9 октября Генриху Шмеркину исполнилось 65 лет
В новой книге Генриха Шмеркина представлен роман «Кент Бабилон» – о лихих харьковских лабухах, которые играли по свадьбам и курортным танцплощадкам, любили девчонок и Бони М, а некоторые ещё и подворовывали. Роман вышел недавно в издательстве «АЛЕТЕЙЯ» (СПб).
ISBN 5–89329–864–0
Заказ книги по телефону: +7 (921) 951-98-99 (см. сайт http://www.aletheia.spb.ru/)
ГОРШКОВ И ПАХОВ
…Народец в Металлпромпроекте – интересный до укачки. Может горячо обсуждать развод какого-нибудь Пепкина из ВНИИОШИ. Переживать, что Пепкин оставил жене квартиру, а сам «ушёл на койку в общежитие».
Интересно, кто он – этот Пепкин? Известный актёр? Поэт, художник? Музыкант?
Пепкин – инженерюга, проектирующий какие-то пускатели для каких-то там лубрикаторов. Или – уже неделю говорят о Беккере из «ПромтрансНИИ». Чувак придумал какую-то мульку – «для разделения Т-сигналов».
Со скуки окочуриться!
И совсем другой «бибоп», когда новостями делимся мы, фойерчане…
Тромбониста Толю Пахова падла Махлин выхилял из филармошки за кир. От Пахова, видите ли, пахло. Второго такого тромбона в Харькове нет, и вряд ли когда-нибудь будет. Поэтому Махлину пришлось приглашать чувака из Ленинграда – Жору Тимофеева, который играл первого тромбона в ленинградской опере.
Тимофеев тоже клёвый тромбонист, но солярия в Цфасмане – тридцать вторыми в резаном ключе – хренушки выковыряет, как Пахов.
Жора выкатил требухенцию: оклад солиста плюс двухкомнатная квартира. И получил. А раньше – Махлин обещал все эти прибамбасы Голензовскому, первому кларнетисту.
Теперь уволится Голензовский, и это очень клёво, потому как есть подозрение, что товарищ Голензовский – На-Вухо-Доносор.
Пахов побил горшки со своей Наташкой и живёт теперь на Малой Гончаровке – у Миши Горшкова, трубача из «Спартака».
Горшков с Паховым – кореша, росли в одном детдоме.
Пахов теперь лабает в кинотеатре «1-й Комсомольский», у него 2 предупреждения за кир.
Заканчивает работу Пахов раньше, чем Горшков.
Он укладывает в тромбон батл водяры и идёт пешком – через площадь Тевелева, мимо вечного огня – к ресторану «Спартак».
В начале двенадцатого из «Спартака» выходит Горшков – тоже со шкваркой и тоже с батлом.
Они пожимают друг другу синюшные припухшие ладони и идут к газетному киоску у Дмитриевского моста, это – в ста метрах от трамвайной остановки. Вскоре – прямо на мосту – лихо тормозит трамвай без пассажиров, идущий в депо.
Трезвый, как стёклышко, Толик подсаживает уже поддавшего Мишу.
Вагоновожатый ждёт, пока друзья залезут в вагон, и нежно трогает трамвай с места.
– Всё путём? – осведомляется «водитель кобылы».
– Ага, им, – кивает поддавший трубач.
Пахов хранит молчание.
– Что лабаем? – спрашивает Горшков.
– На ваш вкус, – уважительно говорит водитель.
– Так что, как обычно?
– Я же сказал, на ваш вкус…
– Тогда Амадейку-Асмодейку, – подмигивает Толику Миша.
Горшков и Пахов рассупонивают шкварки и начинают свой «концерт по заявкам». Трамвай-призрак скользит по ночным улицам, будя живых харьковчан «Реквиемом» Моцарта.
Брасс-дуэт звучит пронзительно и чисто – как соборный орган.
Через четверть часа – они уже в депо.
