Утро выдалось солнечным. Лешек Вайда, в Киеве известный как Иван Фаддеевич Иркутский, шагал себе, прихрамывая, на службу в оперативное отделение Киевского ОГПУ УССР, расположенное в графском особняке на бывшей Липской, тогда Розы Люксембург. Хоть от покосившейся двухэтажки на Гоголевской, где Лешек с семьёй занимал две комнаты в коммуналке, до особняка на Липской возможны несколько пеших маршрутов, он всегда пользовался одним и тем же, привычным: недостаточно высоко сидел в конторе, чтобы бояться покушения.
В ту пятницу, тринадцатого августа 1926 года, вечером планировалась облава на Куренёвке, поэтому Вайда был не в форме, а в светлом полотняном костюме, мешком сидевшем на его худом теле. Костюм получил в каптёрке вот именно для таких случаев, и не смущало Лешека, что снят с приговорённого к высшей мере социальной защиты: отстирав и отгладив, жена Бася превратила заношенную в камере пару во вполне приличную одёжку. Щегольские, всегда сверкающие хромовые сапоги, сверху прикрытые брюками навыпуск, внизу присыпаны пылью, верный офицерский, с самовзводом, наган лежал в левом внутреннем кармане пиджака, коробочка с запасными патронами — в правом нижнем.
Впоследствии Лешек не раз пытался вспомнить, о чём он думал в те минуты, когда по Ленина спускался на Воровского, некогда Крещатик, чтобы влиться в плотную толпу сограждан, снующих по главной улице. Вот немудрёный завтрак, что тогда переваривал, вспомнил, а о чём размышлял — нет. Но не может же тридцатилетний мужик ни о чём не думать! Или привлекательных бабёнок высматривал и на том нехитром деле голову отключил? Но положенное помнить по службе его мозги из виду не выпускали, и когда слева во встречном человеческом потоке проплыло, подскакивая, словно лодчонка на волнах, скуластое мужское лицо под ермолкой, тотчас же всплыли в памяти фотоснимок и полоска бумаги понизу с машинописью: «Авдеев Леонид Павлович. Решением ЦИК об’явлен вне закона». Все знают, что изверга, объявленного вне закона, любой гражданин СССР имеет право пристрелить, как собаку. Гражданин имеет право, а сотрудник ГПУ обязан.
Тотчас же развернулся Лешек вдогонку знаменитому бандиту, одновременно выхватывая из кармана наган и ставя большим пальцем правой курок на боевой взвод.
— Авдеев, стой!
Бандит коротко оглянулся — и побежал. Лешек пустился было за ним, припадая на больную ногу, но тотчас же затормозил. Используя последнюю возможность попасть, ведь затылок в ермолке вот-вот должен был заслониться головами ничем покамест не обеспокоенных сограждан, Лешек выстрелил навскидку. И попал. Прямо под ермолкой на бритом затылке возникло тёмное пятнышко. Авдеев нелепо взмахнул руками и пропал из виду. Обернулась к Лешеку и завопила баба, оказавшаяся перед бандитом. Едва ли её ударило пулей, но вот широкую спину изрядно забрызгало мозгами…
Сразу с двух сторон донеслись милицейские свистки, а вокруг Лешека и Авдеева, лежавшего, неловко подвернув под себя ногу, образовался островок пустого тротуара. Зеваки столпились, теснясь, спешащие по своим делам киевляне и приезжие обтекали их. Лешек вернул револьвер в карман и наскоро обыскал горячего на удивление мертвеца. Оружия не обнаружил, в кармашке толстовки нашлось удостоверение личности на имя Осипова Валерия Михайловича, нащёлканное машинописно в октябре семнадцатого года на обороте фотографии в формате «визит-портрет» и с петроградской печатью. «Ну, с ксивой в секретной части разберутся, — подумал Лешек, пряча картонку в карман. — Авдеев был не дурак, чтобы скрываться под своим именем».
— Безобразие! Мильтоны на улице средь бела дня пуляют! Как я в таком виде начальнику покажусь?
