1. Анна на рельсах.
Анна и до сорока своих несчастий далеко не была красавицей. Выглядела много старше двадцати пяти. Тощая, остриженная под горшок, с волосами цвета прелой соломы и тусклыми, будто выцветшими голубыми глазами. И кто мог на такую польститься? А вот нашёлся немолодой преподаватель техникума, в котором Анна так и не доучилась. Родился у них мальчонка, тоже лицом не амурчик, но его все любили, и стал он стержнем семьи, в которой правила бал сатана – кремневая свекровь.
Так бы и жили, если б не повстречался Анне охранник на фирме, где она работала уборщицей. Толстомордый чернобровый красавец с красными губами вурдалака. Подпоясанный, в камуфляжной форме. Ему было всё равно с кем, лишь бы у бабы то самое было на месте, и чтоб не курила. А что до красоты – так с лица не воду пить.
Анну любовь сразу преобразила. Она приоделась, стала красить губы, сделала причёску, а главное – в глазах у неё зажёгся огонёк, какого раньше не было. Не думала девка, что огоньку этому гореть не долго.
В фирме сменилось начальство. Пришёл новый шеф, обритый наголо качок с выпирающими сквозь вельветовый пиджак мускулами и платочком в нагрудном кармане. Увидев однажды тощие ноги и затрапезный халат уборщицы, которая на коленях драила пол, он брезгливо сказал охраннику:
— Эту убрать!
Анна не сразу поняла сказанное, разогнулась, отжала тряпку на швабре и вопросительно взглянула на хахаля. Тот с первого дня пластался перед новым шефом и строго изрёк:
— Ты слышала Аня, что сказал Иван Спиридонович? Зайди в бухгалтерию, получи, что причитается, а завтра на работу можешь не выходить. Прости нас, если что не так.
Ещё раньше от свекрови не укрылось, что невестка стала прихорашиваться, но она подумала, что из-за солидности фирмы. Стыдно стало, как нищенке на работу ходить. Но добрые люди настучали, что у Анки любовник.
Расправа не заставила себя долго ждать. Однажды утром, когда сын был в командировке, свекровь ворвалась в комнату супругов, собрала вещи и одела внука. Не стесняясь его, обозвала Анну самым бранным словом и пригрозила, что спустит собаку, если мать попытается встречаться с ребёнком.
На другой день на крытой машине старуха вывезла мебель, одежду сына и внука, и кухонную посуду. Невестке приказала ждать повестки в суд на развод.
Но Анна была живуча, как кошка. Чтобы не умереть с голоду подрядилась мыть бутылки на складе стеклотары за четвертак в день. Она совсем отощала, исчезли бёдра и грудь, а в глазах затаилась тоска.
Думала, что хуже не бывает, но пришла беда — отворяй ворота.
Однажды в холодный вечер, измученная и голодная, она повстречала у сломанной, не запирающейся двери парадного двух бомжей. Те предложили пригубить полстаканчика водочки и закусить свежей хлебной горбушкой и куском ливерной колбасы.
Пошёл дождь, и размягчённая Анна позвала бомжей переспать ночь в её пустой комнате. Наутро, поблагодарив, они ушли чин чином, оставив дух винного перегара и пустую бутылку в мусорном ведре. На этом дело бы и кончилось, если б не соседи по квартире. Те на весь район раструбили, что Анна знается с бомжами.
Анины горести совпали с тревожными событиями в российской столице. Прогремел взрыв в метро, принесший много жертв. В одном из районов взрывы газа разрушили два дома. Было от чего встревожиться жильцам. Кроме силовых ведомств, подняли на ноги общественность. Привлекли дружинников, активистов домкомов и жилконтор.
Запретили сдавать незарегистрированным квартиры, и появилась у многих новая петля на шее – задолженность по зарплате. Другие жильцы научились выкручиваться, а Анна, потеряв работу, не имела и копейки за душой.
Соседи по дому сразу нашли, как её побольней подколоть. Сначала включили в ежемесячный список на доске позора «Злостные неплательщики квартплаты». Нашли палачей – художников. Сфотографировали тайком её измученное, страдальческое лицо, вырезали из фотографии голову и подрисовали отвратительную фигуру пьяной бомжихи. Не позабыли и подписи: «Позор нашего города». Все смотрели на стенд, улыбались и одобряли борьбу с тунеядцами.
Анна теперь, воровато озираясь, старалась утром пораньше выскользнуть из парадного в поисках работы. Освободившись, голодная, неумытая пряталась по чужим дворам, ожидая темноты, чтобы не встретить перед домом знакомых. Однажды, вернувшись к себе, щёлкнула выключателем, но свет не зажёгся. Соседи по квартире, люди пожилые и вроде добрые, которым она не раз помогала с покупками и носила лекарства из аптеки, вызвали электрика, и он отрезал её провод от общего счётчика.
