Николай Павлович Шаховской, настоятель храма Великомученицы Варвары, плохо знал, как выглядят снег и зима в России. Он побывал в Москве и Петербурге в качестве туриста восемь лет назад, в разгаре лета, когда кругом стояла страшная жара. Его ожидания подтвердились. Ему там не понравилось.
Он родился и вырос в Париже, мама рано умерла. Рос он с отцом, старым графом, в Германии, потому что после войны отцу не разрешали вернуться в Париж. Ведь отец Николая Павловича, граф Павел Павлович Шаховской, воевал в рядах Вермахта и считался военным преступником. Он вступил туда по идейным соображениям, добровольцем, разумеется.
Когда в начале пятидесятых на Лазурном Берегу строилась православная церковь, Коля Шаховской был молод и легкомыслен. Он даже не задумывался тогда, кем ему стать, и где придётся осесть. Как-то так само получилось. В их роду Шаховских все становились либо военными, либо священниками. Было даже несколько персон особо приближенных к Императору. Так, во всяком случае, рассказывал Павел Павлович. Военной карьере сына Шаховской старший не дал ходу.
— С этого толку не будет, пойдёт в попы, — сказал, как отрезал.
С мнением старших в семье Шаховских привыкли считаться. А высокий и осанистый с непреклонным взглядом граф вызывал уважение, если не ужас. Так Коля снова очутился в Париже, в Свято-Сергиевском православном институте.
После смерти Павла Павловича Николай перебрался жить во Францию насовсем. Не Германию, и, конечно, не Россию считал он своей родиной.
Церковь Великомученицы Варвары строилась на энтузиазме оставшихся во Франции после войны русских пленных, беглых казаков, украинцев и уцелевших от революций эмигрантов. Городок небольшой, участки земли рядом с церковью на северных склонах гор начали покупать только в последние несколько лет.
Церковь стояла в стороне от города на пустынном склоне, заросшем кустами роз. Отец Николай огляделся, вытащил из-под аналоя ржавый замок и пошёл к двери. У двери повернул выключатель сигнализации, активировал её и вышел на залитую солнцем тропинку.
Обернулся, осенил себя крестом и зашагал широкими шагами прочь.
Взгляд его упирался в домики красного кирпича, появившиеся здесь лет десять-пятнадцать назад.
Отец Николай скользнул глазами по разросшимся колючим кустам, заполонившим ограду храма, и подошёл к машине.
«Надо бы приказать Лужину, чтобы постригли», — сказал он сам себе и знал, что опять забудет.
Лужин был кем-то вроде церковного старосты, садовника и дворника одновременно. Настоятель храма закрыл ворота на ржавый замок, потом ловко, как фокусник, одним движением сбросил с себя подрясник, сложил и убрал его в целлофановый пакет, а из пакета вытащил ключ. Большой серебряный крест убрал в нагрудный карман. Через секунду он сидел уже с соломенной шляпой на голове в своём «Ситроене» цвета старого бургундского.
Ехал задумавшись. Навстречу попалось всего две или три легковых машины и штук пять тракторов. Крестьяне поднимали руку, приветствуя графа, тогда отец Николай в ответ отрывал ладонь от руля и демократично приподнимал шляпу.
Пусть слушателей у него бывает немного, но сегодняшняя проповедь удалась. Так думал Шаховской. Сегодня поминали Исповедников и Новомучеников. Отец Николай повёл речь о том, как с ликованием и молебнами в 1913-м году праздновали трёхсотлетие дома Романовых. И как потом, всего четыре года спустя, в феврале 1917-го того же Царя прогнали с престола.
— Никто, поймите, никто не жалел тогда о содеянном. Царя бросили все. Армия, Церковь, и, самое ужасное, народ, — Шаховской говорил легко грассируя, вставляя французские слова, если не находил им замены в русском.
Во время проповеди перед мысленным взором Николая Павловича всплыло строгое лицо отца. Тот, когда заходила речь об октябрьском перевороте, смотрел холодно и строго, куда-то вдаль, будто что-то пытался разглядеть вдалеке. Теперь, состарившись, Николай Павлович стал, ему казалось, лучше понимать родителя. Монархия – не архаизм. Кто-то должен лично отвечать за эту огромную страну перед Богом.
— И вот, — проповедовал отец Николай, — едва успели пропеть осанну Временному Правительству, случается невозможное. Большевики. Уже в 1918-м начались казни священников.
