Детские годы Анны и Одри

К 70-летию окончания Второй мировой войны[i]

 Годы детства Анны Франк и Одри Хепбёрн пришлись как раз на тот самый страшный период ХХ столетия, когда Европу накрыла ядовитая паутина нацизма.

Но, наверное, следует объяснить, почему правомерно и такое название, и сопоставление этих двух индивидуальностей. «Детские годы Анны и Одри» – это сочетание звучит, на первый взгляд, странно, ведь у Анны не было продолжения жизни, не было «взрослых лет», ничего, кроме детства. У Одри было продолжение: звёздная карьера, дети, общественное служение – полноценная и незаурядная жизнь, хотя и оборвавшаяся раньше отпущенного человеку срока. Такое название заставляет, хочется надеяться, задуматься над тем, какое разное бывает детство: и прекрасное, и ужасное. Анне и Одри досталось и то, и другое: счастливое раннее детство, хотя и осложнённое у обеих разными обстоятельствами,  затем несколько лет постоянного страха и лишений в годы оккупации. Правда, как известно, детство закончилось у них по-разному: у Анны, не дожившей до 16-летнего возраста, – гибелью в нацистском концлагере, у Одри – спасением от гибели и радостью освобождения.

Почему эти два имени – Анна Франк и Одри Хепбёрн – можно сопоставлять, ответить несложно.  Они ровесницы, жили одновременно в одной стране и подвергались, каждая по-своему, в течение нескольких лет постоянной опасности. Конечно, есть много их сверстников с похожими судьбами, в том числе подруги Анны, и погибшие, и пережившие Холокост (некоторые из них живы и сегодня). Но об Анне Франк и Одри Хепбёрн знают все. Есть фонды, названные их именами, есть воспоминания и обширная биографическая литература, фильмы и выставки. О судьбе Анны Франк сделаны фильмы и поставлены спектакли, есть памятники ей и дом-музей в Амстердаме, где было Убежище, есть и другие музеи, в Израиле её именем названы улицы в разных городах. В её честь назван даже астероид главного пояса. (Подумалось вдруг, что мы знаем номер астероида Annefrank: 5535, но не знаем концлагерного номера на её руке.) В общем, можно сказать, что обе они, Анна и Одри – знаковые фигуры нашего времени и в то же время фигуры уже «исторические», но волнующие сердца и души миллионов людей. Кроме того, Дневник Анны потряс Одри,  у неё была даже возможность воплотить образ Анны на киноэкране. Вот поэтому эти два имени можно сопоставлять.

Но только ли из-за вышеперечисленных биографических совпадений здесь сопоставляются эти индивидуальности? Конечно, не только поэтому. Эти имена интересно и поучительно сопоставить также из-за их несходства и во многом противоположности, несмотря на все совпадения. В данном контексте на примере детских лет Анны и Одри особенно очевиден мир абсурда и кошмарной реальности, который создают режимы-антиутопии, порождённые, в свою очередь,  зомбирующей сознание идеологией. Такой кошмарный мир растаптывает и поглощает свои жертвы, в конечном итоге не щадя никого, и дети попадают в пасть этого адского чудовища в самом начале своего жизненного пути.  Уже в момент агонии нацистского режима погибла еврейская девочка Анна, она принадлежала к тому народу, который, по расовым законам нацистской Германии, решено было «списать в расход».  И только чудом выжила, когда несколько раз находилась в крайне опасной ситуации, Одри, «арийская» девочка, родители которой приветствовали приход к власти в Германии нацистов.

Анна Франк (Annelies Marie Frank) родилась в Германии, во Франкфурте-на-Майне 12 июня 1929 года, а за месяц и неделю до этого, 4 мая 1929-го,  в Бельгии, в пригороде Брюсселя, появилась на свет Одри Кэтлин Растон (Audrey Kathleen Ruston), впоследствии взявшая вторую фамилию своего отца и ставшая кинозвездой и общественным деятелем Одри Хепбёрн (Hepburn).

Судьбы этих двух знаменитых личностей (можно сказать, равновеликих по своей известности), столь непохожих и по своему происхождению, и по протяжённости жизненного пути, на некоторое время оказались сближенными аналогичными обстоятельствами. Ровесницы, обе они находились  в страшное, трагическое время недалеко друг от друга: жили в Нидерландах и перед войной, и в годы оккупации  этой страны гитлеровской Германией, и обе девочки, каждая по-своему, пытались противостоять мраку. И хотя они не были знакомы, Одри узнала об Анне, с болью и трепетом прочла её Дневник, сыграть роль Анны в кино её уговаривал не только режиссёр будущего фильма «Дневник Анны Франк», но и отец Анны, но она отказалась от этого, будучи не в силах воспроизводить в роли тот ужас, который в реальности отчасти достался и на её долю. Она озвучила и другую причину отказа: невозможность «наживаться на святости».

Анна, не пережившая этот кошмарный период, была со своей семьёй и соседями по Убежищу схвачена и после тюрьмы и пересыльного лагеря депортирована сначала в Освенцим, а затем в  Берген-Бельзен, на территории Германии, где, вслед за своей старшей сестрой Марго, погибла от тифа в 15-летнем возрасте в марте 1945 года (точная дата неизвестна, хотя на выпущенной в Германии марке с её именем и фотографией указана дата: 31 марта 1945 года).

Одри, юная подпольщица, все годы оккупации неоднократно рисковавшая своей жизнью, выжила, впоследствии стала легендарной кинозвездой, а с 1987 года – ещё и гуманитарным деятелем: по программе ЮНИСЕФ собирала средства для спасения голодающих и подвергающихся опасности детей в неблагополучных регионах, ездила как Посол доброй воли по странам Латинской Америки, Азии и Африки, скончалась в Швейцарии от онкологического заболевания 20 января 1993 года, в возрасте 63-х лет.

Здесь следует отметить, что у исследователей и биографов обеих наших героинь существовали и по некоторым вопросам до сих пор существуют разногласия. В биографии Анны это и сам её Дневник (хотя подлинность его установила авторитетная экспертиза, проведённая в Амстердамском  государственном  институте  военных архивов), и последние дни её жизни. Что касается Одри – это  происхождение и многие факты жизни её отца, и её настоящее имя, а также детские годы, особенно во время оккупации Нидерландов, степень вовлеченности девочки-подростка в подпольную деятельность, хотя представляется невероятным, чтобы эта полная чувства собственного достоинства «ангельская» натура была способна  приукрасить свою биографию, скорее можно себе представить, что она из скромности могла о чём-то умолчать[i].

Анна родилась и росла в ассимилированной еврейской культурной семье, родным её языком был немецкий, но позже вторым языком стал нидерландский[ii], на котором она и писала свой Дневник[iii]. Предки её со стороны матери, судя по девичьей фамилии Эдит Франк: Холлендер, были родом из Голландии. Мать Анны была дочерью промышленника, отец, Отто Франк, –  сыном банкира, высокообразованным человеком, офицером в отставке. В 1933 году, после прихода к власти в Германии нацистов, Отто Франк эмигрировал в Голландию, поселился в Амстердаме, где основал небольшую фирму (акционерное общество) по производству джема и пектина. Вскоре к нему приехала семья: сначала жена, потом старшая дочь Марго (Margot Betti) а затем, в феврале 1934 года, и Анна. Франки надеялись, что эта нейтральная европейская страна защитит их от антисемитизма и антиеврейских законов, которые вскоре после их эмиграции были приняты в Германии[iv].

Мать Одри – аристократка, голландская баронесса Элла ван Хеемстра, имела двух сыновей от первого брака, Александра и Яна.  Об обстоятельствах рождения отца Одри – Джозефа Растон-Хепбёрна, нет достоверных сведений. Он был, вероятно, ирландцем, в 1923–1924 годах числился сотрудником  министерства иностранных дел Великобритании, почётным консулом в голландской Вест-Индии, на Яве, в 1930-е годы занимался банковскими операциями. Отец Одри в 1935 году, когда девочке было шесть лет, ушёл из семьи, и это нанесло ей травму, которую она не могла забыть до конца жизни. Одри очень любила отца, несмотря на его взгляды и явную холодность к своей дочери.