В депо имеется пункт раздачи горячей пищи, открытый всю ночь. Он предназначен для ремонтных рабочих – поскольку ремонт путей и подвижного состава производится исключительно ночью.
Ремонтники уже ждут.
Бессемейные мученики («бессаме, бессаме мучо»!) для начала врезают «Маруся – раз, два, три!» – любимую песню всех поварих и посудомоек. После чего – абсолючия шаровиссимо! – получают честно заработанную, почти домашнюю закусь. Щи, студень, жареную картошку, котлетки, а иногда и по тарелке жаркого.
Оприходовав под балдёжный этот берлиоз по пузырю водяры, снова играют, теперь уже для себя. Спиричуэл, блюзы. Каждый раз – новьё.
Народ сидит, слушает, – даром, что не наше.
Спец по этому делу, конечно, – Горшков. Джаз-фестивальщик, кабацкая закалка… Но Пахов (даром, что симфонюга!) запросто «идёт» за Горшковым, и такой получается кайф…
Часика через полтора подаётся персональный трамвай, который везёт их на Малую Гончаровку…
А эти – про какого-то Пепкина, певца короткозамкнутых роторов!
ДЖАЗМЕНТ
Любовь, чувство долга…
Высокие слова, ничего не скажешь.
Но какое, к едрене-фене, чувство долга, когда есть любовь, а, читатель?!
Жил неподалёку от меня, на Владимирской улице, один человек в штатском. И не просто в штатском, – а в штатском, как говорится, с иголочки, в штатском вне сомнений, в штатском без страха и упрёка. И служил он, как ты понимаешь, в ХУР’е – Харьковском Уголовном Розыске. Боролся с бандитами и прочей нечистью, не щадя живота своего и казённого гэдээровского костюмчика.
И были у этого хуровца чистые руки, горячее сердце и холодная голова. И гулял в той холодной голове тёплый ветер. Сильный такой зюйд-вест гулял у него в голове, самый настоящий враждебный вихрь.
В платяном шкафу у этого преданного социалистическим идеалам человека – под голубыми рубашечками с лейтенантскими погонами – хранились запретные (сейчас уже можно об этом говорить) плёнки. И плёнки не простые, а несущие информацию о состоянии здоровья отдельных советских граждан. О дыхательных путях того же, к примеру, Алексея Петровича Отрижного, 1919 года рождения, проживающего по ул. Культуры 7, кв. 3, и работающего инструктором по идеологии в Харьковском обкоме КПУ.
Ох, не знал Алексей Петрович, что, по чистой случайности, под которую всегда маскируется ирония судьбы, он и сам является носителем вражьей идеологии, и на его потомственных, пролетарско-металлургических костях запечатлены «I Got It Bad» («Я несчастен») в исполнении Дюка Эллингтона и даже какое-то – стыдно сказать! – «Пердидо» Х. Тизола, в том же исполнении…
И хоронился рядом с этим идеологическим непотребством целый арсенал рентгеновских снимков – с трубными трелями Армстронга, саксофонными руладами Паркера, сумасшедшими поливами Гиллеспи…
Короче – любил вышеозначенный хуровец джаз. И не просто любил, а жить без него не мог. По ночам он брал в кровать патефон и – под боком у соседей, тоже сотрудников ХУР’a – втайне наслаждался «музыкой толстых» (хотя идеологию ихнюю не разделял и был против эксплуатации человека человеком). Накрыв голову подушкой, вслушивался в аккорды, пассажи, выходы на импровизации, стараясь затвердить, запомнить, ни нотки не забыть…
На антресолях, в дерматиновом школьном портфельчике, хранил наш конспиратор невинные с виду разлинованные листочки. На листочках посредством хитрых значков-закорючек зашифровывал он чуж¬дые бибопы, свинги, слоу-фоксы и рэгтаймы.
