Познакомился я с ней лет десять тому назад на почве моего позднего увлечения литературным художеством, а точнее – поэзией. Как говорится, седина в бороду, а поэзия в ребро…
Благодаря проснувшемуся у меня, как будто после долгого сна, сочинительскому зуду, появилась тяга к общению с себе подобными, и я стал посещать литературные встречи любителей поэзии, проходившие в Штутгарте в рамках творческого объединения «ЛИРА».
Собирались мы, десятка полтора пишущих русскоязычных эмигрантов далеко не первой молодости, раза два в квартал (в три месяца), читали друг другу свои поэтические опусы, обсуждали их, стараясь не слишком задевать самолюбие друг друга, беседовали на литературные (и не только) темы, словом, общались в непринуждённой дружеской обстановке, что в этих встречах привлекало меня, и, полагаю других, тоже.
Однако, поскольку проживал я не в Штутгарте, а в другом городе, приходилось довольно много времени тратить на дорогу, до полутора-двух часов в один конец, да и стоимость проезда была несколько обременительной. Поэтому, когда кто-то из участников встреч, сообщил мне, что в моем городе проживает некая Елена Эткина, которая была бы не прочь посещать наши литературные встречи, я обрадовался – продолжительные поездки вдвоём не так скучны, да и обходились бы они значительно дешевле.
Через несколько дней позвонил по указанному мне телефону:
«Здравствуйте, вы наверное Елена Эткина?» — уточнил я.
«Да, Елена Михайловна Эткина» — поправили меня в ответ голосом приятного тембра . И далее так и повелось, обращался я к ней всегда по имени и отчеству.
Елена Михайловна была несколько старше меня и с детства страдала болезнью сердца, возможно поэтому никогда и не выходила замуж и не имела детей. В России не осталось у неё никого из близких (родители давно умерли), естественно, не было близких и в Германии, куда она приехала по еврейской линии, поскольку отец её был евреем.
Однако в местной еврейской общине её не особенно привечали – мать русская.
«Глава общины даже отказалась выдать мне справку, подтверждающую моё еврейское происхождение, необходимую для оформления пособия, хотя по паспорту я еврейка», — как-то пожаловалась Елена в разговоре со мной. — «И пришлось ехать в Штутгарт за справкой, где её, слава богу, и выдали». Подобная разборчивость общины в вопросе о национальной принадлежности меня несколько удивила.
Из её обстоятельных рассказов, сопровождавших наши поездки в Штутгарт, я узнал, что отец её был хирургом и до войны они жила в Смоленске, а в начале войны эвакуировались в Саратов, где и обитала до своего переезда в Германию. В Саратове же окончила институт иностранных языков (изучала английский) и много лет проработала техническим переводчиком на каком-то промышленном предприятии.
Она хорошо знала русскую (и не только русскую) литературу, любила классическую музыку и была человеком, я бы сказал, тонкой натуры и физически хрупким.
В характере её (возможно, по причине того, что родители окружали своего больного с рождения ребёнка повышенной заботой), явно проглядывались инфантильность, некая наивность и беспомощность в поведении, требующие к себе снисхождения и внимания, опёки. По правде сказать, это несколько раздражало меня. Я и сам немало нуждался во внимании и участии, но, увы, даже близкие мне люди, не давали себе труда этого заметить.
В первые годы нашего знакомства, Елена Михайловна иногда звонила мне часов в 9 – 10 вечера и мы продолжительно беседовали с ней о чём-то, пожалуй малосущественном для меня, – о разных, ею когда-то прочитанных книгах, увиденных фильмах, пережитых событиях, впечатлениях…Это несколько утомляло меня, но похоже смягчало ей чувство одиночество по вечерам. Со временем, однако звонки её становились всё реже и реже, быть может она интуитивно ощущала моё неподходящее настроение.