И раньше по ночам было холодно и одиноко, но комнатные электрические часы отбивали время, сквозь гнёт стен в начале ночи прорывались звуки улицы, светился утаённый от свекрови ночничок. Теперь глубокой ночью заоконная тьма, сливаясь с комнатным мраком, мешала спать, и в душу всё чаще заползал ужас.
Анна зажигала свечу возле кровати и старалась читать одну из немногих, обронённых свекровью при разгроме книг — «Анну Каренину». Помнила со школьных времён, что графиня в конце бросалась под поезд, но не сразу смогла найти и перечитать нужное место. Прочла и поняла, что больше жить не может. Трясущимися руками стала собирать вещи, а потом подумала:
— Зачем теперь мне всё это.
Волосы она давно не заплетала. Просто напяливала на голову полинявший от старости чёрный берет. В темноте трясущимися руками и его не нашла. Вытащила из тряпья красную, чудом уцелевшую со школьных времён шляпку и поспешила на остановку.
В ночной тишине города пели свою мелодию рельсы последнего трамвая. На сером лице Анны играли яркие блики городских огней. Ей казалось, что она постепенно проваливается в какую-то пропасть:
— Боже, где я, что делаю, зачем оставляю сиротой Серёженьку?
От конечной остановки прошла к железнодорожной насыпи, и возле водокачки нашла пологий подъём к рельсам. Сев на корточки, затаилась в темноте, видно ненадолго задремала, но во время услышала перестук колёс несущегося поезда. Взбежала на насыпь, перекрестилась, хотя сроду не была религиозной. Вжав голову в плечи, опустилась перед рельсами. Её оглушила сирена локомотива, скрежет тормозов и ослепил пронзительный свет прожектора…
Потом поезд начал медленно откатываться назад, и со всех сторон она услышала сирены милицейских машин.
Грубый грозный голос из мегафона спросил:
— Женщина в шляпе, что ты делаешь на рельсах? Немедленно встать! Ты под прицелом!
И вопрос потише, куда-то в сторону:
— Доставили психолога? Эшелон отошёл? Расширьте зону оцепления!
Потом нежный женский голос обратился к ней через мегафон:
— Женщина, не волнуйтесь, всё будет хорошо. Нам надо знать, есть ли при вас взрывное устройство. Если да, кивните три раза головой. Если нет – помашите руками.
Анна сорвала с головы шляпку и яростно закивала.
— Надо ликвидировать, — раздался приглушённый голос из мегафона.
— Не спешите, капитан! Скорей всего это пьяная или больная женщина. Кто, отправляясь на такое дело, станет напяливать на голову красную шапочку?
— Пусть скинет платье. Надо увериться, что она без пояса.
-Постараюсь с ней договориться, всё так же приглушенно ответил голос и уже громко обратился к «террористке»:
— Красная шапочка, мы стрелять не будем. Постоим так всю ночь, а утром вам придётся всё с себя снимать на глазах у толпы. Мы просим вас, пожалуйста, полностью разденьтесь и пройдите вперёд по рельсам к милицейской машине.
— И руки за голову, — прокричал навстречу приближающейся голой женщине грубый голос из мегафона.
Потом в лаборатории проверяли одежду и руки на предмет следов взрывчатки. Обыскали всех соседей по коммуналке, вызывали на допросы мужа и свекровь. Проверили комнату в квартире, где она жила, а на приусадебном участке сняли пол в домике и просеяли всю землю в подвале, но ни детективы, ни собака-медалистка так и не смогли взять преступный след. Неизвестно, сколько бы ещё промытарили Анну в СИЗО, но она наотрез отказалась от приёма пищи, вся как-то сжалась, окаменела, и пришлось следователям отступить.
В первые дни истощённая Анна лежала под капельницей, и доктор Гофман приказал соседкам по палате ни о чём её не расспрашивать, пока сама не заговорит.
Клава и Васса на его деньги покупали в соседней кулинарии свежие продукты.
Постепенно Анна стала оттаивать, смягчаться, плакать и жаловаться. Все относились к ней сочувственно, делились передачами и давали советы.
Она хмуро их выслушивала, но упрямо повторяла лишь одну фразу.
— Они меня ещё попомнят. Выпишусь из больницы, пойду и ляжу под метро.
— Неужели, ты не понимаешь, как это опасно, — возмущённо говорила ей выздоравливающая соседка по палате.
— А мне и надо, чтоб опасно.
— Не для тебя, дура, для других людей.