Мать Одри с дочерью в 1939 году, перед самым началом Второй мировой войны, приехала из Англии в Нидерланды,  в старинный Арнем, который находился недалеко от Вельпе, фамильного имения отца Эллы, барона ван Хеемстра.  Англия, по общему мнению, была главной целью гитлеровцев, и у матери Одри, как и у родителей Анны, не было сомнений, что Нидерланды – гораздо более безопасное место, что Германия не нападёт на эту нейтральную и во многом родственную ей страну.

У Одри уже в детстве появились настоящие, недетские тайны, и она вынуждена была хранить их, так как обладала информацией, раскрытие которой было бы катастрофично. Она хранила три тайны: две – только в годы оккупации, а одну – почти всю свою жизнь. Первая тайна возникла, когда после захвата гитлеровцами Нидерландов ей пришлось переделать своё имя на голландское, так как иметь английское имя и английские документы стало опасно. В результате несколько военных лет Одри пользовалась слегка «исправленным» свидетельством своей матери Эллы, она стала Эддой ван Хеемстра и вынуждена была говорить только по-нидерландски. Вторая тайна была еще серьёзнее и заключалась в участии Одри, девочки-подростка, в движении Сопротивления нацистам на территории Нидерландов. И, наконец, третья тайна, которая омрачала ей жизнь, заключалась в том, что её родители разделяли нацистскую идеологию, сотрудничали с Британским союзом фашистов. Правда, мать Одри после оккупации Германией Нидерландов кардинально пересмотрела свои взгляды и, будучи голландской патриоткой, даже стала помогать Сопротивлению. Отец же не менял взглядов, он организовал в Лондоне пресс-агентство, которое занималось нацистской пропагандой и шпионажем в пользу гитлеровской Германии. В 1940 году, после начала Второй мировой войны, он был арестован и находился в заключении до весны 1945 года. Одри много лет ничего о нём не знала, но потом с трудом разыскала отца и помогала до конца его жизни. Можно сказать, что у Растон-Хепбёрна «мутная» биография, даже годы его рождения и смерти точно не установлены.

Детские годы Одри можно условно разделить на три периода: ранее счастливое детство, до шести лет, когда у неё был отец; жизнь до войны, после ухода отца из семьи; годы оккупации в Нидерландах. Как видно, это три этапа спуска от безоблачных ранних лет  к самому тяжёлому и опасному периоду её жизни. После освобождения Нидерландов, которое почти совпало с капитуляцией Германии, детство Одри закончилось: ей исполнилось 16 лет.

В детстве Анны, тоже условно, можно выделить пять периодов: ранее детство, до четырёх с половиной лет, когда она жила на родине, в Германии; детские довоенные годы в эмиграции, после переезда её семьи в Нидерланды; жизнь во время  оккупации, до Убежища; два года жизни в Убежище; последние семь месяцев жизни: от ареста до гибели.  В её короткой судьбе чётко прослеживается символический спуск по ступеням:  от верхней – счастливых первых лет жизни на родине до в целом благополучного периода, но в эмиграции, затем до относительно беззаботной жизни взрослеющего ребёнка, но уже при сгущающихся тучах, при многих ограничениях во время оккупации, затем до полной страха и неудобств жизни в Убежище и, наконец, до нижней ступени – спуска в ад концлагерей. Но и в аду есть свои уровни, их тоже прошла Анна. И в Убежище, и после ареста, в концлагерях, почти до конца, её душу то охватывало ощущение безысходности, то воскресала надежда, что освобождение придёт раньше гибели. Будто качался маятник, отсчитывая время. Физически Анна, девочка-подросток, умерла незадолго до освобождения, но в метафизическом смысле она победила смерть, ведь Анна Франк жива для всех, кто читает написанное ею и соприкасается с её душой. Умерла Анна из плоти и появилась легендарная Анна. Она мечтала стать знаменитой личностью – и стала ею.

Анну Франк весь мир узнал благодаря её Дневнику, который спасла и передала отцу Анны (единственному пережившему Холокост из восьми обитателей Убежища)  Мип Гиз (Хис)[v], преданная сотрудница фирмы и друг семьи, одна из тех, кто помогал Отто Франку, его семье и друзьям скрываться от нацистов[vi]; в её доме отец Анны жил первое время после возвращения из концлагеря. Дневник Анны Франк стал одним из объектов, включённых в регистр «Память мира» Списка всемирного наследия ЮНЕСКО.

Анна вела свой Дневник  с 12 июня  1942-го  – в этот день ей исполнилось 13 лет. Последняя запись в Дневнике датируется  1 августа 1944 года, а 4 августа все обитатели Убежища были, по доносу,  арестованы. Доносчика так и не нашли, а гестаповский офицер, производивший арест, избежал ответственности и продолжил после войны свою карьеру, к нему даже не было особых претензий, поскольку он лишь «выполнял приказ» и не проявил при аресте особой жестокости, что удостоверил свидетель – Отто Франк, отец Анны.

На протяжении двух лет и полутора месяцев Анна писала в Дневнике о себе –своих мыслях, чувствах и глубинных переживаниях, о своих близких, о школьных подругах и мальчиках-«поклонниках», обо всём, что было в её жизни до перехода Франков на нелегальное положение, а также о людях, помогавших им скрываться, о соседях по Убежищу, о положении на фронтах, о надеждах и страхах,  о гонениях на евреев и тяжёлой жизни голландцев, о мире вокруг, который после 6 июля 1942 года она могла лишь изредка видеть из окошка их Убежища, или «Заднего Дома», в помещении фирмы её отца, где восемь нелегалов прятались от нацистов. И ещё она писала рассказы, которые тоже сохранились и опубликованы.

Сколько документальных свидетельств пропали и были уничтожены в это страшное время! Какая горькая ирония звучит в утверждении булгаковского Воланда, что «рукописи не горят»! Они не горят только в духовном пространстве вечности. В нашем же реальном мире, с возможностью существования ада на земле, рукописи и книги, как и люди, горят и погибают в огромном количестве[vii]. Так пропал дневник Марго Франк, одной из миллионов жертв Холокоста, о которой мы знаем только благодаря Дневнику её младшей сестры и воспоминаниям о семье Анны Франк. Анна хотела стать журналисткой и писательницей, надеялась прожить яркую, интересную жизнь, состояться как личность, и как раз её талантливый Дневник провиденциальным образом не пропал, был спасён, впервые опубликован в 1947 году на нидерландском (языке оригинала) и сегодня уже переведён на 67 языков. И все, о ком она пишет или просто упоминает, стали известны благодаря ей, девочке-подростку. Её Дневник признан одним из самых впечатляющих свидетельств этого существовавшего на земле ада, хотя Анна описывает только его преддверие, когда ещё была надежда на благополучный исход для неё и других обитателей Убежища. Настоящий ад начался уже за пределами Дневника, когда их обнаружили и схватили нацисты.

Одри, вероятно, не вела дневник, и она не успела написать мемуары[viii], но давала множество интервью, где рассказывала о фактах своей биографии, в том числе во время оккупации Нидерландов, хотя о своём детстве – самом тяжёлом периоде жизни, она говорила неохотно. В последнее время написано несколько биографических книг об Одри Хепбёрн. И ещё появились воспоминания о матери старшего сына Одри, Шона Хепбёрн-Феррера. И всё же на фоне дневниковых записей Анны внутренний мир Одри, особенно период её детства,  во многом закрыт для нас. Дневник Анны, особенно те места, где она пишет о положении в Нидерландах и о тех, кто сопротивлялся оккупации, дополняют свидетельства самой Одри и данные из объективных источников об этом периоде её жизни.

В данном тексте представляется оправданным достаточно подробно процитировать Дневник Анны, поскольку эти фрагменты, где она описывает окружавшие её реалии и свои внутренние переживания,  обдумывает вечные, экзистенциальные вопросы, формулирует своё нравственное кредо, – говорят сами за себя и гораздо выразительнее любого пересказа. В глазах окружающих Анна сначала выглядит как весёлая, общительная болтушка, маленький «клоун», как она сама о себе говорит. Она словно играет какую-то роль, и груз этой роли преследует её первое время и в Убежище. Но в Дневнике предстаёт другая Анна – литературно одарённая, тонко чувствующая, склонная к самоанализу девочка-подросток, быстро взрослеющая в экстремальных условиях нелегального существования, сочетающая в себе душу ребёнка и зрелую личность, умудрённую недетским опытом.

