта Галка Богданова. Слава Богу, меня и теперь интересуют женщины, но так завестись от двух слов, от нехитрой игры воображения… Там же и любовью даже не пахло.
А может, я должен вернуться и что-то изменить там, в прошлом? Опять же не с Галкой, конечно, тут меня всё устраивает. Но можно же сказать нашим, что на Мопре их ждёт засада. Можно всё-таки внушить Панцерне не бегать ночью за водкой, а Доге — не идти в гости к малознакомой женщине.
А не мелковато ли будет? Может быть, есть смысл использовать возможность и замахнуться на нечто грандиозное? Например, предупредить принца Фердинанда, чтобы не ехал в Сараево. Или отговорить малазийского пилота лететь над мятежным Донбассом. Да и с самим Донбассом — те ещё проблемы. Даже не знаю, кого отговаривать, а кого уговаривать. Разве что напоить Тягнибока, чтобы тот не вылез в Раде с отменой закона Кивалова-Колесниченко? Вряд ли поможет.
Дело даже не в том, что для решения глобальных проблем ещё нужно отыскать подходящие калитки-порталы. Дело в том, что, умей человечество исправлять свои ошибки в прошлом, у него просто не было бы истории. Величественной и леденящей кровь истории человечества просто не существовало бы, а планета, вполне возможно, давно бы сошла с орбиты от тяжести своего народонаселения.
Всё! Никуда я не пойду. И не гляну даже в сторону той идиотской калитки.
Я зашёл в цех, когда там уже никого не было, в конце рабочего дня. Остановился у стенда по охране труда, заметив на нём монтажный пояс, главным и единственным назначением которого было присутствие в качестве пособия на занятиях по ТБ. Потом нашёл «болгарку», включил и обрезал с защитной супони цепной строп…

Я делаю шаг за калитку и… падаю. Больно обжигает коленку, и я начинаю плакать. Лежу и реву, но издалека слышу:
— Дима, ах ты горе моё! Куда ты снова влез?
Я поднимаю голову и вижу, что по тротуару ко мне бежит мама. Она рывком ставит меня на ноги и, подняв с асфальта панамку, нахлобучивает её на мою гладко выстриженную макушку.
— Ну, всё, всё! Нет там ничего на ножке, не распускай нюни.
Я смотрю на свои голые ноги и замечаю на коленке белесое пятно. Крови нет — значит, действительно, слёзы можно поберечь.
— А это ещё что? — она поднимает с земли и держит двумя пальцами, брезгливо отстранив, длиннющую цепь. — Где ты нашёл эту гадость?
— Это не моё, — хнычу я, потому что в самом деле не знаю, как рядом со мной оказалась эта железная штуковина.
Цепь исчезает в ближайшей урне.
— Подожди, дай я тебя вытру. Совсем замурзался, — говорит мама и трёт мои глаза и щёки носовым платочком, пахнущим духами.
Мне нравится запах маминых духов, но я очень не люблю, когда он, запах, исходит от платка, которым елозят по моей физиономии.
— Вон, смотри, тётя Тося с тебя смеётся.
Тётя Тося здесь же, стоит чуть поодаль, растянув в улыбке толстые губы. Она — мамина подруга, и обе они одеты в крепдешиновые платья с плечами-фонариками и пышными юбками в складках.
Маму я люблю, а тётю Тосю — нет. Она очень большая, и рот её никогда не закрывается. Говорит она, по-моему, всякие глупости. Задаёт мне много вопросов, но никогда не слушает, что я ей отвечаю. А в последнее время она повадилась спрашивать одно и то же: кого я больше хочу, братика или сестричку?.. Надоела.
— Одела ему новые сандалики, так надо же, влез куда-то, — жалуется мама подруге. — Шило, а не ребёнок. Вот придём домой, — она наклоняется надо мной, — всё папе расскажу.
Мой папа остался дома. Он тоже не любит тётю Тосю. А сейчас, наверное, возится с новым телевизором «Рекорд», вернее, прилаживает к нему тяжеленную такую штуку, которая называется «трансформатор».
Телевизор я смотреть люблю, когда там показывают улицу. А если там люди сидят в каком-то доме и разговаривают, я сразу засыпаю.
Наша бабушка тоже приходит смотреть телевизор. Перед этим она повязывает голову чистым белым платком. Мама с папой смеются, а бабушка говорит: «Там же люди, они на меня тоже смотрят». И мама с папой смеются ещё больше.
А ещё папа учит меня читать. Буквы я знаю и вчера догадался, что если «п» и «о» стоят рядом, то читать нужно не «пэо», а «по». Папа меня похвалил.
Кончается лето, и вот-вот от своих бабушек приедут пацаны, Женька и Колька. Очень важно первому узнать об этом. Будет весело…
А мама всё слушает свою болтливую подружку. Она крепко держит меня за руку, и мне неудобно и скучно. Я уворачиваюсь взглядом от огромных, в белых носках, ступней тёти Тоси и смотрю на другую сторону улицы. Домов там нет, но есть какие-то стены, горы закопченного кирпича, куски изуродованного металла. Мама уже объясняла мне, что недавно у нас была война. Потом добавила: когда тебя ещё не было. Я не понимаю, как это: недавно и когда меня не было?
Я смотрю на развалины и вспоминаю, как сказал папа: это после бомбёжки.
Бомбёжка?.. Бомбёжка!.. Меня сейчас очень беспокоит это слово. Не зная почему, я выворачиваю руку из маминой ладони и стремглав бегу к калитке…

Фу ты, Господи, надо ж такому случиться! Оказывается, калитка-то работает бессистемно. Впрочем, система, может быть, и существует, но как её изучить? Методом проб и ошибок? Себе дороже. Вдруг тебе вручат там повестку, и снова иди, тяни лямку в СА. Или, того хуже, скажут: давай-ка на операционный стол, живо!
Всё, нужно бросать эти эксперименты. Зря только монтажный пояс изуродовал.

Я спустился с крыльца и краем глаза отметил какое-то движение в дальнем конце двора. Подошёл ближе. У заброшенной калитки хлопотала — а может, делала вид, что хлопочет, — ремонтная бригада. Наш кондоминиум всегда приглашает её, когда нужно что-нибудь подремонтировать во дворе или в доме. Я хорошо знаю их всех, нормальные, в общем, ребята.
— Злодействуете? — поинтересовался я.
— Да вот, председательша ваша проход заделать просит. А тут прогнило всё, обваривать надо. Говорили ей, купи полторы сотни кирпича — заложили б и все дела.
Я покивал сочувственно.
— Слушай, Михалыч, а ты мастеруху нашего не видел?
С их мастером, флегматичным мешковатым парнем, я частенько останавливался во дворе, покурить, поболтать о том о сём.
— Да нет, я из дому только. А что случилось?
— Да вышел вот, — сварщик кивнул в сторону калитки. — Сказал, за куревом. И полтора часа уже нету.
«Вот оно что! Попал, видно, парень. А калиточку-то, того гляди, заварят, — ничего не сказав ремонтникам, размышлял я. — Иди знай, в какое время он угодил. А может, там ему будет лучше? Может, сделал человек выбор?»