— А я людей пока не встречала, кроме Соломона Абрамовича, — возражала Анна.
— Ты говорила, что имеешь тётку в Крыму. Поезжай к ней, подкормись, приоденься. Ты ж молодая женщина! Выберешь потом под кого ложиться, — хохотнул сосед.
Во время одного из дневных застолий Анна как всегда молча перемешивала чай. Внезапно она напряглась, прислушиваясь к голосам из коридора. Глаза широко открылись, а взгляд стал жалостливым.
Дверь в палату приоткрылась, и на пороге застыл мальчик, который тут же кинулся к ней на грудь:
— Мамочка, я хочу к тебе! Я всегда буду жить только с тобой.
У дверей стоял пожилой, седой мужчина:
— Прости нас, Анна, Христа ради, — всё повторял он.
Все поняли, что врач Соломон Абрамович сделал своё дело.
Прошло время. В канун ноябрьского праздника старый доктор шёл по делам, обходя колонну демонстрантов со знамёнами. Были они красными, но белые круги с чёрным серпом и молотом подозрительно напоминали свастику.
Осень выдалась тёплой, но люди с лозунгами возле кумачёвой трибуны были, как раньше в очередях, тепло одеты. Видно, планировали еще долго «стоять на своём» и «не поступаться принципами».
Внезапно доктора окликнул резкий охрипший голос.
Прислушиваясь, он приблизился к зовущей его женщине с красно-лиловым одутловатым лицом и глазами-щёлками. Из-под пухового платка торчали волосы цвета прелой соломы, рот с двумя золотыми зубами широко улыбался. Грудь и живот сильно выдавались вперёд. Видно было, что уж эта-то дама точно «грудью окрепла в борьбе».
— Неужели не признаете? Я же ваша больная Анна из психушки. Ну та – «Каренина», что под поезд бросалась… Как в церкву приду, свечку ставлю. За упокой вашей души. Говорили, что вы померли, а вы, значит, живой. Дай Бог вам здоровья. А это сыночек мой Серёженька, — указала женщина на тощего юнца с выбритым затылком и подбитым глазом. — Он давеча в лицей поступал, да не добрал баллов. Туда теперь только деток богатеньких да явреев принимают. Не горюй, сынуля, — мы своё возьмём, правда?
Юноша улыбнулся беззубым ртом.
— Он у нас художником будет. Глядите, как красиво плакат написал.
На плакате крупными буквами под кириллицу было выведено: «Всех хохлов – вон из Москвы».
2. Сотрудничество не состоялось
Киевлянам моего поколения хорошо известно здание по улице Короленко 15. В этом доме в центре старого Киева находилось КГБ. На его фронтоне сохранилась надпись «Дворец труда», а в нишах перед входом, которые теперь пустуют, были установлены скульптуры Ленина и Троцкого.
Теперь всем известно, какого рода трудами здесь занимались. Вначале в нем разместилось НКВД, при немцах — гестапо, а потом — КГБ. Таким образом, преемственность здешних «трудов» сохранялась во все времена.
Скульптуры были убраны уже в средине двадцатых годов. Вряд ли они могли оживить темный гранитный фасад, а сохранившиеся решетки на окнах подвального этажа наводили на самые мрачные размышления. Здание жило своей таинственной жизнью и считалось засекреченным. Рассказывали, что издатель послевоенного справочника, посвященного Киеву, имел большие неприятности: на одной из фотографий, сделанных сверху, был виден край этого особняка.
Одно время на нем не было никакой вывески, а вдоль улицы медленно вышагивали часовые в серых солдатских шинелях. Случайным зазевавшимся прохожим они говорили:
— Здесь останавливаться не положено!
Впрочем, киевляне и так старались обходить эту серую громаду стороной.
Потом часовые исчезли, и появилась вывеска «Комитет госбезопасности УССР». По времени это совпало с первыми проявлениями гласности при Хрущеве. Почти тогда же улице Короленко вернули старое название «Владимирская». Но у людей моего поколения отпечатался в памяти адрес: Короленко 15, как у москвичей – Лубянка.
Злая ирония судьбы, поскольку Владимир Галактионович Короленко был одним из святых правозащитников в России и яростно выступал против бесчинств первых чекистов еще при Ленине.
Место, на котором уже при советской власти было построено Здание, издревле считалось святым — почти в центре древнейшего города Ярослава Мудрого. Рядом находятся София, Золотые Ворота. Но злая сила, исходившая из Здания, постепенно уничтожала соседние постройки. Был снесен старинный Михайловский собор, Десятинная церковь, разогнаны священники и прихожане.