И баба, запачканная мозгами, снова повернулась к Лешеку тылом. Часть комочков розового студня успела скатиться с кофточки на её крепкий зад.
— Граждане, в стороны! Граждане, расступитесь!
Это со стороны Бессарабки подбегал усатый милиционер в белой гимнастёрке. Ему навстречу выставил Лешек удостоверение и приказал:
— Кончай орать, дядя! Звони в ГПУ, пусть присылают дежурную опергруппу.
Услышав о ГПУ, скандалистка заткнулась и тотчас же растворилась среди зевак.
Теперь уже со стороны пассажа ещё один милиционер пробился через толпу. Этот был моложе первого, и до того тупоумен, что вспыльчивый Лешек, никогда никому из чужих не дававший в руки своё удостоверение, едва подавил желание начистить ему физиономию.
Через неделю Вайду вызвал к себе на шесть вечера начальник губернского отдела ГПУ, энергичный и умный еврей, известный под псевдонимом Северный. Спускаясь с Печерска к бывшему Институту благородный девиц, где ГПУ занимало полкрыла, Лешек чувствовал себя именинником перед вечеринкой. Серверный усадил его в кресло для посетителей, угостил сигаретой из пачки «Пушек», а уж Лешек достал зажигалку, чтобы дать прикурить начальнику. Затянулись, и чернявый хозяин кабинет невесело улыбнулся и спросил:
— Ты, товарищ Иркутский, хорошо ли сидишь? Возьми цигарку в зубы, а руками держись за подлокотники, чтобы с кресла не упасть.
— Есть, товарищ Северный, — усмехнулся Лешек, но жестами шутку не поддержал.
— Не хочешь? Как знаешь… В общим, не того ты ликвиднул, не Авдеева. Это был действительно Осипов, киевлянин из старожилов. Ребята проверили досконально. Жил на Подоле, на Волоской улице, если не ошибаюсь, занимал комнату в квартире покойного папаши, инженера-трамвайщика, теперь там коммуналка. Жил бобылём. Сам Осипов пользовался в Киеве известностью как астролог. И медиум, так оно называется.
— Это что ещё за фрукты-яблоки? — изумился Лешек. Он ещё не до конца поверил в ошибку, но праздничное настроение как рукой сняло.
— Пхе, астролог — это такой гадатель по звёздам, с точки зрения научного марксистского мировоззрения просто шарлатан. И вдобавок Осипов устраивал спиритические сеансы, вызывал для простаков духи их умерших родственников. Уверял легковерных, что в прошлой жизни был магом Калиостро и обещал ученикам за плату развить у них дар предвидения. А пока пробавлялся тем, что на Житном базаре предсказывал судьбы заплатившим мелочёвку, давая вытаскивать билетики из расписной шкатулки. Своим шахерам-махерам Осипов обучился у питерских магов, в Киев вернулся в девятнадцатом году… Что смотришь на меня, как раввин на свиную отбивную? Всю эту премудрость я извлёк из докладной записки нашего секретного отдела по делу о смерти Осипова, читал как раз перед твоим приходом.
— И нет уже никаких сомнений, что я шлёпнул не Авдеева? — Лешека подмывало побузить, но он сдерживался.
— Лицо у Осипова разворочено пулей на выходе, но и в таком виде его опознала соседка-комсомолка. Дело не в нём, не в убитом. Хуже иное.
— Как это дело не в нём? Я его пытался остановить, окликнул как Авдеева, а он глянул на меня — и ноги в руки. Остановился бы, разобрались бы мы с ним — и топтал бы себе землю дальше.
— Я сказал уже, товарищ Иркутский, что дело не в Осипове. Он не нужен был с его магией революционному пролетариату, а теперь мы его комнату вытребуем у горисполкома и заселим туда нашего очередника. Ты же действовал правильно. Будь ты в форме, Осипов, быть может, и не побежал бы. Вот представь себя на его месте в шестнадцатом году, побежал ли бы ты?
