Прелюдия
Andante
— Своеобразный путь ко мне избрал ты, Фома, — господь явился арестованному прямо в камере предварительного заключения.
— Господи, воля твоя, — от неожиданности Фома Савловых не нашёл более подходящих слов.
— Хочешь сказать, ты ограбил дом архиерея, потому что на то была моя воля? Ты лжец, друг мой. Кстати, на допросе про это не ляпни, а то ещё «оскорбление чувств» пришьют, — грустно улыбнулся Бог.
— Я знал, что ты меня не оставишь. Прости меня, господи, — преступник опустился на колени, размашисто перекрестился.
— Суд простит. Хотя, не думаю. И не доживёшь ты до суда. Тебе бы до утра дожить.
— Что ж я такого натворил, господи? Всего делов-то — сейф архиереев взял.
— А в сейфе документы. По ним твоего архиерея пожизненно посадить можно. Если будет суд – документы всплывут. Вот и жди гостей.
Домушника – рецидивиста Фому Савловых короновали на третьей ходке. Блатное имя «Фомка» досталось ему за виртуозное владение профессиональным инструментом. Фомка была его скрипкой Страдивари.
Савловых был человеком воцерковлённым. Собираясь на дело, неизменно ставил свечку Николе Чудотворцу. Совершив кражу, исповедовался и делился добычей с храмом.
— Господь наш говорил со мной, сказал, что десятины достаточно с дел праведных, а ты лихоимствуешь, потому полагается отдавать храму половину, чтобы по воле божьей я тебя ментам не сдал, — однажды заявил отец Кирилл после исповеди.
Судя по тому, что Фому приняли при сбыте краденного, батюшка по «воле божьей» ещё и крысятничал. Новый срок домушника не испугал, он провёл в зоне большую часть жизни. А предательство духовного наставника принять было непросто. Церковь, как думалось Фоме, была последним шансом на спасение его грешной души. Выросший в приюте, домушник Савловых нашёл в храме божием нечто, заполнившее в его душе то пространство, где у других людей живёт родительская любовь. И вмиг потерял.
— Сто восемьдесят пятая. От трёх до шести, гражданин Савловых, — расплылся в улыбке следователь.
— Крути на полную, начальник, подумать мне надо.
Атмосфера мордовского лагеря как нельзя лучше располагала к теологическим поискам. А зона, как социальная модель, очень подходила для сравнительного анализа религиозных институтов. Проведя параллель между понятиями и христианством, Фома ужаснулся. Насколько чище был закон уголовного мира. Если отбросить принципиальное «не укради», понятия вполне можно было проповедовать. И храмов в одной Мордовии уже столько понастроено, что всем верующим хватит. Одного не было в зоне – Бога. Но есть ли он в церкви? По понятиям выходило, что нет.
К середине срока, разочаровавшись в религии, Фома Савловых укрепился в вере.
— Господи, а умирать страшно?
— Не знаю, Фома, не пробовал.
— Подожди, как не пробовал? Тебя же на кресте распяли. Я в твоих делах фраер, да не совсем.
— И не попробуешь. Не научились люди умирать.
— Хочешь сказать, если тебя на перо посадят или к кресту прибьют, ничего не произойдёт, можно идти за пивом?
— Я больше по вину.
— Ибо это кровь твоя, Господи?
— Ибо мы тогда крепко выпили, я говорил, что в моих сосудах больше вина, чем крови. Даже это переврали.
— А что ещё переврали?
— Всё почти. И твою любимую заповедь, Фома.
— Не верю! Ой… Прости, Господи.
— Бывает. Отец наш, когда давал заповеди Моисею, обращался к царям: «Нехорошо красть у народа своего непомерными налогами». Про сейф архиерея там не было.
Откинувшись, Фома дал обет: обнести отца Кирилла и больше не нарушать заповедь «не укради». Око за око – и всё, в завязку. За прошедшие шесть лет священник серьёзно продвинулся в церковной иерархии. Провернув несколько махинаций с таможней, волею божией построил себе дворец. Мог ли знать домушник Савловых, что батюшка хранит в сейфе компромат?
Заточка или удавка?
Фома всеми силами отгонял эту мысль, но она снова и снова возвращалась, вызывая дрожь и тошноту.
Удавка вероятнее – спишут как самоубийцу.
— А куда же деваются люди после смерти?
— Никуда. Тело твоё станет удобрением, а сам ты…
— В царствие твоё?
— Твоё-моё. Чего я тебе буду рассказывать, скоро увидишь.
— Ты же возьмёшь меня в царствие твоё, Господи? Я не праведник, но исправился же. Поздно, но исправился. Я всю свою жизнь веровал в тебя.
— Фома, вера твоя – пустое развлечение. Что с того, что ты веришь, будто жил когда-то небритый мужик, потом его распяли, а он воскрес? А потом у воскресшего мужика появилось какое-то царствие. Тебе самому не смешно?
— Господи, мне жить осталось может день, а может час… Не оставляй меня…
— Пойми, Фома, в «царствие божие», как ты его называешь, не продают билеты. Дверь в него не открыть ключом и даже твоей удивительной фомкой. Оно в тебе. Внутри. А фомка — ты сам. Ты такой же бог, как я. Вся разница – я собой как фомкой воспользовался, а ты пока на веру отвлекаешься.
— Как жить без веры?
— Мне очень даже. Заметь, не я всю эту историю с верами-религиями затеял.
— Но евангелия…
— Самое честное евангелие у моего осла, вон он пасётся, можешь спросить.
— Получается, что я уже?..
— Можно сказать и так. И пойдём, пройдёмся, меня твоё тело на верёвке несколько смущает.