Дневник Анны можно разделить на две неравные части: до Убежища (первые записи, всего три недели: с 12 июня по 5 июля 1942 года) и в Убежище (записи за два года и ещё три недели: с 8 июля 1942-го по 1 августа 1944-го).  Ещё до Убежища, 20 июня, Анна придумывает подругу Китти, к которой и обращается, строя свой Дневник как письма к этой вымышленной персоне, что даёт ей возможность рассказывать Китти обо всём, что её волнует, и откровенно делиться самыми интимными переживаниями.

Записи, сделанные до Убежища, особенно важны тем, что показывают жизнь Анны и её окружения во время оккупации, но как бы ещё на свободе, поэтому они приводятся здесь наиболее подробно. Некоторые из рассказов Анны, написанных уже в Убежище, дополняют её Дневник, они полностью автобиографичны. В одном из них («А помнишь?») Анна называет это время  «нормальной жизнью», когда «всё было чудесно»[ix]. Конечно, она ностальгически вспоминает в Убежище свою учёбу в школе Монтессори[x] и затем год в Еврейском лицее, но «счастливый характер» (как Анна неоднократно себя характеризует) и детское мировосприятие действительно скрашивали ей весьма неприглядную действительность в этот период, с начала оккупации (15 мая 1940-го) и до момента, когда семья Франков оказалась в Убежище (6 июля 1942-го). Сообщая шокирующие факты о положении евреев в Нидерландах в 1942 году, Анна одновременно пишет о своих подругах и мальчиках-поклонниках, об учениках своего класса, о том, как они весело проводят время, и это несмотря на шестиконечную звезду на одежде и множество запретов.

Но предоставим слово автору Дневника. Вот запись от 14 июня 1942-го: «Я вернулась домой в пять часов, потому что ходила на физкультуру (хотя вообще-то я освобождена из-за того, что у меня вывихиваются руки и ноги) и выбрала для одноклассников игру в честь моего дня рождения – волейбол. […] Раньше у меня были две самые лучшие подруги, Ханнели[xi] и Санна[xii], и кто нас вместе видел, всегда говорил: “Вон идут Анна, Ханна и Санна”. С Жаклин ван Маарсен[xiii] я познакомилась только в Еврейском лицее, и теперь она моя лучшая подруга»[xiv].   20 июня она записывает: «Мне кажется, что позже ни мне самой, ни кому-нибудь другому не будут интересны признания тринадцатилетней школьницы. Но на самом деле это не так важно, просто мне хочется писать, и больше всего – высказывать откровенно и абсолютно всё, что у меня на душе. […]  У меня милые родители и шестнадцатилетняя сестра, в общей сложности у меня наберётся не менее тридцати знакомых и так называемых подружек. У меня уйма поклонников… У меня есть родственники… и хороший дом. […] Со всеми моими знакомыми только и можно, что дурачиться, я с ними никогда ни о чем, кроме как о пустяках, поговорить не могу. Откровенность с ними невозможна, вот что главное. […] я хочу, чтобы эта тетрадь сама стала мне подругой, и эту подругу я буду звать Китти». Далее Анна рассказывает об эмиграции их семьи после  прихода к власти в Германии нацистов. Они уезжали не вместе, чтобы сделать их отъезд как можно более незаметным. Сначала отец перебрался в Нидерланды, затем мать, позже к ним приехала Марго[xv] и напоследок,  из Ахена (где она жила у бабушки), – Анна, которой было тогда четыре с половиной года: «…Меня привезли в феврале и поставили на стол, как подарок ко дню рождения Марго. Вскоре я пошла в детский сад при школе Монтессори… Там я оставалась до шести лет, потом пошла в первый класс». После шестого класса Анне «пришлось перейти в Еврейский лицей, где уже училась Марго», там она проучилась всего один год, а потом семья Франков вынуждена была перейти в Убежище.

И далее Анна пишет: «После мая сорокового года пришел конец хорошим временам: сначала война, потом капитуляция, вторжение немцев, и для нас, евреев, начались мучения. Законы против евреев последовали один за другим, и нашу свободу резко ограничили. Евреи должны носить жёлтую звезду; евреи должны сдать велосипеды; евреям нельзя ездить в трамвае; евреям нельзя ездить в автомобилях, даже в частных; евреям можно делать покупки только от трёх до пяти; евреям разрешено ходить только к еврейскому парикмахеру; евреям после восьми вечера и до шести часов утра нельзя выходить на улицу; евреям нельзя появляться ни в театрах, ни в кино, ни в каких других местах для развлечений; евреям нельзя ходить ни в бассейн, ни на теннисный корт, ни на хоккейное поле, ни на другие спортплощадки; евреям нельзя заниматься греблей, евреям вообще нельзя заниматься никаким спортом в общественных местах; после восьми вечера евреям нельзя сидеть ни в своём саду, ни в саду своих знакомых; евреям нельзя ходить в гости к христианам; еврейские дети должны ходить в еврейские школы, и прочая, и прочая. Так продолжалось наше житьё-бытьё, и нам запрещали то одно, то другое. Жак [Жаклин ван Маарсен] всегда говорит мне: “Боюсь за что-нибудь браться: а вдруг это запрещено?”»

И следом за таким «констатирующим» положение дел перечислением антиеврейских законов, в той же записи, резкое переключение на радости жизни: «… Марго с какими-то ребятами пошла играть в пинг-понг… Я тоже в последнее время ужасно много играю в пинг-понг… мы с пятью девочками даже основали клуб. […] У Ильзы Вагнер[xvi] есть пинг-понг, и большая столовая Вагнеров всегда в нашем распоряжении. Так как мы… ужасно любим мороженое, особенно летом, и от игры нам становится жарко, то каждая игра обычно кончается походом в один из ближайших магазинчиков с мороженым, куда можно ходить евреям, – “Оазис” или “Дельфи”».

В следующем письме, от 21 июня, обращаясь к персонифицированной поверенной её тайн, тетради-подруге по имени Китти, Анна пишет об учёбе в Еврейском лицее: «Весь наш класс трясётся от страха. Конечно, по поводу приближающегося педсовета. Полкласса держит пари: кого переведут, кто останется на второй год.  […] Хохочем до слёз над двумя мальчиками… которые проспорили весь капитал, заработанный на каникулах. […] Я не очень-то боюсь за себя и своих подруг, с нами всё обойдётся. Я только не уверена в математике… Менеер Кеесинг, корифей-математик, одно время на меня ужасно злился, потому что я так много болтаю. Одно замечание следовало за другим, а потом он задал мне в наказание работу – сочинение на тему “Болтунья”. […]  Найти неоспоримые доказательства в пользу болтовни – вот в чём искусство […] Второе сочинение… называлось “Неисправимая болтунья”».  Потом болтовня Анны вывела учителя из себя, и он задал третье сочинение. «Класс заливался хохотом. Я тоже волей-неволей смеялась вместе со всеми, хотя мои изыскательские способности в области болтовни были исчерпаны… Моя подруга Санна, замечательная поэтесса, предложила свою помощь – написать сочинение с начала до конца в стихах. Я была в восторге… Стихи получились потрясающие… К счастью, Кеесингу шутка пришлась по душе, он прочёл стихи с комментариями в нашем классе и ещё в других классах. С тех пор я могу болтать сколько влезет и никаких штрафных работ…»

В записи от 24 июня – опять это сочетание, уже ставшее для Анны почти привычным: ощущать на себе действие антиеврейских законов из-за принадлежности к преследуемому народу и одновременно быть общительной, жизнерадостной, влюблённой и мечтающей о будущей семье: «Невыносимо жарко… и в этом пекле мне надо всюду успеть пешком. Только теперь я оценила, какая всё же хорошая штука трамвай, особенно с открытыми вагонами, но это теперь запретный плод для нас, евреев, нам только и остаётся, что бегать на своих двоих…. Единственное, чем мы ещё можем пользоваться, – это паром… Голландцы, безусловно, не виноваты, что нам, евреям, так скверно. […] По всему заметно, что Хелло[xvii]  теперь в меня влюблён, и для разнообразия мне это нравится… Он просто один из моих дружков, или, как выражается мама, кавалер. Мама… спрашивает, за кого бы я в будущем хотела выйти замуж, но я думаю, она бы ни за что не отгадала, что за Петера[xviii]… Я люблю Петера так, как ещё никогда и никого не любила».