— Ну, задал ты задачку… Я, наверное, побежал бы. Подумал бы, что объявлен в розыск, а филер пытается меня взять. В толпе был хороший шанс скрыться, если пригнуться. Да и нога тогда не подвела бы.
— Вот видишь? Никто и не упрекает тебя в этом недоразумении. Кто ж тебя упрекнёт? Тебя, большевика с дореволюционных стажем и чекиста с первых дней ВЧК? Вот только дело приняло скверный оборот. Я после твоей докладной сгоряча позволил заместителю тиснуть заметку в «Пролетарской правде» — и убитый Авдеев через пару дней откликнулся. Вот это было прибито гвоздём к трупу Левченки, нашего уполномоченного в Броварах. Ты почитай, я для тебя специально принёс всю папку. Почерк, кстати, его, Авдеева. Графолог голову даёт на отсечение.
Лешек взял в руки половинку страницы из старорежимной школьной тетради, продырявленную сверху. Кривыми расползающимися буквами на ней было написано: «Облажались вы, суки чекистские. Примите подарочек от меня, авось не последний. Ваш палач Авдеев».
— Ночью накарябано, в темноте. Химическим карандашом, — отметил Лешек, возвращая листок. — А подписался гад двусмысленно.
— А-а-а, ты в курсе, что Авдеев служил комендантом Киевского ЧК в гражданскую? Лихая им досталась доля, комендантам ЧК. Хорошо, что нас с тобой обошла.
Вайда кивнул, подтверждая. Хотя ему таки пришлось поучаствовать в очистке камер Бердичевского ЧК в бело-польское наступление. Однако не белополякам же было буржуев оставлять? Ближе к вечеру он не позволял себе вспоминать о той ночи.
— Коменданты… — вздохнул тем временем Северный. — Кто застрелился, кто в мародёрстве утешение находил, за что своими же к стенке поставлен, а кто и с катушек съехал. Я знал одного, тот признавался, что должен сперва замучить двух-трёх зверушек, крыс или там щенят, а тогда уже набирается духу, чтобы снова осуждённых расстреливать. Авдеев не свихнулся, он перебежал к врагам революции. Иуда чрезвычайно опасен, потому что знает чекистскую кухню изнутри. Я приказываю тебе завтра же отправить семью в наш крымский Дом отдыха. Путёвка ожидает тебя у моего помощника. Сам же незамедлительно переходи на казарменное положение. Проводив своих, с вокзала возвращайся уже в общежитие. Это приказ.
— Разве в газете и меня пропечатали? — удивился Лешек.
— Нет, но… Неужели я тебя не поставил ещё в известность? Вот возьми, — и начальник протянул ему тощую папку. — Ты эту кашу заварил, тебе её и расхлёбывать. Принимай дело Авдеева. Продолжай прикидывать, в темноте ли была написана записка, но уже в качестве начальника специальной розыскной команды. Передаю тебе все свои полномочия по оперативной части, отбери из отделений, кого пожелаешь, и пополни свой оперпункт. Ты получаешь доступ ко всей нашей агентурной сети, а заодно и милицейской, милиция ведь теперь в нашем подчинении. Потолкайся в их Отделе борьбы с бандитизмом, толковых ребят разрешаю прикомандировать к себе. Моим именем. И жду, когда позовёшь меня показать связанного Авдеева в камере, а не выйдет — так голову этой мрази. Отрезанную и на блюде, как у Ивана Крестителя. Только не ошибись снова.