Одной из особенностей потаенной жизни Здания была способность к постоянному размножению. Как злокачественная опухоль, оно разрасталось, пожирая соседние постройки и даже улицы старого Киева. Оно проникло вглубь в сторону Ирининской улицы, в конце которой возник Клуб Дзержинского. Поползло по улице Паторжинского, сметая старые постройки, а затем, миновав Владимирскую, расползлось по Золотоворотской, где возникли управления то ли кагебистских, то ли пограничных войск.
Возник город в городе по злой иронии судьбы впритык к святым местам. Каждый город имеет свое население, и за этим, как говорится, дело не стало. В домах на Ирининской поселились кагебисты с домочадцами, которые обжили этот район, а на углу Золотоворотской и Рейтарской запестрели военные шинели и фуражки с золотыми околышами.
Но не они были главными обитателями этих мест.
В одной сказке люди к вечеру покидали старый город и его занимали ночные жители — стаи обезьян. В центре Киева они появлялись среди бела дня. Около девяти утра и после шести они на короткое время заполняли улицы. Их было много, и по схожести они напоминали манекены. Гладко выбритые, постриженные и причесанные, в хорошо пригнанных костюмах и заграничной обуви. Эти мужчины были почти одинакового возраста и различались только ростом и цветом галстуков. По-видимому, гориллы постарше и солиднее ездили в черных «Волгах», а не добирались до работы пешком.
Перед входом в Здание они становились серьезными, переставали рассказывать друг другу анекдоты, гасили сигареты и доставали красные книжечки пропусков. Затем взлетали по широким ступеням центрального входа и исчезали в обстановке секретности.
Происшествие, которому посвящен мой рассказ, имело место в конце семидесятых, и было мелким осколком более значительных событий. В этот период при Брежневе начали возводить новые плотины, чтобы иссяк и без того узкий ручеек еврейской эмиграции из СССР.
После начала преследований Сахарова и Солженицына и заточения немногих правозащитников в лагеря и психушки, объектом слежки КГБ стали евреи-отказники, а заодно и прочие «маланцы», вызывавшие подозрительность у властей.
В дверь моего служебного кабинета в институте постучали. На пороге стоял маленький человек. Он вежливо поздоровался, называя меня по имени отчеству, и протянул раскрытую книжку — удостоверение сотрудника КГБ. Затем почтительно уселся напротив, поставив локоть на мой письменный стол.
Даже без удостоверения было понятно, кто передо мной, — один из манекенов, которых я встречал по утрам на Владимирской, но это был самый маленький размер. Сидя, с меня ростом, но более широкоплечий, а, вставая, он оказывался коротышкой. Я подумал, что человек такого роста не мог быть в высоких чинах. По-видимому, интерес КГБ ко мне был не столь велик, если прислали такого недомерка.
Впрочем, кроме роста все у него было на месте. Бесцветные сероватые глаза, улыбка и само поведение имитировали доброжелательность, и даже некоторое подобострастие.
-Мне пришлось вас потревожить начал он вкрадчиво, — поскольку к вам проявляют повышенный интерес некоторые иностранцы.
— Мне трудно с этим согласиться: я не занимался и не занимаюсь никакой секретной работой. Все мои статьи проходят экспертизу и печатаются только в открытых журналах.
— Это мне известно от директора вашего института. Но он сказал, что вы ведете и народнохозяйственные темы, а это тоже интересует некоторые ведомства за рубежом. Кстати, вы бывали за границей?
— Дважды в соцстранах в составе туристических групп.
— И вы не заметили повышенного интереса к себе?
— Ни малейшего!
— А зарубежная переписка, перепечатка ваших трудов за рубежом?
— Только запросы на оттиски статей.
— Вот видите. Значит, некоторый интерес к вам у них имеется. Кроме того, директор рассказал, что вы недавно издали интересную научную книгу.
Зарубежных публикаций у меня тогда, действительно, не было. Это была чистая правда. Две мои попытки послать статьи в корне пресеклись международным отделом Минздрава. Статьи посылали на рецензии, и они где-то пропадали. Но однажды их рецензент сам с гордостью раскрыл свое инкогнито и похвастал, что дал работам положительную оценку. Узнав, кому поручают проверку моих работ, я пришел в ужас, и больше не делал попыток печататься «за бугром».
— Понимаете, профессор, времена сейчас сложные, — продолжал Коротышка, собрав морщины на лбу. Приезжают эмиссары из Израиля и других стран, пытаются сманивать и обдуривать честных советских людей. Вы не читали недавно в «Литературной газете?., и он поведал мне историю некоего кандидата медицинских наук, который оказался в числе отказников, примкнул к антисоветской сионистской организации, а потом покаялся и получил всего год лагерей.