Отец Николай коснулся судьбы расстрелянного в келье митрополита Владимира Киевского.
— Митрополит Владимир Богоявленский, умница, занимал три митрополичьи кафедры. Только вот Царя он предал, сам же вынес из здания Синода кресло Николая Второго в феврале семнадцатого. И сам же пал первым от руки убийц в восемнадцатом. И теперь мы славим его как священномученика. Видите, — продолжал отец Николай, — какая тонкая грань отделяет праведника от преступника. Вчера они радовались отречению Государя, а сегодня кара. Где тут нам смертным не согрешить, когда митрополиты ошибаются?
В церкви стояла гробовая тишина. Женщины крестились и вздыхали
Машина резко свернула. Показалась родная улица. Отец Николай вышел из машины, быстро прошёл на другую, теневую сторону и вошёл в квартиру. Из-за дверей пахло обедом.
— Bonjour, — крикнула Мишель из кухни.
— Il y a quoi? — бросил он на ходу, прошёл к себе, снял шляпу, сел и отдышался.
В последнее время потихоньку стало сдавать сердце. Всё-таки не шутка, девятый десяток. Шаховской сидел на стуле и не двигался, глядел в окно.
Из окна прохожим был виден его бледный профиль. Лицом отец Николай в старости очень напоминал Ленина. Такая же бородка, огромная лысина, большой лоб, маленькие щёлочки глаз. Он не выговаривал «р» и любил порассуждать о политике. Только роста был Шаховской много выше среднего.
Посидев так минуты три, он достал из пакета подрясник с заботливо вышитыми Мишель золотыми буквами «О.Н.» на внутренней стороне. Буквы означали «отец Николай». Подрясник убрал в шкаф, крест — в ящик стола. Переоделся.
— Я ходила в магазин, — сказала жена по-французски, — принесла твои любимые булки.
Отец Николай еще какое-то время сидел не шевелясь. Потом подошёл к коллекции отца, к огромному шкафу, заполненному коробками. Шаховской-старший оставил сыну в наследство весьма забавное собрание редкостей. Павел Павлович был вообще странным человеком. Он собирал человеческие голоса, записанные на магнитофонную ленту. В основном, разумеется, деятелей эмиграции, философов и белых генералов. Сейчас кому до них дело?
Один только голос выделялся. Он чуть не свёл Николая Павловича с ума в своё время. Плёнку эту он обнаружил случайно. Поставил и услышал немецкую речь. То, что в коллекции оказался немец, Шаховского не смутило. Они долго жили в Германии, отец даже воевал, потом скрывался. Смутило другое. Голос был очень красивый, мужской, густой, немного даже чарующий. «Чарующий», — так сказала Мишель. Немецкого она, к счастью, не понимала. Очень ясно и доходчиво магнитофонный голос рассказывал о социальных преобразованиях в современном мире, об опасности большевизма и о новых законах, которые улучшают год от года жизнь трудящихся. Два часа записи. Голос принадлежал Адольфу Гитлеру. Не митинговый истерический крик, а спокойный, ласкающий ухо, язык. Безукоризненно построенные фразы. Каждая логически завершена.
Если бы из речи фюрера убрать несколько оборотов, могло показаться, выступает радиоведущий или замечательный, всплывший невесть откуда социал-демократ, посвятивший всего себя заботам о родине.
И эта запись испугала отца Николая до того, что он долго не подходил к коллекции. Не в том дело, что Шаховской никогда раньше не слышал тембра голоса этого человека. Слышал, но не обращал внимания. А теперь вот вслушивался. И понимал: обаятельный оратор. Подкупающе говорит, талантливо. Иногда, правда, банальные и очевидные вещи. Казалось, закрой глаза, он где-то рядом. Сейчас промелькнёт на экране телевизора. Сколько же людей обманулось, приняв уверенный тон за признак безусловной мудрости!
«Выбросить плёнку немедленно», — было первой мыслью. Но у Николая Павловича не поднялась рука. Коллекция принадлежала Павлу Павловичу Шаховскому. И Николай Павлович постепенно свыкся с присутствием в доме голоса живого фюрера, как привыкают к странному соседу.
Прежде, чем подняться с кресла, Шаховской бросил взгляд на катушки. Некоторые кружки коричневой плёнки он переписал на диски. Так надёжнее. Самый драгоценный — в первую очередь.
— Сегодня хочется пирожных, Мишель, — крикнул священник в тёмный коридор. – Пройдусь.