Хоть и пошутил напоследок Северный, поручение следовало оценить как весьма серьёзное. Возвратившись, на Липскую, Лешек заперся в крошечном кабинетике и первым делом позвонил жене, чтобы готовилась к завтрашнему отъезду на курорт симферопольским поездом в 12.15. Не дослушав визгливых претензий Баси, повесил трубку и покрутил ручку телефона, давая отбой. Но сразу отвлечь мысли от супруги не удалось. Ведь это вина Баси, что он оказался не готов к важному разговору с Северным. Не знал, что о ликвидации мнимого Авдеева был пропечатано в газете. Вместе с московской «Правдой» выписывал Лешек и киевскую «Пролетарскую правду», но читывать её приходилось редко: газеты разносили по вечерам, но всё-таки раньше, чем он возвращался со службы, и Бася, несмотря на строгий запрет, успевала пустить местную газетку на хозяйственные надобности. При этом на центральную «Правду» даже своенравная Бася не покушалась. Он застонал, сообразив, что никакого чувствительного и сладкого прощания с женой на сей раз не получится: знал ведь свой характер и не сомневался, что про газетку не смолчит.
Медленно, шевеля губами, прочитал новоиспеченный начальник спецкоманды все документы, собранные в папке. Вначале шли бумаги из личного дела Авдеева как сотрудника органов, составленные, словно готовилось представление к награждению «Почётным знаком ВЧК-ГПУ». Зацепиться тут было не за что, жалко стало потраченного на чтение труда. Подвиги же Авдеева-бандита фиксировались уже в отделе ББ губернской милиции, и там составили короткую и толковую справку. Её Лешек перечитал вторично, затем убрал в папку, а папку спрятал в несгораемый шкаф. После чего надолго, не мигая, зафиксировал взгляд на закате, догорающем за крышами и верхушками лип Печерска.
По малопонятной должностной сетке ГПУ Северный носил на рукаве два ромба как начальник губернского отдела управления в союзной республике, а Лешек, командуя оперативным пунктом, щеголял четырьмя квадратиками. До должности Северного ему ни в жизнь не дослужиться. Это несмотря на все заслуги перед пролетарской властью и личную известность товарищам Менжинскому и Лацису. Вопрос упирался не только в двуклассное образование Вайды, при царском режиме рабочего обувной фабрики и солдата империалистической войны, но и в как-то связанную с изначальным невежеством упрямую забастовку мозгов насчёт приобретения новых знаний. Если бы он получил задание расследовать убийство Осипова, например, то постарался отбояриться бы, ссылаясь на полное невежество в шарлатанских плутнях ас-тро-лога. А вот дело Авдеева как раз по нему. Шестерёнки его головы крутятся пусть медленно, зато верно, а колёса мыслительной машины на проторенной дорожке розыска не забуксуют.
Провожая глазами хвост скорого поезда «Киев-Симферополь», после получасовой тягомотины прощания наконец-то отчалившего с первой платформы недостроенного вокзала, Лешек вздохнул и мысленно прошёлся по уже сложившемуся в голове плану оперативных мероприятий и следственных действий. Прежде всего, Северный не приказал бы такой мелкой сошке, как он, прятать семью и беречься самому, если бы не догадывался, что в аппарате ГПУ остался информирующий Авдеева бывший приятель или даже подельник. Вот и работа начальнику секретного отдела. Если удалось бы вычислить двурушника, появилась бы возможность выпытать, где укрылся Авдеев. Размечтался, однако… На первый случай следует позаботиться, чтобы невзначай не прикомандировать «крота» к себе в спецкоманду, а для того ограничиться ребятами, пришедшими в ГПУ уже после демобилизации Авдеева. Вести дело безо всяких бумаг и собирать своих людей в коморке общежития, отведённой ему, когда её освободил инспектор с семьёй, переехавший в комнату Осипова: по всем прикидкам, «крот» должен был давно получить квартиру.
Вторая зацепка — Бровары, где был убит Авдеевым агент 1-го разряда Левченко. Если бандит прячется в Броварах, а убийство — отклик на газетную заметку, то зачем бы Авдееву гадить у своей берлоги? Но кто сказал, что это именно отклик? Авдееву только выгодно было, что его посчитали убитым. Вероятнее всего, Левченку пришлось убрать потому, что тот опознал Авдеева, а прибил на труп послание ГПУ убийца из-за психованности своей натуры. Тогда — Бровары. Прошерстить Бровары с их пятью тысячами населения — это тебе не Киев обыскать. Но и местечко обшарить возможно только силами всей ГПУ и милиции, если основной оперативный план не сработает.