Несколько лет тому назад, Елена Михайловна оформила себе российскую пенсию, что давало ей возможность, примерно раз в полтора-два года, совершать поездки в родной Саратов, где ещё жили её старые подружки с юности. Скопившейся пенсии хватало, чтобы покрыть расходы на дорогу, проживание в гостях, а на остаток ещё и купить, уже в Германии, какую нибудь необходимую вещь для домашнего обихода. Однажды она похвалилась, что наконец то приобрела современный телевизор, а после второй поездки и диван…
Но года два назад её по какому то поводу пригласили в городской социаламт и заодно поинтересовались там – получает ли она в России пенсию.
«И я конечно призналась им, что получаю» — удручённо сообщила она мне.
«Ну и зря вы это сделали» — скептически прокомментировал я её поступок.
«Но не могла же я им сказать неправду» — беспомощно развела руками Елена Михайловна.
Законопослушные чиновники отреагировали незамедлительно и урезали Эткиной и без того небогатое социальное пособие на сумму получаемой российской пенсии, лишив тем самым её , быть может последней в её жизни сердечной радости – хотя бы изредка совершать поездки в свой незабвенный Саратов.
На Новый 2015 год я позвонил Елене Михайловне и поздравил с праздником.
«А мне наконец то дали бесплатный билет с сопровождающим. Так, что теперь мы сможем совершать поездки в Штутгарт бесплатно» — услышал я от неё по телефону и, конечно, порадовался этому. Но, когда месяца через два предложил ей вновь совместную поездку на очередную литературную встречу, она, как мне показалась холодновато, отказалась: «Что-то неважно чувствую себя, да и день рождения у меня накануне встречи, придут гости, а ехать сразу после этого дня мне будет утомительно». Я разочарованно положил телефонную трубку, вот и накрылась наша бесплатная поездка.
А в начале апреля мне неожиданно позвонила одна из её знакомых и сообщила, что Эткина в больнице, и похоже уже не вернётся домой – по решению врачей и потому, что присматривать за ней некому, её поместят в дом престарелых.
Надо же такому случиться, расстроенно подумал я, нужно будет обязательно навестить её и как то подбодрить… но увы, опоздал.
Елена Михайловна умерла в пасхальную субботу. Говорят, у тех, кто умирают на пасху безгрешные души и они прямиком улетают в рай. Впрочем, пасха была православной, а Елена Михайловна считалась еврейкой, но скорее всего для Творца, если он есть, это и не имеет значения.
На похороны я пришёл с четырьмя белыми розами в руках. Собрались десятка полтора пожилых женщин и мужчин, похоже, все из местной еврейской общины и меня удивило то, что ни у кого из них не было цветов, не было и венков.
«У нас это не принято» — заметив и поняв моё недоумение, тихо сказал, стоявший поблизости от меня старичок, — «И лучше будет, если вы оставите цветы у входа в ритуальное помещение».
«Но я почему то уверен, что Елене понравился бы мой скромный букет» — не согласился я и прошел с цветами в небольшой зал, где стоял гроб.
Елена Михайловна лежала в легкой нежно-розовой блузке, прикрытая до пояса саваном и, возможно благодаря умело наложенному посмертному гриму, была похожа на белую алебастровую скульптуру. Я глядел на её спокойное с налётом усталости лицо, и какая то светлая грусть обволакивала меня.
Я бывал и не раз на похоронах близких и не очень близких мне людей, и вид усопших обычно производил на меня тоскливо-угнетающее впечатление, но здесь этого не было. Мои чувства были сродни тем, что испытывает человек, глядя на мраморные женские скульптуры надгробий, изваянные итальянскими мастерами.
Положив цветы у гроба, я вышел наружу.
«Здравствуйте, вы наверное господин Ванке? — обратилась ко мне, последовавшая за мной, пожилая женщина. – Я дружила с Леной и слышала от неё о вас и о ваших совместных поездках в Штутгарт, — продолжила она. – Лена радовалась им, но в последнее время её всё сильнее давило чувство одиночества, она сожалела, что у неё не было детей, и всё чаще говорила о желании вернуться в Россию. Но к кому? Леночка, мы уже нигде не нужны, но в Германии всё же лучше, убеждала я её. За день до смерти Лена попросила, чтобы я сварила и принесла ей в больницу компот из сухофруктов, который она, наверное, когда-то готовила там, в своём Саратове».