Последняя запись до Убежища, ещё в своей квартире, сделана 5 июля. Сначала Анна пишет об окончании учебного года и о том, что только несколько дней назад впервые узнала о планах семьи насчёт укрытия: «Годовой акт в пятницу в Еврейском театре прошёл отлично, мой табель совсем не так плох… Дома все довольны, но мои родители насчёт отметок совсем не похожи на других родителей, им… гораздо важнее, чтобы я была здоровая, весёлая и не слишком грубила. Лишь бы эти три вещи были в порядке, остальное само приложится. Но… мне бы не хотелось быть плохой ученицей. […] Моя сестра Марго тоже получила свой табель, как всегда, блестящий… такая умница! […] На днях, когда мы с папой гуляли… он заговорил со мной об укрытии. Сказал, что нам будет очень тяжело жить совершенно отрезанными от мира. […] …Мы сами уйдём, не дожидаясь, пока нас заберут. […] О, хоть бы не сбывались эти мрачные слова как можно дольше!» Но эта тяжёлая перспектива стала реальностью в тот же день: 5 июля Марго получила «повестку из СС», и решено было сразу же, утром 6 июля перебраться в укрытие, о чём Анна пишет уже из Убежища, 8 июля:  «…Как будто прошли целые годы. Столько всего случилось, как будто земля вдруг перевернулась. […] Я страшно перепугалась… Повестка, каждый знает, что это значит. Концлагеря и камеры-одиночки… […] Что за укрытие? Где мы спрячемся? В городе, в деревне, в каком-нибудь доме, в хижине – когда, как, где?…» Анна прежде всего взяла с собой тетрадь для дневника, потом уже всё самое необходимое, но положила в школьную сумку и «старые письма», потому что  «воспоминания дороже платьев». «Мы все четверо столько на себя надели тёплого, будто собирались ночевать в холодильнике. Но нам надо было взять с собой как можно больше одежды. В нашем положении ни один еврей не отважился бы выйти из дома с чемоданом, полным одежды». В записи от 9 июля Анна сообщает такую деталь о их переходе в укрытие: «…мы шли под проливным дождём… Рабочие, которые рано ехали на работу, смотрели на нас сочувственно… жёлтая звезда бросалась всем в глаза и говорила сама за себя».

В последующие дни Анна описывает свои впечатления от Убежища и постепенно осознаёт, что начался новый этап её жизни. 11 июля: «Задний Дом – идеальное место для укрытия, хотя тут сыро и стены косые, всё-таки во всём Амстердаме… не соорудить более удобного тайника. […] Вообще мы очень беспокоимся, как бы нас не услыхали или не увидели соседи… Поэтому  мы запретили Марго кашлять ночью, хотя она страшно простудилась… […] Здесь вовсе не так ужасно, потому что нам можно тут самим готовить, а внизу в папиной конторе [по вечерам] слушать радио… У нас также есть и что почитать, и мы ещё купили множество настольных игр. Конечно, ни ходить на улицу, ни смотреть в окно нам вовсе нельзя. А также мы должны вести себя очень тихо, чтобы внизу нас не услышали».

7 марта 1944-го, когда семья Франков уже более полутора лет находилась на нелегальном положении, Анна записывает в Дневнике,  что жизнь «до Убежища» видится ей «райской» и «сплошным праздником»: «Когда я теперь вспоминаю своё житьё-бытьё в 1942 году, оно кажется мне совершенно нереальным. Той райской жизнью жила совсем другая Анна Франк, а не я, ставшая здесь такой мудрой. Да, то была действительно райская жизнь… Учителей умиляли мои забавные ответы, остроумные замечания, смешливость и умение подмечать недостатки. Такой я и была тогда: забавная кокетка, ужасная охотница пофлиртовать. Но у меня были и достоинства, за которые меня любили и учителя, и ребята: я была прилежная, не врушка и не жадина. Всегда, когда просили, давала списать, лакомствами угощала всех подряд и не была воображалой. Наверное, в конце концов я бы возгордилась от всеобщего восхищения. Но… я  вдруг перенеслась в суровую действительность… теперь уже никто мною не восхищается. Кем я была в глазах учителей и ребят? Заводилой в забавах и развлечениях, всегда и во всём зачинщицей; никто не видел меня надутой или плаксивой. […] Я смотрю на тогдашнюю Анну Франк как на весёлую, остроумную, но поверхностную девочку, которая не имеет со мной ничего общего. […] А ведь у меня и в 1942-м не было полного счастья, я нередко чувствовала себя заброшенной, но я с утра до вечера была занята и не успевала задуматься, развлекалась как можно больше, осознанно или нет всякими забавами заполняла пустоту. Теперь я оглядываюсь на собственную жизнь и вижу, что какой-то период в ней безвозвратно пройден: беззаботные, беспечальные школьные годы не вернутся никогда. […]  Разглядываю свою жизнь… точно сквозь сильную лупу. Жизнь дома – сплошной праздник, затем, в 42-м, внезапная перемена: Убежище, ссоры, обвинения; я ничего не понимала, была застигнута врасплох, я грубила, не зная, как иначе держаться».