— Не понимаю, зачем вы рассказываете эту историю, — прервал я его с раздражением. Ко мне она не имеет ни малейшего отношения, и в Израиль я не собираюсь.
— Конечно, вы ни в чем не виноваты. Но подобные настроения могут быть среди ваших друзей или родственников.
— У меня нет никаких родственников.
— Ну и хорошо. То есть, как нет, а ваш отец? Он ведь крупный ученый и тоже может их заинтересовать!
Коротышка вытащил из бокового кармана отутюженного пиджака лист школьной тетради, разорвал его на четыре части, и сделал вид, что записывает мои ответы на этих листах. Затем он снова прятал их в карман.
— Какого черта ему от меня нужно? — не мог понять я. Беседа явно зашла в тупик. И вдруг все прояснилось.
— Вам известна такая фамилия — Бессонье, из Франции, — спросил чекист. Вначале я не понял вопроса, поскольку его французское произношение оставляло желать лучшего. Потом сообразил, что речь идет о моей дальней родственнице, которая еще при Сталине эмигрировала в Польшу, и на многие годы исчезла.
Когда железный занавес немного раздвинулся, она объявилась и пару раз приезжала с мужем к сестре в Одессу. Супруги встречались с моими родителями на даче в Аркадии, а через год решили на два дня приехать в Киев. Для получения разрешения надо было указать цель визита, и, по-видимому, была названа моя фамилия.
Так вот почему Коротышка оказался в моем кабинете!
Я объяснил, что супругов Бессонье не знаю и не намерен с ними встречаться. Он одобрительно кивнул.
— Но, понимаете, интересуются не только они, — сокрушенно вздохнув, соврал он. — Наш человек в Интуристе тоже доложил, что про вас спрашивали иностранцы.
Беседа кое-что прояснила, но не до конца.
— Разумеется, ваш долг советского человека сохранить наш разговор в тайне, и если опять ОТТУДА будут вами интересоваться, немедленно сообщайте нам. Я оставляю Вам телефон. Спросите Николая Михайловича. Простите, что потревожил, но встречаться нам еще придется и не один раз.
На следующий день я зашел к директору института. Незадолго до этого я помог ему с докторской диссертацией, и он называл себя моим другом. Но о приходе кагебешника не предупредил, и попытался сделать вид, что ничего не знает.
— Кто же к вам приходил, маленький такой? Так это хороший парень, наш районный уполномоченный. Я дал вам самую положительную характеристику.
— Но зачем он приходил, что ему надо?
— А черт их знает, чего они ходят. Работа у них такая.
Незадолго до этого случая были организованы районные отделения КГБ. Мой друг, художник Михаил Туровский, впоследствии эмигрировавший в США, остроумно заметил, что если есть райотделы КГБ, то должны найтись и районные государственные преступники.
Должен признаться, что после прихода Коротышки настроение у меня испортилось. Было ясно, что он провел стандартную проверку в связи с возможным приездом иностранцев. Но я собирался в свою первую командировку в Чехословакию, и не только Коротышка, но даже муха на моем выездном деле могла навредить.
Я был зол на директора, который наплел кагебешнику про отца. Он за несколько лет до пенсии занимался изучением одной из космических проблем. «Расследование» Коротышки могло его сильно напугать, поскольку именно он общался с французами в Одессе.
Следовало принять меры предосторожности. Первым делом я разорвал на мелкие кусочки и выбросил в унитаз сообщение о предстоящем приезде французов в Одессу. Теща по телефону попросила их не приезжать в Киев и не связываться со мной. Сам я взял две недели отпуска и уехал отдыхать в Ирпень.
Увы, после возвращения на работу мне сообщили о приходе незнакомца, который дважды меня спрашивал.
— Маленького роста? — поинтересовался я с дрожью.
-Да нет, повыше вас, — ответили сотрудники, и я с облегчением понял, что это был не Коротышка.
К концу дня в дверь постучали. На пороге стоял молодой тучный мужчина пронзительно семитского вида. Он вытер пот, уселся на стул, испуганно моргая, и стал говорить как плохой актер, нетвердо заучивший роль. Он сильно картавил, и у него дрожали губы:
— Мой родственник из Израиля приезжал недавно в Киев и сильно интересовался вашей книгой. Где ее можно купить?
— Прежде всего, представьтесь и скажите, кто вас ко мне послал.
— Мой дядя. Я работаю тут рядом в НИИ Торгмаш.
-Ваш родственник учёный? Это научное издание. Обратитесь в «Медкнигу». Откуда вы узнали, где я работаю? Вас подослал Николай Михайлович?
Последний вопрос вызвал у посетителя состояние шока. Он испуганно заморгал, смял свою капроновую шляпу и с извинениями ринулся к выходу.