А ещё был у этого джазмента абсолютный музыкальный слух и эбонитовый кларнет – производства Ленинградской фабрики музыкальных инструментов. Кларнет-инвалид, кларнет-ветеран, кларнет-драндулет.
У нормального кларнетиста из такого сучка – только шип да свист. Выгнутый, треснутый, подслеповатый, половины рычажков-клапанов не хватает, весь на резиночках, распорках, на затычках каких-то… Но был наш лейтенант таким ловким и оперативным, что успевал одним пальцем зараз несколько клапанов придавить и столько же дырочек перекрыть-заткнуть. И умудрялся он так на своём драндулете поливать, такие соляры выковыривал, что харьковской лабушне – только головой покачать оставалось.
И жил этот хуровец, как «свой среди чужих, чужой среди своих», и был он везде чужой, и никто его не понимал – ни когда он шулеров да щипачей на кармане арканил, ни когда этим самым щипачам да шулерам по кабакам «Мурку» наяривал.
И ещё одна беда. Задержаться надолго – ни в одном оркестре у этого зубодробительного поливальщика не вытанцовывалось.
Стоило кирному клиенту, исправно бацулившему оркестру башли, заехать кому-либо в матральник, кларнетист мгновенно забывал про кларнет и, в три прыжка, оказывался на месте происшествия. Он заламывал клиенту руку (руку дающую, руку – да не оскудеющую!) и, подав посиневшей от страха публике команду: «Всем оставаться на местах!», защёлкивал наручники на запястьях кормильца. Затем предъявлял ментовское удостоверение и представлялся задержанному: «Харьковское УгРо, лейтенант Синько. Пройдёмте со мной». Если на помощь клиенту поспешали его незадачливые дружки, кларнетист, с криком: «Стоять! Стрелять буду!» – выхватывал из-под пиджака табельное оружие и производил несколько предупредительных выстрелов, как правило, в потолок. Взяв дружков под прицел своего семизарядного, кларнетист выстраивал их в шеренгу и выводил из зала. Задержанных запирал – до приезда наряда милиции – в кабинете администратора, невзирая на возмущения последнего. Лейтенант возвращался в притихший зал, брал кларнет и, привычно облизнув мундштук, спрашивал у насмерть перепуганного руководителя: «Ну, что лабаем?». После чего, набрав, как следует, воздуха в лёгкие, исполнял на эбонитовом ветеране свою лебединую песню.
ДИВЕРТИСМЕНТ ДЛЯ МЕНТА И КЛАРНЕТА
«Товарищ! Будь внимателен
при разблюдовке блюд!»
Табличка на кухне
харьковского ресторана «Интурист»
После таких импровизаций оркестру уже никто ничего не бацулил. Семизарядные ариозо даровитого кларнетиста надолго распугивали жирных карасей.
Ресторанная обслуга лишалась клиентов. И приходилось ей валандаться с командированными говноедами или с общипанными чайниками, расскулившимися со своими швабрами. Говноеды не позволяли набарать себя ни на копейку и клянчили к тридцатикопеечной порции селёдки ещё и отварную картофелину, не предусмотренную разблюдовкой.
Из оркестра лейтенантишку, естественно, выхиливали. И он расставался с кларнетом всерьёз и надолго, – ибо лабать дома при соседях не осмеливался.
Была у джазмента ещё одна грядка, которую возделывал он в свободное от основной работы время. Вакханалий (такое – почти теогоническое – имя носил наш лейтенант) ходил по соседям.
«Ходить по соседям» у музыкантов означает – хватать фальшивые ноты. Но джазмент никогда не попадал на «не те» клавиши, он всегда знал, что делает. По соседям Синько ходил, что называется, без дураков – на предмет сбыта всевозможной продукции. Отец мой был убеждён: всё это – «конфискант», реквизируемый Вакхом «по хазам да малинам».