Анна пытается разобраться в своём характере, излагает и анализирует свои  переживания, молится и философствует, размышляет о будущей, послевоенной жизни, о своих творческих и жизненных планах. 28 сентября 1942-го: «…Я знаю теперь одну вещь… только тогда хорошо узнаешь человека, когда один раз с ним поссоришься по-настоящему. Тогда лишь сможешь судить о его характере!»    7 ноября: «Иногда я думаю, что Бог хочет испытать меня, и сейчас, и в дальнейшем. Мне надо самой становиться лучше… тогда в будущем я стану сильной. […] …Я часто нуждаюсь в утешении, не раз я падала духом и больше промахивалась, чем попадала в цель… Но я уже не ребёнок и не баловница… У меня свои идеалы, идеи и планы… […]  Я обещаю… выдержать до конца, несмотря ни на что, проложить свою дорогу, а слёзы проглотить. Только вот как бы мне хотелось увидеть результаты или чтобы любящая рука меня хоть раз поддержала». 20 ноября: «Что бы я ни делала, я невольно думаю о тех, кто пропал. Стоит мне над чем-нибудь рассмеяться, как я в ужасе спохватываюсь и говорю сама себе: это позор, что я так веселюсь. Но разве я должна весь день плакать? Нет, не могу я так… […] …В последнее время я чувствую себя такой покинутой… Раньше я об этом никогда особенно не задумывалась, и развлечения, подруги занимали все мои мысли. Теперь я думаю либо о несчастьях, либо о себе самой».  22 декабря: «Ах, я становлюсь такой разумной! Тут всё надо делать с умом: учиться, слушать, держать язык за зубами, помогать, быть милой, уступать – да мало ли что ещё! Боюсь, что мой ум… я израсходую слишком быстро и на послевоенное время ничего не останется». 7 августа 1943-го: «Пару недель назад я начала писать рассказ, что-то абсолютно придуманное, и мне это доставило такое удовольствие, что “детища моего пера“ уже накапливаются стопкой». 11 ноября Анна пишет о своей авторучке, которая случайно сгорела в печи. «Моя авторучка всегда была для меня большой ценностью, я очень ею дорожила. […] Мне осталось одно утешение: …моя авторучка кремирована, чего я в будущем очень хочу и для себя!» 24 декабря:  «…Когда полтора года сидишь взаперти, в иные дни становится просто невмоготу. […] Кататься на велосипеде, танцевать, свистеть, смотреть на мир, чувствовать себя юной, свободной, я жажду этого, и всё-таки мне нельзя показывать виду…» 29 декабря: «Я эгоистка и трусиха. Почему я всегда думаю о самых ужасных вещах…и от страха мне хочется орать? Потому что я, несмотря ни на что, недостаточно доверяю Богу. Он дал мне так много того, чего я ещё точно не заслужила, и всё-таки я каждый день так много делаю неправильно! Можно заплакать, когда думаешь о своих ближних… Можно только лишь молиться, чтобы Бог сотворил чудо и некоторых из них сохранил. И надеюсь, я молюсь достаточно!» 2 января 1944-го: «Я попыталась понять Анну, какой она была год назад, и оправдать её, так как совесть моя не чиста…Я мучаюсь и мучилась настроениями… вместо того чтобы… поставить себя на место того, кого я своим кипучим темпераментом обидела или кому причинила боль». 6 января Анна пишет о физиологических изменениях в своём организме, она «из девочки превращается в девушку-подростка», и об ощущении, что она носит «в себе некую сладостную тайну». 12 января: «Как странно, иногда я вижу себя словно бы глазами другого человека. Я неторопливо озираю дела некоей Анны Франк и листаю книгу собственной жизни, как будто это чужая жизнь. Раньше, дома, когда я ещё не так много думала, мне временами казалось, что я неродной ребенок в своей семье и всегда буду отличаться от Мансы[xix], Пима[xx] и Марго». 22 января: «… Почему все люди так тщательно прячут от других свой внутренний мир? А я, почему в обществе я всегда веду себя совсем не так, как нужно? Почему люди так мало доверяют друг другу? […] Мне кажется… я повзрослела, в большей степени стала самостоятельной личностью».   23 февраля – Анна украдкой смотрит в окно мансарды на крыши Амстердама и чувствует, что не может «предаваться унынию»: «Если человеку страшно, если он одинок и несчастен, пусть поедет за город, туда, где он будет совсем один, наедине с небом, природой и Богом». И Анна твёрдо верит, что «при всех бедах природа во многом может дать нам утешение». И она мечтает: «Как знать, может быть, скоро мне будет дано разделить это безбрежное чувство счастья с человеком, который воспринимает всё это так же, как я. […] Сегодня я сидела и смотрела в окно, я, можно сказать, по-настоящему глубоко созерцала Господа и природу и была счастлива. […] Богатство, почёт – всё внешнее можно потерять, но счастье в твоём собственном сердце может лишь временно замутиться, оно вернётся…» 2 марта: «Я думаю, что любовь, в сущности, нельзя выразить словами. Любить – значит понимать человека, испытывать к нему большую нежность, делить с ним радость и горе»[xxi]. 7 марта – Анна, лёжа вечером в постели, молится по-немецки, на родном языке, и заканчивает свою молитву словами, где благодарит Господа за всё. Она уверена, что даже в несчастье нужно уметь видеть всё прекрасное в мире, любоваться природой: «…Чем больше ты смотришь на эту красоту, тем больше видишь радостное начало, и в тебе возрождается гармония. А тот, кто счастлив сам, может сделать счастливым другого, у кого есть мужество и доверие к жизни, тот не пропадёт ни при каких бедах». 12 марта: «… Я не могу постоянно быть с человеком, которому открыла душу. […] Когда же я снова выберусь из неразберихи мыслей, когда внутри у меня снова наступит мир и покой?»    17 марта: «Хотя мне всего четырнадцать, я тем не менее отлично знаю, чего хочу, знаю, кто прав и кто не прав, у меня есть свое мнение, свое понимание событий, свои принципы… я чувствую себя скорее взрослым человеком, чем ребёнком… […] Если я кого-то люблю, я прежде всего должна этим человеком восхищаться и уважать его…» 25 марта: «Я не богата деньгами и земными богатствами, не красива…но я… буду счастлива! У меня счастливый характер, я люблю людей… и я хочу, чтобы все они были счастливы вместе со мной».   29 марта: Анна пишет о сообщении по радиостанции «Оранье»,  что «после войны будет организован сбор свидетельств об этой войне – писем и дневников…» и строит планы: «… как будет интересно, если я издам роман об Убежище. По названию все сразу подумают, что это детектив». 5 апреля: «… Зачем я сижу за учёбой, ведь войне конца не видно… Если война к сентябрю ещё не кончится, я больше не пойду в школу, отставать на целых два года я не хочу. […] Я знаю, что должна учиться, чтобы не остаться дурой, чтобы чего-то добиться, чтобы стать журналисткой – вот чего я хочу!.. Несколько рассказов у меня получились… но… действительно ли у меня есть талант, это ещё вопрос. Самая лучшая из моих сказок – “Сон Евы”[xxii], и что самое удивительное, я понятия не имею, откуда у меня это всё взялось. […] Я сама – свой самый лучший и самый беспощадный критик, я знаю, что написано хорошо, а что – плохо. Тот, кто сам не пишет, не может понять, как это чудесно;  раньше я расстраивалась, что совсем не умею рисовать, но теперь я ужасно счастлива, что хотя бы сочинять могу. […] Кроме мужа и детей у меня должно быть что-то ещё, чему я смогу посвятить себя. Да, я не хочу подобно большинству людей прожить жизнь зря. Я хочу приносить пользу или радость людям, окружающим, но не знающим меня, я хочу продолжать жить и после смерти. И потому я благодарю Бога за то, что он дал мне врождённую способность развивать свой ум и душу и дал способность писать, то есть выражать всё, что во мне есть. Когда я пишу, я обо всём забываю, проходит грусть, воскресает мужество! […] …У меня должно получиться, я хочу, я очень хочу писать!» 6 апреля: «Я жду не дождусь того времени, когда смогу как следует покопаться в Публичной библиотеке. […] Очень люблю читать, люблю книги. Интересуюсь историей искусств, прежде всего биографиями писателей, поэтов, художников. Интерес к музыкантам, возможно, придёт потом. Испытываю ярко выраженную антипатию к алгебре, геометрии и арифметике. Всеми остальными школьными предметами занимаюсь с удовольствием, но история превыше всего!» 11 апреля: «Я решила сразу же после войны принять нидерландское гражданство. Я люблю голландцев, люблю нашу страну, люблю её язык и хочу здесь работать. […] Если Господь даст мне остаться  в живых… я выйду в мир и буду работать на пользу людям! И теперь я знаю, что человеку нужнее всего мужество и радость». 14 апреля: «…Мне не очень верится, что кому-нибудь  потом будет интересна моя писанина. А назовут эти глупости “Сердечные излияния  гадкого утёнка“». 3 мая: «Я часто бываю в унынии, но никогда – в отчаянии, на то, что мы прячемся, я смотрю как на опасное приключение… Наше заточение в Убежище – хорошее начало интересной жизни. […]  …Я молодая и сильная и переживаю великое приключение, я нахожусь в самом его центре, и не мне целыми днями ныть… От природы мне многое дано: у меня счастливый характер, я жизнерадостная и сильная. Я чувствую, как с каждым днём созревает моя душа, как близится освобождение, как прекрасна природа, какие хорошие люди меня окружают…»  8 мая: «Я хотела бы пожить год в Париже и год в Лондоне, совершенствоваться в языках и изучать историю искусств. 11 мая:  «…Я больше всего хочу стать когда-нибудь журналисткой, а потом знаменитой писательницей. Осуществится ли моя великая мечта (или мания величия), покажет будущее, но замыслов у меня уже сейчас накопилось достаточно. Во всяком случае, хочу издать после войны книгу под названием “Убежище“. Удастся ли это – ещё вопрос, но основой для нее послужит мой дневник». 22 мая:  «Я люблю Голландию, я надеюсь, что я, изгнанница, найду здесь родину, я надеюсь на это и сейчас!» 13 июня: Анна пишет, что раньше, до Убежища, мало обращала внимания на природу, а сейчас она для нее так много значит: «Я просто с ума схожу от всего, что связано с природой: может быть, это потому, что я так долго сижу взаперти и носа не могу высунуть на свежий воздух? […] Глядя на небо, облака, луну и звёзды, я становлюсь спокойной и терпеливой. Это средство действует гораздо лучше, чем валерьянка или бром, перед лицом природы я смиряюсь и готова мужественно переносить все удары! […] Я могу видеть природу лишь в исключительных случаях, да ещё сквозь пыльные стёкла с грязными шторами, сквозь них смотреть мало радости. Ведь природа – единственное, что не терпит суррогатов». Анна также размышляет в этом письме  о положении женщины в истории и в современном мире и надеется на полную эмансипацию женщин, на признание их исключительной роли в деторождении.   6 июля: «Я снова и снова слышу и от Марго, и от Петера: “Будь у меня столько силы и мужества, как у тебя, умей я так же добиваться своего, обладай я такой же настойчивостью и энергией…“. Так ли уж это хорошо, что я не поддаюсь ничьему влиянию? Что я почти всегда иду лишь тем путём, по какому ведёт меня собственная совесть? […] Я… не представляю, как может человек сказать: “Я слабый” – и после этого оставаться слабым. Если ты знаешь о своей слабости, почему же не борешься с ней, почему не закаляешь характер? […] Заслужить счастье – значит трудиться ради него и делать что-то хорошее, а не спекулировать и не бездельничать. […] Людей, которые не любят работать, я не могу понять. […]  Религия, всё равно какая, не даёт человеку сбиться с пути. Дело тут не в страхе Божием, а в заботе о собственной чести и совести. Какими прекрасными и добрыми были бы все люди, если бы они каждый вечер перед сном вспоминали прошедший день и пытались оценить собственные поступки – что было хорошо, а что плохо. Тогда человек, начиная новый день, непроизвольно старался бы быть лучше… Средство, доступное каждому, бесплатное и наверняка очень полезное. Кто этого ещё не знает, пусть поймёт и проверит на опыте: “Чистая совесть даёт силу“». В записи от 15 июля Анна констатирует свою способность к постоянной рефлексии: «В моём характере есть одна ярко выраженная черта… и это – стремление к самопознанию. Я всегда могу посмотреть на свои поступки как бы со стороны. […] Это чувство не покидает меня никогда, и стоит мне произнести слово, как я уже знаю: “Это надо было сказать иначе” или “Это было хорошо”. Слов и поступков, за которые я осуждаю себя, очень много, и чем дальше, тем больше я убеждаюсь в правоте папы, который сказал: “Каждый ребёнок должен сам себя воспитывать”. Родители могут только дать добрый совет или наставление, но окончательно формирует свой характер сам человек. Другая моя черта – у меня совсем нет страха перед жизнью, я всегда чувствую себя такой сильной, способной взять на себя так много, такой свободной и такой молодой! […] Нам, молодым, вдвойне трудно сохранять свои взгляды во времена, когда всякий идеализм разрушен и сокрушён… когда возникают сомнения в истине и справедливости и в самом Господе Боге. Вот это и есть самое трудное в наше время: идеалы, мечты, прекрасные надежды, не успев возникнуть, тут же рушатся под ударами жестокой действительности. Это великое чудо, что я ещё не отказалась от всех своих надежд… И всё же я сохраняю их, вопреки всему, потому что до сих пор верю в доброту человеческой души. Для меня совершенно невозможно строить свой мир, основываясь на смерти, безысходности и хаосе. Да… всё громче раскаты приближающегося грома, который нас убьёт, да, велико горе миллионов людей, и всё же, когда я смотрю на небо, я думаю, что всё опять обернётся к лучшему, что эта жестокость прекратится… А я должна до тех пор сохранять свои идеалы, как знать, возможно, в грядущие времена ещё удастся претворить их в жизнь!»