Оперативный план… Какая вишенка украсит этот торт? Авдеев — из бандитских главарей поздней выпечки. Прежние атаманы, собиравшие по ночам конные отряды, чтобы на равных давать бои губернской роте ЧОН-а, выловлены в первой половине двадцатых. Использовались две основные оперативные схемы — вычисление по агентурным данным любовницы атамана и устройство засады или засылка в банду оперативника, иногда под видом эмиссара из-за бугра. Обе в данном случае не годятся. Холостой Авдеев, судя по бумагам, к женскому полу интереса не проявлял. Чтобы засылать своего человека, надо знать, куда его засылать. В данном случае знали бы — и засылать не надо. Несколько раз вспоминал Лешек милицейскую справку и нашёл-таки зацепку: оставшийся в живых после налёта на почту в Триполье старик-посетитель видел, как главарь бандитов насыпал белого порошка себе на рукав и вынюхал его. Это было так кстати, что Лешек заподозрил, что сам невзначай придумал. Он даже открыл несгораемый шкаф в заброшенном своём кабинете и перечитал справку. Всё так, и записано именно «вынюхал». Вот она, зацепка!
Поставщик марафета в Броварах? Едва ли, хотя проверить стоит. А вот в Киеве кокаинистов хватает. Проверка торговцев и потребителей по агентурным сетям не должна вызвать подозрений у Авдеева. Отставить! Не нужна проверка. Вряд ли сам Авдеев ездит за кокаином. Ему привозит курьер. Для перевозок используют наркоманов, или нет? Установить незаметный контроль над автобусным маршрутом, подводами, грузовыми авто, ну, легковым мотором едва ли поедет доставщик кокаина… Стороной узнать надёжные внешние признаки наркоманов, отправить на дорожный контроль и слежку в Броварах сотрудников, в лицо Авдееву неизвестных, самому выехать на арест — и дальше, как говорится, дело техники.
Но если исполнение служебного поручения помаленьку продвигалось к благополучному финалу, в личном бытии Вайды происходили одни только неприятности. Сначала заржавел верный его товарищ, револьвер системы «Наган». Никак не должен был он заржаветь, ну, никак! Ведь Лешек регулярно чистил его, смазывал хорошим оружейным маслом. А если попадал с кобурой или с наганом в кармане под дождь, не ложился спать, пока не повторит чистку и смазку. Но теперь ржавчина появлялась снова и снова, прямо-таки обрастал револьвер тёмно-красной бахромой, как ни трудился хозяин над ним с шомполом и ветошью, словно изнутри металла вылезала. Отчаялся Лешек и отправился на поклон к оружейнику ГПУ, старому и мудрому Максиму Петровичу.
Оружейный спец повертел револьвер и так, и эдак. Не выпуская из рук, возмущённо воззрился на Лешека:
— Вы его что же, с позволения сказать, в козлиной моче вымачивали? Воронения как не бывало, командир!
Сдержал гнев Лешек и пояснил ситуацию. Максим Петрович прокрутил барабан и посмотрел ствол на просвет:
— У него ствол в критическом состоянии. Если пуля не будет продавливаться через нарезы, она далеко не улетит и даже фанеры не пробьёт. А если проржавеет насквозь какая-нибудь мелкая деталька в ударно-спусковом механизме, не выстрелит вовсе. Ваш благородный бельгиец болен револьверной чахоткой и вот-вот отдаст концы.
— То есть?!
— Поберегите нервы, командир! Этот револьвер сделан в Бельгии на заводе братьев Наганов. После десятого года, о чём свидетельствует механизм экстракции, ну, извлечения, всех семи пустых гильз разом. Ещё один удар коррозии, вы варварски почистите — и хана ему придёт, — и после паузы, скривив губы. — Судьба личного оружия у краскомов счастливее, чем у чекистов, потому что им реже приходится стрелять.