Как-то Вакханалий пришёл к нам и предложил по дешёвке шесть серебряных подстаканников. Бросив беглый взгляд на маму, оперативник констатировал:
– Вы что-то ищете, Лидия Яковлевна.
Мама, как на духу, призналась, что собиралась пришить пуговицу к папиной рубашке. И уже взяла иголку. Но тут позвонил он, и она помчалась открывать. А теперь не может вспомнить, куда дела эту чёртову иголку.
– Вон, на тумбочке, рядом с книгой «Похождения бравого солдата Швейка», на письме от Иды Марковны Искиной, в котором она предостерегает вас от эмиграции в государство Израиль, – мгновенно вычислил оперативник.
– Мы никуда не собираемся уезжать, – начала оправдываться мама.
– Неважно, просто Ида Марковна решила предупредить.
Иголку мама нашла именно там, куда указал Синько, но ни капли этому не обрадовалась.
От подстаканников мама отказалась. И, как только Вакх ушёл, сказала мне и папе:
– Чтоб ноги его в нашем доме больше не было!
…Однажды заглянул Вакханалий к нашему новому соседу – Александру Васильевичу Суворову – в надежде сбагрить именную брон¬зовую папиросницу в виде советского танка «Т-34».
Реализовать папиросницу не удалось, и Синько уже собирался уходить, но тут взгляд джазмента зафиксировал крохотную (не больше бритвенного прибора) машинку, неосмотрительно оставленную соседом на подоконнике.
Это был станочек для изготовления кларнетных тростей.
Александр Васильевич переехал в Харьков из Ленинграда, где работал мастером на музыкальной фабрике. И, уходя на заслуженный отдых, прихватил с родной фабрики станочек – с целью скрасить пустоту и постность пенсионерских будней.
За 26 рублей Александр Васильевич съездил поездом в Феодосию, где жила его двоюродная сестра, и нарезал себе целую вязанку крымского тростника, из которого получаются отличные трости.
Вскоре сырьё задубело-подсохло, и дело пошло. В день с домашнего конвейера сходило по десятку пятидесятикопеечных тростей. Единственное, с чем были проблемы, – так это с реализацией. За два месяца удалось продать лишь 4 трости, что принесло старику доход в размере двух рублей. Склад готовой продукции находился в старинном дубовом буфете, оставшемся от прежних хозяев. Помещались трости в круглой жестяной коробке с надписью «Привет из Ессентуков!».
…Через несколько дней после танка «Т-34» – в квартиру к старику вломилась фигуристая пятидесятилетняя дама в суконной юбке и старомодном жакете, учительница музыки Вера Николаевна Прилежаева. Рассказала, что сын у неё – кларнетист, и служит на Севере, в оркестре ракетных войск. И очень просит мамашу – срочно выслать ему сотню тростей, потому что на Севере их никто не точит. И что при себе у неё денег нет, поэтому за тростями придёт завтра.
Александр Васильевич, точивший уже седьмую сотню, радостно согласился. На следующий день учительница пришла очень довольная, принесла – как обещала – 50 рублей, взяла трости, а потом раскрыла свой кожаный портфельчик, достала бумагу и начала составлять акт. Учительница Вера Николаевна Прилежаева оказалась фининспектором Ксенией Васильевной Волкогоновой.
Старик даже не трепыхнулся. Ибо глупо – отрицать тот факт, что в месяце 30 дней. Как и то – что доход Александра Васильевича в злополучный тот день составил 50 рублей, а, следовательно, – «среднесуммарный ежемесячный доход» составляет 50х30=1500 руб./мес. Налог за частнопредпринимательскую деятельность (частный патент) исчислялся соответствующей формулой и составлял 1341 руб. 39 коп. в месяц.
Ровно через 9 дней – сражённого инсультом старика похоронили на Салтовском кладбище, а ещё через неделю джазмент Синько – в чине старшего, уже, лейтенанта – въехал в изолированную квартиру Суворова и – аж до самой психбольницы – никогда не испытывал недостатка в кларнетных тростях.