У Анны гормональный взрыв переходного возраста сразу же пробуждает пока ещё не осознанную потребность в друге-мальчике и обострённый интерес к вопросам пола. 6 января 1944-го она записывает: «Желание с кем-нибудь поговорить стало просто непреодолимо, неизвестно почему мне даже взбрело на ум выбрать для этого Петера».  Речь идёт о соседе по Убежищу, который был старше Анны на два с половиной года и раньше не был ей интересен. Всё началось с того, что Анна стала помогать Петеру решать кроссворды, которыми он увлекался. «Глядя в его синие глаза и видя, как он смущается… я испытывала удивительное чувство. Я словно читала по его лицу, что происходит у него внутри…» Во сне Анна увидела другого Петера, в которого была влюблена до перехода в Убежище и за которого даже собиралась выйти замуж, – Петера Схиффа, почувствовала рядом его щёку, «а его карие глаза, – пишет Анна, –казалось, глядели в самую глубину моего сердца и читали, как сильно я его любила и люблю до сих пор. […] Странно, мне часто снятся такие отчётливые сны. […] … Мой милый Петер, никогда еще я не видела его мысленным взором так отчетливо. Мне не нужна его фотокарточка, я вижу его так ясно…» 27 февраля  Анна записывает, что начинает влюбляться в того Петера, который рядом, – своего соседа по Убежищу, она постоянно думает о нем, пытается разгадать его характер. «Нас обоих, Петера и меня, раздирают внутренние противоречия, оба мы не уверены в себе, и у обоих, в сущности, слишком нежные и ранимые души, чтобы выдержать здешнее суровое обращение. […] Но как и когда мы наконец сумеем прорваться друг к другу? Не знаю, долго ли еще мой рассудок будет в состоянии держать в узде мои чувства». Уже на следующий день, 28 февраля, Анне кажется, что она уже сильно влюблена, и ей тяжело: «Быть с Петером всё время, но так к нему и не приблизиться, стараться, чтобы по мне ничего не было заметно… […] Петер Схифф и Петер Ван Даан[xxiii] слились в единого Петера, он добрый и милый, и меня тянет к нему, как магнитом». 3 марта: «Какой тёплый взгляд у этого мальчика! […] По несколько раз в день мы с ним переглядываемся и перемигиваемся, как сообщники, и обоим становится радостно». 4 марта Анна пишет, что отец попросил её «поговорить с ним и Петером по-французски. Я охотно согласилась. Сначала мы немного поговорили по-французски… потом мы занялись английским. Папа читал нам вслух Диккенса, и я была на седьмом небе, потому что сидела на отцовском стуле чуть ли не вплотную к Петеру. […] С утра до вечера я радуюсь, что увижу Петера». 6 марта Анна осознаёт, что её тянет «к существу противоположного пола», и пишет, что живёт «лишь от встречи до встречи». 16 марта: «Главное – сохранить уверенный вид, никто не должен знать, что внутри у меня теперь идёт постоянная борьба. Борьба между желаниями и рассудком. Пока ещё победа за рассудком… […] Мне стоит неимоверных усилий не проговориться Петеру… первое слово должен сказать он… о, как трудно днём зачёркивать все слова и поступки, сказанные и пережитые во сне и ночных мечтах! […] Кажется, есть какая-то поговорка о том, что любовь рождается из жалости или же что любовь и жалость идут рука об руку. Наверное, именно это произошло и со мной. Ведь мне его жалко в точности так же, как часто мне бывает жалко себя». 28 марта: «Хорошо, что я научилась таить от всех свой внутренний мир, и мне отлично удаётся скрывать, как сильно я в него влюблена. […] Прикоснется ли когда-нибудь его щека к моей, как прикоснулась в моем сне щека Петера Схиффа?». 1 апреля: «Мне так ужасно хочется, чтобы Петер меня поцеловал, но время идёт, а он всё не целует. […] Я не могу забыть сон про щёку Петера Схиффа, как мне тогда было хорошо!.. Может, он просто от застенчивости не признается мне в любви? […] Ладно, хватит, я ведь сильная, надо успокоиться и не распускаться, набраться терпения…» 16 апреля: «… Вчерашний день, это очень важный день в моей жизни. Ведь правда, для каждой девочки важное событие – первый поцелуй? […] …Он поцеловал меня: сквозь волосы, наполовину в левую щёку, наполовину в ухо. Я побежала вниз, не оглядываясь…» 17 апреля: «…Одобрят ли мои родители, что я сижу на диване и целуюсь, я, девочка неполных пятнадцати лет, с юношей, которому семнадцать с половиной? Я-то думаю, что не одобрят, но считаю, что могу положиться на собственное ощущение. […] Не считаешь ли ты, — спрашивает Анна у Китти, — что мой долг — рассказать обо всём папе? Не считаешь ли, что надо открыть нашу тайну третьему лицу? От этого она утратит большую долю своей прелести, но зато у меня будет спокойно на душе». 18 апреля: «Вечер закончился тем, что мы поцеловали друг друга куда-то поблизости от губ. Какое же это изумительное ощущение!» 28 апреля: «Я не забываю свой сон о Петере Схиффе… я и сегодня чувствую, как его щека прикасается к моей, – изумительное ощущение… С моим здешним Петером у меня тоже подчас возникало это ощущение, но никогда – с такой силой… вплоть до вчерашнего дня, когда мы, как обычно, сидели на диванчике и обнимались. […] Я… обняла его за шею и поцеловала в щёку и только хотела поцеловать в другую, как наши губы встретились и… прижались друг к другу. Голова у нас кружилась… мы хотели, чтобы это никогда не кончилось… Ах! […] Хорошо ли, что я так быстро уступаю, что я такая пылкая?.. Можно ли мне, девочке, настолько давать себе волю? […] К чему могут привести наши отношения? …Будь я постарше и захоти он жениться на мне, что бы я ему ответила? Анна, будь честной! Ты не могла бы выйти за него замуж, но и отказаться от него так трудно… Характер у Петера ещё не сформировался, у него слабая воля… […] Неужели мне и правда только четырнадцать? […] Я боюсь самой себя… Ах, как трудно… сердце спорит с рассудком, то время говорить сердцу, то время говорить рассудку, но могу ли я быть уверена, что правильно выбрала время?» Но через несколько недель Анна начинает осознавать, что пик её влюблённости уже позади. 19 мая: «У нас с Петером всё хорошо. У бедного мальчика потребность в нежности ещё больше, чем у меня, он до сих пор краснеет, когда мы вечером целуемся на прощанье, и просто выпрашивает ещё один поцелуй. […] После того как я с таким трудом завоевала его, я в каком-то смысле поднялась над всей этой ситуацией… моя душа очень скоро снова замкнулась…» 13 июня: Анне накануне исполнилось пятнадцать лет, она всё больше осознает,  что проходит её влюблённость в Петера: «Петер милый и добрый, и все-таки не могу отрицать, что многое меня разочаровывает. Прежде всего мне не нравится отрицание религии, разговоры о еде и ещё кое-какие вещи… Но мы дали друг другу честное слово, что никогда не будем ссориться…»   6 июля: «Петер начинает в какой-то мере опираться на меня, а этого ни в коем случае нельзя допустить».  Анна пишет, что у Петера «нет перед глазами определённой цели. […] Он неверующий, об Иисусе Христе говорит иронически, богохульствует; хотя я тоже не чрезмерно религиозна, мне становится больно…»