Шаховской медленно вышел из ворот дома в своей соломенной летней шляпе и направился по теневой стороне улицы, стараясь избегать солнца. Он всё думал об этой странной женщине, Марии Чудаковой, жене художника с шестью детьми. Она постоянно терзала его своими просьбами, просила для своих детей приходскую школу.
— Вы должны открыть школу, батюшка. Окормлять кому-то приход надо.
У отца Николая внутри всё поднимается. Кому он обязан? Им? Этим непонятно откуда свалившимся сюда жителям города Вологды? Да, знает ли она, что говорит с человеком дворянского происхождения? И он сам, и отец, и дед, и прадед его носили титул графа. Хотя сейчас это не играет такой роли, как прежде. В голове отца Николая иногда, словно магнитофон, звучал голос надоедливой прихожанки. «Зачем мне плёнки? Когда я сам ходячий компакт-диск», — думает Шаховской.
— Что же вы хотите от старого священника, голубушка? Я болен, стар и не в состоянии заменить школу.
— Вы не заменяйте. Вы уроки Закона Божия читайте. Дайте урок детям. Дети придут, вот и хорошо. Я вам помогать стану, сама-то я не могу учить. Талантами Господь не сподобил.
Эти просьбы ставили отца Николая в тупик. Её муж, зубной врач Чудаков, помогал в оформлении храма, очень неплохой художник, а дантист ещё лучше. Золотые руки. В приходе людей немного. Просто игнорировать Чудакову с мужем было бы глупостью.
— Да, но право, я не знаю… не знаю. Позвольте подумать, а сейчас поспешу откланяться.
Главное в обращении с некоторыми — вовремя поспеть к выходу.
Чудакова стоит иногда с детьми, когда и одна, молится подолгу. Обычно после службы в храме никого не остаётся. Приходится просить её выйти из помещения.
— У людей после окончания службы, в том числе и у вашего пастыря, могут быть свои дела, голубушка.
— С церковно-приходской школой-то что, батюшка?
— В другой раз, в другой раз.
Чудакова со всей своей огромной семьёй раз в год отправлялась в Россию. Там она нашла какие-то общинные семинары для православных семей. Испрашивала благословления и отправлялась. Вернувшись, Чудакова рассказывала Шаховскому о тамошних порядках.
— Словно в другом миру побывала.
— Как там дела? — вежливо спрашивал Шаховской.
— В России-то?
— Я предпочитаю иное название, в Российской Федерации.
– Так я ж и говорю. Читают нам на семинаре два раза текст из Послания апостола. Потом спрашивают: «Напишите, как вы текст поняли. Своими словами». Мы, значит, пишем, записочки-то сдаём. А на другой день слушаем. Кто, что услышал и понял.
— Ну-с, и что же вы там такое услышали?
На лице у Шаховского играет улыбка.
— Сознание в нас мирское, что апостол ни скажет, перевираем. Некоторые там от себя такого понаписали. Очень хороший семинар, вам бы его посетить, батюшка.
— Ну, мне уже, наверное, поздно. Однако, странный у вас там священник. Пытаться по памяти воспроизводить такое. Я посмотрю о нём в интернете.
Шаховской поглядел и убедился, что эти семинары и впрямь странные и даже опасные, многие и в России о нём такого мнения.
Наполнялась церковь Варвары разве что на Пасху. Тогда госпожа Дюваль и староста Борис Петрович Лужин украшают церковь на праздник: алтарные иконы и Царские Врата облепляли гирляндами из чайных роз. Розы росли без числа возле храма.
Праздник течёт так. Лужин попеременно с отцом Николаем читают Деяния святых апостолов.
Потихоньку собираются православные из окрестных городков. Большинство здесь бывает раз в год, приезжают на крестины, на похороны, короче говоря, по большим праздникам. Храм и притвор в Пасху полны.
Некоторые женщины в красных платках, кофтах и юбках. Отец Николай смотрит на эту пёструю процессию. Вот и русский народ у него в храме появился.
«Воскресение Твое, Христе Боже, ангелы поют на небеси…».
Начинается крестный ход.
— Христос воскресе!
— Воистину воскресе!
Великую ектению полагается пропеть на древнегреческом. После службы в виде исключения разрешается всем желающим звонить в колокола.
Дети новой эмиграции с шумом и гамом лезут по лестнице на колокольню. Отец Николай их не одёргивает, всё бесполезно.
— Покорнейше прошу, потише, будьте пай-мальчики, — открывает священник ход на узкую лестницу.