— То есть, Максим Петрович?
— Вообще же, наган задумывался как вечный совершенный механизм, вроде карманных часов фирмы «Павел Буре» или новейшей фотокамеры «Лейка». Если попадут в хорошие руки и будут передаваться от отца к сыну в семье аккуратных людей, эти создания современного технического гения способны пережить египетские пирамиды.
— Вы намекаете, что при массовых расстрелах стволы перегреваются, металл отпускается и становится мягким? Не тот, в основном, случай… — и вдруг насупленный Вайда хлопнул себя по лбу. — Часы! У меня ведь и часы остановились. Вы не могли бы посмотреть заодно, Максим Петрович?
— Я же не часовщик…
Тем не менее, как только Лешек отстегнул цепочку и выложил наградные часы на стол, оружейник ловко вставил в глаз лупу. Мгновенно отщёлкнул заднюю крышку — и замер, поражённый. А Лешек выразился по матушке, чего давно себе не позволял в приличном обществе. Молодая, ярко-рыжая ржавчина покрывала механизм, словно небывалый мох, и не давала рассмотреть зубчатые колёсики.
— Вам, командир, надо бы к врачу… — с трудом выговорил старый оружейник.
— То есть? — прошептал Лешек обречённо.
— Виновата эманация вашего тела… Необходимо медицинское обследование…
Он и сам об этом догадывался. Ведь ещё раньше, первой, очевидно, жертвой погибла его гордость и опора, привычный символ самоутверждения — роскошные, всегда сверкающие офицерские сапоги. За одну роковую ночь они покрылись буйной порослью плесени, хотя комнатка в общежитии и сухая. Утром Лешек счищал плесень, за ночь она возвращалась. Сапоги загнили, продырявились по складкам, их пришлось выбросить и купить брезентовые, по летнему времени даже более удобные. Не нужно было идти за советом к сапожнику, потому что он сам ведь сапожник и пропащие сапоги стачал собственноручно, получив, правда, готовые голяшки на вещевом складе.
Уже был вычислен курьер киевского наркоторговца, снабжавший Авдеева марафетом. Служить бы Лешеку да радоваться, завести бы, пока Бася в Крыму, интрижку с симпатичной буфетчицей Соней, а он пытался найти причину загадочных напастей. Конечно же, заподозрил здесь козни покойного штукаря-астролога. Даже попробовал выспросить у Фисуна, что поселился в комнате Осипова, не заметил ли он там чего диковинного.
— Диковинного, говоришь? Да там такого имелось выше крыши, — отвечал говорливый Фисун. — Я чёрные тряпки-то посрывал, жена вымела и отмыла пол, а стены мы заклеили обоями. Книжки (абракадабра сплошь!) сложили у печки, на растопку. Цацки чудака хотел я выкинуть, так дочь моя маленькая подняла хипеш: игрушек у неё, и правда, кот наплакал. Да ладно, пусть повозится с черепом и всякими стекляшками, пока не надоест.
Призадумался тут Лешек, но едва ли игры девочки-несмышлёныша с колдовскими прибамбасами могли привести к столь огорчительным последствиям. Тем не менее, опрометчивые расспросы таки потревожили мёртвого Осипова в его казённой могиле. Ведь той же ночью чёрная тень покойника сгустилась в комнатушке Лешека и спряталась за шинелью на вешалке.
— Что тушуешься, знахарь хренов? — спросил его с койки неустрашимый чекист. — Говори уж, пся крев, с какой дури у меня ржавчину разводишь.
— Тебе не стрелять надлежало, невежда чекистский, — проскрипело, — а догнать меня и задержать. Далеко я не убежал бы, одышка у меня.
— А это видал? — и Лешек высвободил из-под одеяла покорёженную пулей ногу. — Я бегать не могу, хмырь ты полуночный. То тебе надо было стоять на месте, коль приказано.