МУНДШТУКИ
Шопингаура, Шопингаура! Ты поглотила меня, подмяла под себя – задолго до женитьбы.
Аура шопинга обнимала, обволакивала и подло проникала в карман, понуждая скупать самопальные мундштуки – всевозможных темб¬ров и степеней обработки. Пузатые, как коньячные бокалы. Высокие и тонкие – как дамский каблучок. Поющие, задиристые, басовитые, звенящие…
Не успевал я поймать кайф от одного мундштука, – Синько приносил следующий:
– На, попробуй, чувак!
Не знаю, где брал он эти цацки. Возможно, раскулачил частника, точащего мундштуки. Мне было по барабану.
Я насаживал на сакс новенький мундштук, выдувал несколько – неслыханной красоты – ноток и тут же выдавал кусочек из «Жалюзи» Гаде… В свою первую пятиминутку новичок звучал неповторимо. Я ощущал себя Фаусто Папети или, как минимум, Станиславом Григорьевым из «Арсенала»…
Прежний фаворит «играл в ящик» письменного стола – к отверженным своим собратьям.
Со временем звук начинал тускнеть, и тут снова появлялся Вакх – с новым мундштуком:
– А ну, чувак, оцени!
Я снова пробовал, снова поражался звучанию и снова отдавал Вакху свой «кровній» четвертак – за «партизанский», неизвестно из чего выточенный мундштук.
Страсть снедала больше половины музыкального заработка, погоня за красотой не прекращалась.
Я пытался понять. Утешал себя: «К хорошему быстро привыкаешь». Возможно, слух мой, ослеплённый новым ярким звучанием, потом постепенно адаптируется. И элементарно «зажирается», привыкает к этим шикарным обертонам, к новой песне вибрирующей жести.
А может, дело не в этом? И адаптируется не приёмник, а источник? И не уши привыкают к новому звуку, а ты привыкаешь к новому мундштуку. И заставляешь, в конце концов, его петь твоим тусклым вибрирующим козлетоном?..
«Кент Бабилон
Эври бади тэлф ми соу!
Кент Бабилон
Ноу-ноу-ноу!
Я всё тебе дам, если тебя это осчастливит –
Потому что мне плевать на деньги.
За деньги нельзя купить любовь».
ПРОКОЛ ВАКХА
В 4-м номере на Владимирской жила старуха Спивачиха. Одна в целом доме. А флигель во дворе квартирантам сдавала. И вот приехала к ней дочка из Черновцов, заставила продать «весь этот фольварк» и забрала мамашу к себе. Деньги тоже себе забрала, скорей всего.
Дом у них купил некий Сечин. А флигель – некий Кудрин. Оба из пригорода, оба бирюки.
Перезимовали ещё туда-сюда, а весной – пошли раздоры. Из-за общего двора.
Сечин сажает яблоню, – Кудрин её выкапывает, и двор асфальтом заливает.
Сечин рубит в асфальте дырку, и снова – яблоню! Кудрин яблоню высмыкивает, а в яму – куб цементного раствора, «для подкормки»!
Начали судиться. Наняли адвокатов, телефоны для оператив¬ности провели.
Один суд решает, – виноват Выкапыватель, так как ликвидировал дерево без ведома Сажателя. Следующий постановляет: «Виноват Сажатель. Так как посадил дерево, не согласовав с Выкапывателем».
И тот и другой вечерами на телефонах сидят. Сначала Кудрин с адвокатами и родичами совет держит, а Сечин подслушивает. Потом наоборот – Сечин советуется, подслушивает Кудрин. Потом снова меняются. Взаимность, о которой можно только мечтать!
Догадываешься ли ты, читатель, кто сплавил им эти суперсекретные ментовские прослушки?..