Анна пишет о еврейском народе в целом и своей подруге в частности.  6 января 1944-го: «Ханнели… стала для меня символом бедствий всех моих друзей и всех евреев: когда я молюсь за нее, я молюсь за всех евреев и всех несчастных людей вместе». 11 апреля 1944-го: «Кто возложил на нас эту ношу? Кто всегда заставлял нас страдать? Это сделал Господь…[…] если только все евреи не будут уничтожены, когда-нибудь из проклятых и отверженных они превратятся в образец для подражания…» «Будем мужественны! Осознаем нашу миссию и не будем роптать, спасение придёт, Господь никогда ещё не бросал наш народ на произвол судьбы…»

Начиная с 12 июля 1942-го и  вплоть до последней записи 1 августа 1944-го Анна периодически пишет  о взаимоотношениях с родителями и сестрой, о том, что члены семьи её не понимают,  но отца при этом она любит больше всех. Ещё 20 июня 1942-го, до Убежища, Анна фиксирует это отношение к отцу: «Мой папа, самый изумительный из всех отцов, которых я когда-либо встречала…»  12 июля 1942-го: «Один только папа иногда меня понимает, но чаще всего он на стороне мамы и Марго».  По мнению Анны, особенно мать её не понимает, и Анна внутренне отгораживается от неё и в первое время – от старшей сестры, обижается на мать и сестру, дерзит, пытаясь отстоять своё право взрослеющей девочки-подростка на независимость, на то, чтобы её принимали всерьёз. 27 сентября: «Сегодня у нас с мамой была так называемая “дискуссия“, но самое неприятное то, что я сразу пускаюсь в слёзы, я ничего не могу с собой поделать. […] По крайней мере, хоть папочка меня защищает, без него я бы здесь почти наверняка не выдержала. С Марго у меня тоже отношения не ахти. Хотя в нашей семье никогда не бывает таких скандалов, как наверху [где жила семья компаньона отца]».            3 октября: «Наконец-то я рассказала папочке, что я гораздо больше люблю его, чем маму. […] Я вполне могу себе представить, что однажды мама умрёт, но то, что папа однажды умрёт, мне кажется, я не переживу. […] Папа снова ворчит и грозит, что отберёт мой дневник, о непреодолимый ужас! В дальнейшем я его лучше припрячу». 7 ноября: «…Папа для меня – всё на свете! Он для меня во всём пример, и никого другого во всём свете я не люблю, кроме папы. […] Марго самая умная, самая милая, самая красивая и самая лучшая. Но ведь я тоже имею право на серьёзное отношение. В семье я всегда была клоуном и шалуньей… […] Я не ревную его к Марго… я хочу только, чтобы отец любил меня по-настоящему, не только как своего ребёнка, но как Анну, какая я есть».  30 января 1943-го Анна опять пишет о том, что близкие её не понимают, что ей хочется крикнуть: «Оставьте меня в покое… Отпустите меня, я хочу уйти от всех и от всего, лучше всего уйти из мира!» 5 февраля – Анна злится, что Марго ей ставят в пример, она не хочет быть на неё похожей: «На мой вкус, она слишком вялая, безразличная, каждому даёт себя переубедить и вечно во всём уступает». Но по мере того как Анна взрослеет, постепенно меняется её  отношение к матери и особенно к Марго.  2 января 1944-го: «Период, когда я в слезах осуждала маму, кончился, я стала мудрее, да и мамины нервы слегка успокоились». 12 января: «По-моему, мама  думает, что большей близости между детьми и родителями, чем в нашей семье, просто не может быть и что ни одна мать так не вникает в жизнь своих дочерей, как она… Марго стала очень милая… почти не говорит мне колкостей и сделалась настоящей подругой. Теперь она уже не смотрит на меня как на малышку, с которой можно не считаться». 19 января: «… Я всегда ревновала папу к Марго. Теперь этого нет и в помине; правда, мне по-прежнему неприятно, когда папа нервничает и обходится со мной несправедливо… Наверно, это ужасно с моей стороны, что я всё время занимаюсь собой. Я хочу быть доброй и ласковой, и, наверно, прежде всего я должна научиться прощать их». 2 марта: «…Во многом мы с Марго чувствуем одинаково». 12 марта: «Марго очень мила и с удовольствием выслушивала бы меня, но я не могу сказать ей всё до конца. Она принимает меня слишком всерьёз, долго размышляет о своей чокнутой сестрёнке и, что бы я ей ни сказала, смотрит на меня испытующе и думает: что это, правда или очередной спектакль?»  18 марта  Анна высказывает мнение, что родители сами должны просвещать своих детей по вопросам пола, взаимоотношениям мужчины и женщины, чтобы они не черпали информацию где придётся. Анну во многом просвещала её подруга Жак (Жаклин ван Маарстен), от неё Анна узнала, в частности, что дети не рождаются прямо из живота. Жак объяснила ей, что «куда изделие закладывается, оттуда же оно потом и выходит в готовом виде». 19 марта: «…Мы с Марго только недавно по-настоящему узнали друг друга, но все-таки не очень много рассказываем друг другу, именно потому, что мы всегда вместе». 20 марта Анна сообщает, что она и Марго обменялись письмами по поводу Петера, их соседа по Убежищу, в которого они обе в тот момент были влюблены, но по-разному. В своём письме Анна, в частности, пишет Марго: «Ты не представляешь, как я восхищаюсь тобой, мне остается только надеяться, что и я сумею когда-нибудь обрести частичку доброты, которая присуща отцу и тебе…»  25 марта: «Я хочу прежде всего жить со всеми в мире, не ссориться и не сплетничать. С отцом и Марго это будет легко, а с мамой трудно». 5 мая Анна сообщает, что написала отцу письмо о том, что считает себя самостоятельной и не чувствует «ответственности перед родителями», что дальше пойдёт «своим путём одна». Она пишет: «…я не раскаюсь в своих поступках, я буду делать то, что сама считаю правильным». 7 мая: «Вчера у нас с папой был долгий разговор, я ревела в три ручья, и он тоже плакал». Отца ранила фраза Анны, что она не чувствует «никакой ответственности перед родителями», это незаслуженный упрёк, она обидела их.  Анна осознаёт свою вину: «Что же я наделала, такого дурного поступка я ещё сроду не совершала. […] И особенно стыдно мне потому, что папа мне всё простил, он сказал, что бросит письмо в печку, он ласков со мной… Да, Анна, тебе нужно ещё очень многому научиться… […] Впредь я буду брать пример с папы…» 8 мая Анна пишет, что «Марго… хочет быть медсестрой и ухаживать за роженицами в Палестине».  9 мая Анна рассказывает о подготовке к 55-летию отца, о том, что приготовила ему в подарок свой рассказ «про волшебницу Эллен»[xxiv], а мама и Марго написали по стихотворению. 13 мая: «Вчера был папин день рождения и, кроме того, 19-я годовщина свадьбы моих родителей… и солнце сияло так, как ещё ни разу в 1944 году».