Я молча слушал рассказ женщины и в голове моей всплыли, когда то написанные мною строчки:
Одиночество, одиночество,
Неизбежное, как пророчество,
Как судьбы роковая линия,
Неотступное, неотвратимое…
Процесс прощания завершался и люди неторопливо выходили из помещения…
Эткину кремировали, а урну с прахом отправили в Саратов, где захоронят на местном кладбище радом с могилой её Матери. Я надеюсь, хотя бы таким образом осуществится последняя мечта Елены Михайловны – вернуться на родину и она не будет там одинокой…
После её смерти остались стихи, немного, десятка два-три. Не могу точно сказать, когда и где они были написаны, возможно, в Германии. Некоторые из них она читала на наших литературных встречах в Штутгарте, кое-что опубликовано.
Ниже я привожу наиболее понравившиеся мне стихотворения. Такие романтические, с тонким пониманием природы, светлые и, пожалуй, изящные строчки наверное писали когда-то «тургеневские» барышни. И ещё – в них есть мечта о любви, которая так и не воплотилась в жизнь…
БАШНЯ
Построить башню из мечты
И в ней подолгу оставаться,
И не бояться высоты,
И смело грёзам предаваться.
Ключи от башни у меня,
Извне вторженье невозможно.
Но независимость ценя,
С гостями крайне осторожна
А гости тонки и умны,
Всё понимают с полуслова.
Они ведь жители страны,
Где здравый смысл всему основа
Недолго в башне погостив,
Они спускаются на землю,
Меня с собою пригласив –
Их приглашение приемлю.
О, этот старый здравый смысл,
Как ты нормален и практичен.
С тобою не подняться ввысь,
К романтике ты безразличен!
ОДИНОЧЕСТВО
Толпа шумит, как водопад.
Её страстей не разделяя,
Плывёшь ты с нею невпопад,
От одиночества страдая.
Едва ты выйдешь из потока,
Как откровенье озарит:
«Ты вскоре будешь одинока»,
Мне тайный голос говорит.
Ну, что же, лучше быть одной,
Свою мечту и боль лелеять,
Пытаясь выразить строкой
То, что нельзя другим доверить.
NOCTURNE
За окном колышутся ветви
В заколдованном свете луны.
Я прошу у ночи ответа –
Тени зыбкие тайны полны.
Ах, как хочется знать заранее,
Глядя глупой луне в лицо,
Что у нас ещё будут свидания,
Ты взойдешь на моё крыльцо.
Не понять о чём шепчутся ветры,
Не постичь выраженья лица.
Эта ночь не имеет ответа,
Эта ночь не имеет конца.
В ЛЕСУ
Ковёр из листьев золотых,
Твоё склонённое лицо,
Стволов безмолвное кольцо –
Вот, что заполнило тот миг.
Неясный шёпот, ласки бред…
Стволы смыкаются над нами
И я даю любви обет
Разгорячёнными губами.
*****
Перебирая в памяти, как чётки,
Твоей любви последние слова,
Любуюсь на закат печально-кроткий
И думаю – «Дописана глава».
Глава дописана. Ну, что же!
Не стоит больше тосковать.
Но боль осталась, сердце гложет.
Главы мне новой не начать.
Но, если встретимся случайно,
Не отведи приветных глаз:
Прекраснейшая в мире тайна,
Когда-то связывала нас.
ОПУС
Мельканье дней, прожитых без тебя
Бессмысленно и тускло.
Лишь при тебе рождаются:
Звук, радости и цвет…
Как много лет владела я искусством
Скрывать, что это так.
А ты – такой чудак –
Моей игре поверил…
НОЧНАЯ ГРОЗА
Гроза ночная за окном –
Какая мощь, какая сила!
Секунда вспышки осветила
Зелёный двор и старый дом.
И мечет в бешенстве Зевес
Из колчана златые стрелы,
Напрягши мышци до предела
Ломают боги свод небес…
Крушат его со страшным треском,
Пугая смертных диким блеском.
И мнится зрителю: вот-вот
На землю рухнет небосвод…
И блеск, и грохот – всё прекрасно,
Стою, притихнув у окна.
Мы – над природою не властны –
Над нами властвует она!