Не знаю, как ты, читатель, но Кудрин оказался мужик не промах. И в один прекрасный день понял, что дело нечисто. И что Сечину его планы известны точно так же, как Кудрину – планы Сечина.
И вот, по заранее разработанному сценарию, в телефонной беседе с приятелем, Кудрин как бы вскользь заметил:
– Алло, Толик! Мне тут один мент предлагает жучок телефонный. Чтоб разговоры чужие прослушивать. Соседу моему Сечину, говорит, месяц назад – точно такой же уступил. Трёшник всех делов, по-моему, недорого. Как ты считаешь, брать или не брать?
А Толик:
– Что ты, Коля?! Ни в коем случае! Сейчас менты кругом этими жучками торгуют. Радиоактивные они, бля. С Семипалатинска. Прикоснёшься к такому, а через месяц – бобик гавкать перестанет.
Сечин сразу завернул прослушку в фольгу от шоколада «Гвардейский» и помчался в ментовку. Стучать, что ихний сотрудник Синько Вакханалий торгует казёнными подслушивающими устройствами.
Через неделю Вакха из ментовки попёрли. С треском. Ему б под эти треск да стуки – ухватиться б за кларнет и в такую импровизацию соскочить, чтоб Козла с Гараняном заколдобило, но в голове у старлея уже другие импровизации крутились.
Бабла у Вакха накопилось прилично, и вложил он его в серьёзный бизнес.
ЦУНАМИ
…Пока Вакханалий раскочегаривал свой нелегальный бизнес по производству палёной водки – его школьный товарищ Генка Шурыгин являл собой воплощение добродетели, пребывая в скромной должности научного сотрудника Харьковского Ботанического сада, где, вот уже третий год, скрещивал акацию трёхзанозистую с лианой полудеревянистой – по демпинговому договору с Федеральной службой исполнения наказаний. Целью эксперимента являлся «опыт выращивания живой изгороди с повышенной непреодолеваемостью в условиях зон средней полосы».
Ботаник не пил, не курил и вёл вполне ботанический образ жизни. После службы трусил в обветшалый, обсаженный шелковицами флигель по Примаковскому переулку, где проживал со своей престарелой бабушкой-блокадницей и сибирским котом Мойшей.
Именно на Геннадия пал выбор джазмента, когда почуял бывший оперативник, что сгущается над ним чёрная небесная ртуть. Андроповский смерч набирал силу, из знакомых в уголовке не оставалось никого – всех посмывало шальным, зародившимся в глубинах Кремля цунами.
После первого же вызова к следаку – взял Вакханалий свой засекреченный портфелишко с нотами, повытряхивал из него свинги да бибопы, и пристроил на их место весь нажитый наличман – мильон баксов. И отнёс портфельчик в надёжное место – к лучшему своему приятелю – Генке Шурыгину.
А потом случился у Вакха обыск, с описью имущества, оборудования и внутреннего содержания всех его подземных кладовых. И схлопотал бы наш джазмент на полную катушку, если бы вовремя не закосил.
Импровизацию Вакх выдал несусветную – будто похитили его инопланетяне, и держали три тысячелетия в Созвездье Центавра, и ушёл он в побег, автостопом, и на Москалёвку был доставлен в тарелке с голубой каймой.
И всё устаканилось. Нашли у него врачи, за хорошие бабки, требующийся в таких случаях сдвиг по фазе.
Нереализованного товара, правда – тоже на 100 тысяч нашли, зато валюты не обнаружили, и припаяли ему в итоге – лишь 6 месяцев принудлечения в психдиспансере. И был он страшно доволен, – что и от тюрьмы ушёл, и баксы сохранил.
«И к бабке ходить не надо! – перебьёт меня умудрённый жизнью читатель. – Никакого бабла, понятное дело, не вернул ему приятель. Пришил своего дружка, и концы в воду!».
А только ошиблись вы, уважаемый! Как говорит, моя тёща Белла Аркадьевна, каждый судит по себе.