Меня охватила ярость. Неужели этот недомерок из КГБ считает меня полным дураком, который не поймет, кто этот визит подстроил.
Теперь по разработанному кагебистом сценарию надо было сообщить о приходе незнакомца по телефону. Стоит ли играть в эту отвратительную игру или сразу послать его к чертовой матери? Большой пакости сделать мне он не может, но будет ходить, портить нервы, а главное, чтобы не дошел до института отца. Кроме того, не до конца ясна его цель.
Три дня меня мучили сомнения. На четвертый, испытывая отвращение к самому себе и тошноту, я набрал нужный номер.
Вежливый бархатный голос на другом конце провода поинтересовался моей фамилией и пообещал сообщить Николаю Михайловичу о моем звонке. Невольно вспомнился каламбур — объявление на дверях КГБ: «Стучать только по телефону». Но в тот момент мне было не до шуток.
Через пару дней меня вновь посетил Николай Михайлович. Крепко пожал руку и уселся с озабоченным видом.
-Видите, — сказал он, — наши опасения были не напрасными. Теперь вам надо написать заявление, и будем разбираться, кто вас тревожит.
Только в этот момент мне стало ясно, чего добивался Коротышка. Чтобы все время зря не получать зарплату, был необходим хоть незначительный прецедент. В соседнем Подольском районе иностранец побеседовал с жильцами одного из домов, и они сразу написали возмущенное письмо в газету «Вечерний Киев». В другом месте ребенку подарили игрушечный американский флажок. А у Коротышки в центральном Ленинском районе за два года никаких происшествий! Конечно, проверка лояльности тоже работа, но для отчетов маловато, вот расследование заявления — это все-таки дело!
Мозговых извилин у Коротышки было ровно столько, чтобы считать, что я попадусь на удочку.
— Что же вы предлагаете мне написать в заявлении, — спросил я, задыхаясь от ярости, — что вы послали своего провокатора и пытаетесь сфабриковать фальшивое дело? Никакого заявления писать я не буду!
На него жалко было смотреть. Он побелел и сморщился. Казалось, что это надувная кукла, из которой выпустили воздух.
— Дело ваше, — бормотал Коротышка. — Все куда сложнее, чем вы думаете. Лучше заранее предостеречь… При этом он понял, что дело проиграно, попятился к двери и ушел, не попрощавшись.
Прошло много лет, Украина стала независимым государством. Я давно работал в другом районе города и ездил на службу в метро. Возле одной станции навстречу мне шел седой маленький человек и катил перед собой детскую коляску. Это был Коротышка. Мы встретились глазами, он заморгал и отвернулся. По-видимому, карьера его окончилась, и он нянчил внука.
Мрачное здание на Владимирской одно время снова стояло без вывески, на месте которой был более светлый гранит. Через несколько лет я случайно оказался рядом часов в шесть вечера в день церковного праздника.
Колокольный звон звучал со стороны Владимирского собора, а из боковых ворот Софии на улицу выходили группы верующих. Их встречал небольшой, но достаточно настойчивый встречный поток. Это были мои давние знакомые — манекены. Они покидали Здание, на котором теперь красовалась вывеска: «Служба безопасности Украины», и рядом трезубец
Свято место пусто не бывает, и проклятое тоже.
3. Бегство вождя
«…Владимир Башкан категорически отрицал обвинения в попытке суицида и упорно не подписывал никаких бумаг.
Много лет он преподавал марксизм-ленинизм в техникуме циркового искусства. C детства слегка картавил, был скуласт и рано облысел. Перед принятием на работу в техникум, его вызвал к себе секретарь райкома по пропаганде.
— Мы тебя обсудили. По анкетным данным соответствуешь, но представляешь ли себе профиль работы, а главное — контингент слушателей?
— Ну, молодёжь, разные артисты, акробаты, наездники. Что мне до профиля, я все конспекты получаю сверху.
— Причём здесь конспекты! Посмотри в зеркало, на кого ты похож, да ещё имя отчество Владимир Ильич. Скромнее надо быть. Немедленно зайди в театральную мастерскую техникума, где тебе сделают парик. А если начнутся после твоих выступлений разные шуточки, смехуёчки, анекдоты — немедленно уволим за потерю партийной бдительности.
Башкан был парнем неглупым, всё понял с первого раза, вёл себя строго, не пил, не буянил, даже с женщинами боялся водиться, чтобы не сказали лишнего. Без парика на людях ни разу не появился. Лекции бубнил по конспектам до того нудно, что утомлённые артисты сразу на них засыпали. Тут было не до смеха. От тоски мухи дохли.