По храму уже плывёт неумелый звон. Так и живут из года в год, от Пасхи к Пасхе. После службы, кто желает, может выпить чаю с пирожным в небольшой кухоньке.
— Мадам Дюваль, душечка, налейте мне хорошего русского чаю, — просит отец Николай.
Беседуют старики тихими голосами, употребляют слова и выражения давно в России забытые, вышедшие из употребления. Язык дворянской эпохи. Новые прихожане говарят так, что сразу и не поймёшь. Молятся странно. Кто совсем не умеет, кто часами торчит — не выгонишь. Нет порядка в головах. Чудакова, та вообще босиком стоит в храме.
Один раз госпожа Дюваль сказала этой странной Чудаковой:
— Голубушка, мы же не мусульмане какие-то, попрошу вас пинетки ваши по полу не разбрасывать.
Та устроила скандал:
— Сами молиться не можете, другим не мешайте!
Именно в последние годы в разнос пошло, когда много новых понаехало. А отец Николай без малого уже пятьдесят лет в этом храме служит.
Шаховской подошёл к булочной и заказал пирожные, потом посидел за столиком, перебросился парой слов с хозяином:
— Когда Бог пошлёт нам хорошее правительство, святой отец? Налоги душат, — спрашивает булочник. — Слыхали, Депардье что учудил?
— Решение правительством наших проблем похуже самих проблем, — отвечает Шаховской, и оба смеются.
Потом граф идёт назад. Поднимается с трудом по лестнице. В гостиной в углу стоят иконы в тяжёлых окладах. На шкафу пылится самовар, над ним, на гвоздике, висят лапти, привезённые из туристической поездки восемь лет назад. Отец Николай читает короткую молитву и садится за стол. Обед готов. Мишель в нарядном платье.
— Твой суп подойдёт на стол бургомистру, — делает комплимент Шаховской.
Они едят молча, старик спрашивает:
— Не звонила Кристина?
— Нет. По-моему у неё сейчас выставка в Сиднее, некогда девочке, — отвечает жена.
Кристина — единственная дочь Шаховских. Она фотограф, живёт в Австралии. По-русски не говорит, знает язык, но не любит на нём разговаривать. Звонит родителям редко. Дочь не замужем, хотя ей хорошо за тридцать. У современного человека Запада развитие личности стоит на первом плане. В этом молодое поколение далеко обошло стариков.
После обеда отец Николай уходит в кабинет. Там он долго рассматривает корешки книг. Открывает наугад одну. Рудольф Штайнер «Апокалипсис Иоанна». За чтение подобной книги его не похвалили бы. А кто об этом узнает? Господь Бог? Ну, да, если Он вообще есть. На обложке с внутренней стороны проставлены буквы «О.Н».
Отец Николай задумывается. Кому передаст храм? Московским наглецам, с которым объединилась Зарубежная Церковь? Стариков почти не осталось, а достойных молодых нет. Печально. В храме Царские Врата сварены из обычных прутьев забора, а светильники отец Николай, когда был помоложе, покупал на последние деньги в Париже.
Новые прихожане не любят старого графа, называют между собой «французом». Это Шаховской знает.
Ах, что они вообще смыслят? Пройдёт десять, двадцать лет, они пообвыкнутся, обживутся во Франции, если сами не превратятся во французов, так их дети пренепременно.
Он берёт пюпитр и краски, выходит во двор и садится к мольберту. На холсте изображен луг, усыпанный цветами. Он всегда рисовал и будет рисовать эти цветы, луга и холмы, милую сердцу Францию. Здесь урожай снимают три раза в год, и не бывает холодов. Пару дней назад ему пришло в голову нарисовать луг, засыпанный снегом. Снег на цветах. Может же случиться такое! Наверное, только в фантазии художника.
Его наполняет изнутри странное, тоскливое и сладкое чувство. Ощущение близкого конца и одновременной радости. Как тонка грань, отделяющая жертву от убийцы, обходительного человека с вкрадчивым голосом от диавола. Зло ходит за людьми по пятам, затянет так, что не выберешься. Лишь бы устоять, не совершить роковой ошибки, вот и вся наука. Об этом не стоит говорить на проповеди. В проповеди говорят о ревности. Проповеди для таких, как мадам Чудакова, которые ещё упорно карабкаются вверх.
Шаховской смотрит на свою новую картину, подправляет слегка левый угол. Ставит внизу картины две буквы:
«О.Н.»
Франкфурт 2013