Не такой Геннадий Сидорович был человек, чтобы на чьи-то целедостижения зариться. И на чужой карнавал рта не разевал.
…Ботаник спрятал портфелишко в укромное место – между диваном и стенкой, обернув предварительно алюминиевой гэдээровской фольгой (чтоб не сожрали крысы). И всё было бы расчудесно, но… Пока Вакха пичкали таблетками да уколами, умерла у Генки бабушка. И аккурат после этого в Генкином флигеле начали происходить странные вещи.
Зацапал кот Мойша крысу. А крыса оказалась не простая, а – крысиная царица. И решили крысы её вызволить, – чего бы им это ни стоило. Стали предлагать Мойше выкуп.
Для начала арабскую спальню за 32 тыщи приволокли.
Не нравится Мойше арабское. Несите, говорит ещё что-нибудь.
Крысы мурлыке этому – две норковые шубы 52-го размера, чтоб зимой не мёрз. Аквариум со свежайшими золотыми рыбками, живыми ещё. Мурку ангорскую – с бархатистою нежною шерстью, с лапками вразлёт! Тёлок интуристовских Мойшиному хозяину – прямо на дом!
– Мало! – не унимается котяра. – Золото несите, брильянты!
Притаскивают ему крысы 3-литровую банку золотых колец и бриллиантовое колье.
Всё мало чёртовому коту.
– Живопись, давайте живопись! – требует жадный Мойша. – И чтоб подлинники были, а не копии!
Из донесения наружной службы наблюдения за гр-ном Шурыгиным Г.С., 1942, проживающим по адресу Примаковский переулок, 9, кв. 1:
«23.07.1983. Согласно информации нашего источника – объект Шурыгин, именуемый далее как “Гербарий”, вышел в 15:03 из расположения Ботанического Сада и после приёма пищи в ресторане “Встреча” произвёл посадку на автобус маршрута №34, посредством которого проследовал до остановки “гостиница Интурист”, где вступил в контакт с гражданином США Израилем Шнобелем (в дальнейшем – “Антиквар”).
Далее, согласно информации источника, Антиквар с Гербарием направились в сторону института Харьковпроект, где совместно проследовали в яр, к источнику минеральных вод. У источника (минеральных вод) Гербарий предложил Антиквару приобрести подлинник картины “Утро в гареме” французского импресс сиониста Ренуара П.О., находящийся в розыске с 1947 года, назвав при этом сумму в размере 7 тысяч долларов США.
Антиквар пообещал дать ответ на следующей неделе, встреча назначена на 9:30 29.07.1983, у того же источника (вод).
Капитан ХУР Н.К. Удодов»
На следующее утро к Генке нагрянули с обыском. Помимо «Утра в гареме» были обнаружены ещё пять числящихся в розыске картин. Кроме того, – трёхлитровая банка золотых обручальных колец (4 кг 258 граммов нетто) и бриллиантовое бабушкино колье (после войны Генкина бабушка служила в Эрмитаже экспертом по живописи). А ещё – выявлен портфель-миллионер, оставленный Генке незадачливым нашим джазментом.
Геннадию, в доме которого орудовал кот-мафиози, психиатры не поверили, и шизиком не признали. Шурыгин получил 12 лет колонии – с полной конфискацией, включая Вакханалиев портфель.
Оставшийся на бобах и бибопах джазмент двинулся без дураков. И был определён в закрытый психодиспансер №15 на пожизненное излечение. Его кларнет-драндулет был сдан за 35 коп. в киоск «Утиль-сырьё» Валентиной Павловной Грязевой, новой жиличкой, поселившейся в джазментовской (бывшей Суворовской) квартире. Свои дни кларнет Вакха закончил под гидравлическим прессом, который запроектировал и внедрил старший инженер Харьковского филиала ВНИИОШИ Тимофей Павлинович Пепкин.
Иллюстрации Ольги Чикиной