Но в стране началась перестройка, и Володю турнули с работы. Не было средств даже на еду и оплату однокомнатной квартирки на Строминке. Бедствуя, он пристрастился к выпивкам со своими бывшими студентами. Они то и посоветовали ему превратиться в Ленинского двойника.
Однажды в сильном подпитии Володя стыдливо снял с головы паричок и прошёлся бочком. Потом прочёл по бумажке написанную для него фразу: «Братцы, на субботнике все бревнышки будем класть только налево, а эсеры пусть кладут направо». Тут уж все учащиеся от хохота надорвали животики.
Вначале дела шли отлично — выступления на конференциях «левых» партий, роль в одном из фильмов, участие в маёвках, выступления на эстраде… Он так отлично вошёл в роль Ильича, что свободно импровизировал и не нуждался в заранее подготовленном тексте. Даже характер у него изменился. С окружающими вёл себя подчёркнуто сухо. После выпивки становился гневливым, впадал в раж. По ночам страдал от головных болей и бессонницы.
Для успокоения чаще стал посещать мавзолей, вспоминая лозунг, развешанный в Москве сразу после его открытия: «Могила Ленина — колыбель мировой революции».
Впервые он ощутил своё значение в политической жизни страны, но вспыхнула проклятая общенародная дискуссия, охватившая даже Государственную Думу.
— Вождь контрреволюционеров в России, организатор террора, войны против собственного народа, — орали в микрофоны перепутавшиеся между собой левые с правыми и либералы с демократами. — Зарыть его в землю. Закопать!
— А прекращение несправедливой войны! Солдаты перестали кормить вшей в окопах, а в крестьянских избах вместе коптящих лучин зажглись лампочки Ильича и все подряд стали грамотными! ГОЭЛРО. Электрофикация! Руки прочь от мавзолея — вопили необольшевики и аграрии, потомки ходоков к Ленину.
— Так, пожалуй, потеряешь работу, и снова придётся стоять в очередях на бирже труда, как последние месяцы, — с тоской подумал Ильич. Архигнусно.
А тут как раз произошло несчастье. В двух шагах от Красной Площади загорелся Манеж. Пламя, словно Геенна огненная охватило Мавзолей зловещими багровыми отблесками.
— Надо спасаться на конспиративной квартире, — подумал Володя, и, надвинув кепку и обмотав лицо шарфом, отправился по месту прописки, где в глубокой тайне проживал уже без малого тридцать лет.
Ночью с похмелья приснился ему страшный сон. Отступившие от огня пожарники после Манежа устроили такой же водопад над Мавзолеем, и гроб, в котором он покоился, качаясь, поплыл.
В ужасе он проснулся. Холод и сырость проникли в его сердце, а простыня под ним была мокрой.
Не унимался телефон.
— Чего надо?
— Хоронить тебя сегодня будут на Поклонной, — сказал знакомый голос.
— Решение ЦК единогласно? Быть такого не может. Неужели и Иудушка Троцкий «за»?
Потом три дня подряд он сам звонил в службу ритуальных услуг, но когда за ним приехали, квартира была пустой.
На том дело не кончилось. Одни радовались, что вождь ускользнул. Другие тревожились, что выжил. Небось, агитирует, плетёт интриги, составляет списки новых жертв, вселяется в молодых большевичков, с бородками или в бритоголовых.
А он, поступив в шестое отделение больницы, просто сменил место конспирации, как тогда в Разливе.
В больнице вёл себя сурово. Пока другие обедали, бывало, перевернёт стул спинкой к столу, скособочится и строчит что-то себе в блокнотик.
Соседи по отделению ему не нравились. Анна, потому что он с юных лет не любил Толстого. Бывший губернатор – персонаж Салтыкова-Щедрина. Генетик — беспартийный идеалист, буржуазный наймит от науки.
Доверие, хоть и не полное вызвал у него только доктор. Однажды, семеня по коридору, он, оглядевшись, шепнул ему на ухо:
— Я, батенька, давно разгадал причину заговора против меня. Им нужно меня убить, но я не хочу оставаться в мавзолее, лучше скрыться в психбольнице.
4. Бабушкин юбилей
Давно ставшая москвичкой, Мартина всё никак не могла расстаться с Ленинградом. Каким прекрасным был город, в котором она родилась. Настоящая Европа, — а остальная часть страны – Евразия, включая неласковую Москву.
Вторая столица на Неве с двумя одинаково любимыми Петрами, — с третьим, шемякинским бастардом, она знакомиться не стала.
Волшебные дворцы, купола, шпили, простор площадей, литые ограды и скульптуры Летнего сада, а какая филармония – она застала ещё Мравинского, а теперь, каждый раз приезжая, пыталась проникнуть в Мариинку, когда дирижирует Гергиев.