Тень заткнулась, но со стенки не ушла. Потому, быть может, что Лешек соврал: он и на ногу припадая, передвигался достаточно быстро, вот только бесило, что. вперевалку, смешно, поэтому на людях никогда не позволял себе изображать бегущую хромую утку.
Внезапно призрачный Осипов прямо от шинели протянул к нему руку. Она неестественно удлинилась, и холодные, как лёд, пальцы коснулись макушки Лешека, вроде как волосы ему причесали.
— Ты чего ж это замыслил, гад?
Тень не ответила. Но что она замыслила, стало ясно утром, когда, сняв в вестибюле особняка на Липской фуражку, Вайда вдруг начал ловить на себе недоумённые взгляды сослуживцев, да и резкий запашок преследовал. Он бросился в сортир — и застыл у зеркала. Плесень, похожая на грязную вату, покрывала его аккуратную причёску. Пришлось добыть машинку для стрижки и обкорнать голову «под Котовского». Под мышками и в паху обнаружилось то же безобразие.
Железный большевик до того растерялся, что посетил на квартире настоятеля Александровского костёла. Заявился в штатском, но отец Сигизмунд распознал, конечно, что он за птица. Подёргивая крыльями породистого носа, ксёндз объяснил, что атеисту не поможет месса или целительная благодать воды свенцоней. А вот держаться ближе к польской общине было бы полезно даже для безбожника. Тем более, что есть официальное Общество польского языка и культуры и каменицу имеет на Владимирской, ныне Короленко.
— Не естем полек, свентый ойчец, — буркнул Лешек. — Естем интернационалиста.
Беда никогда не приходит одна. Неграмотная Бася вдруг прислала меморандум, вырисованный кудрявым, с завитушками почерком полкового писаря. Она, ты ж понимаешь, встретила свою настоящую любовь, будет теперь с детками жить у моря, в Евпатории, а в Киев приедет для того только, чтобы забрать вещички и оформить развод. Болек говорит, что два отца лучше, чем один, и обозвал его старорежимным словом, а Магдочка пожаловалась, что папа никогда не обращал на неё внимания.
На следующее утро из Броваров пришла шифрованная телеграмма, в ней сообщалось, что логово Авдеева установлено. Вайда тут же собрал команду и выехал в Бровары. Типичный мещанский двор был надёжно окружён. Авдеев сначала отстреливался из окон дома, потом отступил в подвал. Когда чекисты пригрозили, что забросают лимонками, он выскочил наружу, стреляя с обеих рук. Бандит не успел нанести новый урон железным рядам ГПУ, потому что в следующее мгновение Лешек влепил ему пулю в лоб.
Поставив на предохранитель и засунув новенький, позавчера только полученный и вчера пристрелянный браунинг в кобуру, начальник специальной оперкоманды вздохнул облегчённо и обратился к молодому агенту, восторженно взиравшему на него:
— Семёнов, не в службу, а в дружбу сыщи мне в доме нож побольше и покрепче. Топор тоже сойдёт.
Через два часа в кабинет Северного вошёл, не постучав, белый, как мел, помощник. За ним — Лешек, держа в руках перевёрнутую крышку от большой выварки. На ней лежала голова бандита Авдеева: отрезана неровно, рот разинут, глаза вытаращены.
— Завтрак подан, товарищ Ирод, — доложил Лешек и откозырял, едва не уронив кровавую голову на паркет. — Естем Саломей Иркутский! Представляюсь, сбацавши матчиш.
Вайду лечили психоанализом в Одессе, трудотерапией в Психиатрической больнице имени Тараса Шевченко и душами Шарко в Ялте. На Южном берегу, полезном для его пошатнувшегося здоровья, он и осел, демобилизовавшись из ГПУ. В Гурзуфе ишачил сапожником в подвале, пил горькую. С сыном не виделся, только стороной узнал, что дочь в пятнадцать лет пропала без вести. В немецкую оккупацию уклонился от регистрации коммунистов и был расстрелян в сорок третьем году, когда его узнал клиент, некогда подследственный.