Но наиболее влекущими были воспоминания о бабушке. Прах самого близкого ей человека давно покоился в колумбарии Пискарёвского кладбища. Любящая, тихая, безропотная бабушка никогда ни о чём не просила, — но у Мартины слёзы навёртывались на глаза, когда она думала о бабушкином сиротстве – некому будет придти на её могилу в городе с названием Санкт-Петербург.
Дочь за границей в Германии, внучка в Москве. Самой страшной формой её одиночества была разлука с дедом, бестелесный призрак которого являлся в бабушкиных рассказах и в тонкой, скреплённой резинкой пачке писем.
Однажды появление его оказалось совсем неожиданным и особенно трагичным.
Это было, когда в СССР на гастроли впервые приехал великий французский мим Марсель Марсо. Мартина установила на табуретке в комнате бабушки телевизор, и они с нетерпением ждали начала передачи. Показали крупным планом вымазанное мелом лицо артиста с подведенными чёрным потухшими глазами.
Вдруг Мартина увидела, что хрупкое иссохшее тело бабушки содрогается от горьких слёз. Жестом она попросила выключить телевизор:
-Прости, не могу видеть этого, Тиночка. Таким было лицо у дедушки, когда перед войной они пришли его забирать. Я окаменела, а твоя мама горько плакала. Ей тогда было пять лет.
Эти русские женщины оказались очень живучими, но душой бабушки правила доброта, а матери — желание возмездия, которое она не знала куда направить.
Два раза в году в дни рождения матери и дочери от неё приходили поздравительные открытки и денежные переводы, чтобы хорошо питаться, но быть осмотрительной с врачами, а Мартине остерегаться мужчин, которые только и ждут, чтоб её обобрать и погубить.
Ни капли проникновения в души матери и дочери. Говорят, она стала за границей «волчицей в бизнесе»…
Мартина давно стремилась сделать бабушке подарок к юбилею. Выхлопотала для себя командировку в Сибирь, в городок ссыльных Инту — с надеждой найти хоть символическую частицу дедушкиного праха и захоронить на Пискарёвке. Мечта обернулась блефом — от кладбища остался пустырь с фундаментом стройки, откуда местный забулдыга за бутылку принёс ей в кульке горсть земли.
Всю долгую жизнь бабушка прожила в стране лжи, можно ли успокаивать её душу новым обманом — тревожить прах перезахоронением ячейки на Пискарёвском колумбарии.
Пепел стариков «стучал в сердце» Мартины, и она впервые обратилась к Богу — поставила в храме кладбища две свечи за упокой стариков.
Она не была религиозной, но боялась неверием лишить себя надежды на будущую встречу с душами двух самых близких людей.
С возрастом пришло понимание бабушкиной мудрости и глубины — без нравоучительных бесед и советов. Маленький приёмник «Филипс» заполнял пространство её комнатушки приятными мелодиями, которые внучка быстро запоминала. Но для неё долго чуждыми были Прокофьев и Шостакович, за исключением седьмой «Ленинградской» симфонии, вызывавшей у бабушки слёзы — трагическое воспоминание о наступлении немцев, о блокаде и страшных потерях, которые понёс их город.
Прижавшись друг к другу, женщины вновь прослушали симфонию, и вдруг бабушка сказала:
-Эта музыка написана до войны, не о немцах, а о нас с дедушкой, о нашей несвободе и горестях.
Мартина не стала возражать — у стариков могут быть свои искажения в понимании времени.
Но через много лет, прочитав книгу Соломона Волкова: «Шостакович и Сталин: художник и царь», Мартина поняла, что композитор тирана ненавидел и презирал. В книге она наткнулась на такие строки: почему тема «нашествия» начинается в оркестре у струнных очень тихо, пианиссимо, и лишь постепенно разворачивается и наползает на слушателя, превращаясь в ревущее чудовище?
Ничего подобного у Шостаковича нет. Если это и нашествие, то оно приходит скорее изнутри, чем извне. Это не внезапное нападение, а постепенное овладение, когда страх парализует сознание…»
Но откуда в словах больной старухи, месяцы не выходившей из дома, не читавшей книг и газет была такая уверенность, когда она говорила внучке:
— После нападок Сталина с его «сумбуром вместо музыки», Шостакович, как мы с дедушкой, много лет жил с чемоданчиком в прихожей, на случай, если ночью позвонят и увезут на «черном воронке» в преисподнюю…»
Прошли годы, великий поэт Евтушенко написал: «Над Бабьим Яром памятников нет», но пока жива внучка, над могилой не вянут цветы…