Своё душевное одиночество, свою особость Анна особенно остро чувствует в условиях Убежища, где семья Франков скрывается вместе с их знакомыми (семьёй компаньона отца и присоединившимся к ним позже зубным врачом). Семья Франков из четырех человек плюс семья компаньона из трёх человек (супружеская пара и их сын Петер)[xxv] плюс одинокий мужчина[xxvi] – итого восемь человек, пытавшихся спастись от гибели, – такова большая «семья» (как всех обитателей Убежища называет Анна), члены которой взвинчены и напряжены до предела, пребывая в постоянном страхе, что их обнаружат нацисты, и при этом вынуждены жить рядом друг с другом, в тесном замкнутом пространстве, и вести общее хозяйство.

Кроме принадлежности к еврейскому народу эту группу объединяет только общий круг знакомых и достаточно высокий уровень образования, но характеры, воспитание  и привычки,  как почти сразу выяснилось,  настолько различны, что эти люди, в силу обстоятельств жившие долгое время в столь тесном соседстве, оказались психологически почти несовместимы. Часто между ними возникают обиды, ссоры и даже скандалы по самым разным поводам. Родители Анны и Марго пытаются сохранять нейтралитет и улаживать конфликты, но их, а  особенно Анну, выводит из себя глупость и кривлянье матери Петера, которая постоянно то ссорится, то мирится со своим мужем (а тот отличается категоричностью и апломбом), и ещё больше – склочность,  мелочность и при этом педантичность присоединившегося к ним зубного врача, с которым Анна вынуждена делить и комнатку, и письменный стол.  Франки выделили ему место, потеснились (Марго пришлось перейти в комнату родителей и спать на раскладушке), чтобы дать ему шанс на спасение, полагая, что это приятный и интеллигентный человек, и были очень разочарованы. Этот сосед Анны по комнате, несправедливый и неблагодарный, по её мнению, пытается поставить себя в особое положение, не хочет дать Анне возможность больше времени заниматься за письменным столом, ссылаясь на то, что «пишет диссертацию», прячет от других продукты, воспринимает критику как  ущемление своих прав и подолгу не разговаривает с соседями по Убежищу, при этом из-за неосторожности неоднократно подвергает их риску быть обнаруженными. Несмотря на всё это, в Убежище отмечались дни рождения всех его обитателей и их друзей-помощников, неприятный сосед тоже получал от всех подарочки. Анна, в зависимости от настроения и состояния, пишет о нём и второй семье их соседей то с явным раздражением, даже с сарказмом, то с юмором, иногда даже пытается оправдать их, находит аргументы в их пользу.

Через два с половиной месяца после перехода в Убежище, когда у голландских детей начался  учебный год, Анна начинает заниматься школьными предметами, и не только ими, а также иностранными языками, много читает, чтобы не отстать от сверстников, надеясь через какое-то время  опять пойти в школу. Она пишет в Дневнике и об учебных занятиях, и о своих хобби.   21 сентября 1942-го: «Мы начали заниматься. Я усердно занимаюсь французским и каждый день вызубриваю пять неправильных глаголов. Но я ужасно много забыла из того, что учила в школе. Петер пыхтит над своими английскими уроками. […] Пим (это папино ласкательное прозвище) хочет брать уроки голландского. Я, конечно, согласилась на это, как вознаграждение за его помощь по французскому и по другим предметам. […] Несколько дней назад мы вечером говорили о том, что я все-таки ещё очень глупая, и в результате я засела за зубрёжку. […] Потом мы говорили и о моем невежестве в области философии, психологии и физиологии (я сразу же посмотрела в словарь, как писать эти трудные слова!)…» 29 октября: «Папа хочет, чтоб я теперь начала читать… известных немецких писателей. […] Папа достал из большого книжного шкафа драмы Гёте и Шиллера, он хочет мне каждый вечер что-нибудь читать вслух».  27 марта 1943-го: «Курс стенографии закончен, теперь мы начинаем практиковаться на скорость. Какими мы становимся умниками! […] Я обожаю мифологию и особенно увлекаюсь греческими и римскими  богами».  3 ноября  Анна пишет, что не может, как Марго, учить латынь по курсу Лейденского университета: «Для меня он слишком труден, хотя я бы с удовольствием стала учить латынь… Чтобы дать и мне возможность начать что-то новое, папа спросил Клеймана о Библии для детей, чтобы наконец-то что-нибудь узнать о Новом Завете». 12 января 1944-го: «У меня сейчас увлечение танцами и балетом, и каждый вечер я усердно упражняюсь, выделывая разные па. Из маминой сиреневой с кружевом нижней юбки я соорудила себе сверхмодное платье для танцев… Но сделать из моих спортивных тапочек настоящие балетки мне так и не удалось, как я ни старалась. […] Самое гениальное упражнение – сесть на пол, обеими руками взяться за пятки, а потом поднять обе ноги». 28 января: «В последнее время я увлеклась родословными и генеалогическими таблицами королевских домов». Анна также сообщает Китти, что прилежно учится и очень преуспела в английском, слушает и понимает английское радио, и ещё по воскресеньям разбирает и сортирует свою «коллекцию портретов кинозвёзд», знает все сюжеты фильмов и мнения рецензентов, так как помощники приносят ей журнал «Кино и театр».  27 апреля Анна рассказывает Китти о своих учебных занятиях за один день: «Сначала я переводила с голландского на английский отрывок о последней битве Нельсона. Потом занялась Северной войной… плюс хронология. Затем перенеслась в Бразилию… быстро пробежала глазами одну родословную…[…] …В мансарде учебный цикл продолжается – настоятели монастырей… папы римские… […]…Теперь на очереди были обезьяны узконосые и обезьяны широконосые. Китти, а ну ответь быстро: сколько пальцев на ногах у бегемота? […] Далее следует Библия: Ноев ковчег, Сим, Хам и Яфет. Потом Карл Пятый. У Петера читаем… Теккерея по-английски. Потом я спрашиваю у него французские слова, затем — сравнение Миссисипи с Миссури». 11 мая Анна пишет о своём учебном чтении и хобби: биография Галилео Галилея, книга «Палестина на распутье», биография Карла Пятого, Семилетняя и Девятилетняя войны,  сюжеты из Библии, «три страницы иностранных слов, выписанных из разных книг, надо их прочитать вслух, переписать и выучить», античная мифология, греческие скульпторы Мирон и Фидий, разбор коллекции кинозвёзд. 16 мая Анна описывает интересы и занятия обитателей Убежища, в том числе и свои: «Анна Франк изучает французский, английский, немецкий, нидерландскую стенографию, геометрию, алгебру, историю[xxvii], географию, историю искусств, мифологию, биологию, библейскую историю, нидерландскую литературу: очень любит читать биографии… книги по истории (иногда романы и развлекательную литературу)».

Есть в Дневнике Анны и записи о политике и ходе военных действий:   10 сентября 1943-го: «Италия безоговорочно капитулировала!» По радио «Оранье»[xxviii] играли английский и американский гимны, а также «русский» (т.е. советский) гимн  «Интернационал». «Как всегда, радио “Оранье” было отрадой сердцу, но без излишнего оптимизма». 31 марта 1944-го: «Настроены все снова более оптимистично в связи с событиями на Русском фронте, а там дела идут просто потрясающе! […] В Москве так часто стреляют из орудий, производя салют, что, наверно, каждый день город содрогается… […] Немцы оккупировали Венгрию, там не меньше миллиона евреев, вот и они, наверно, теперь погибнут». 22 мая 1944-го – в Убежище ожидают высадки союзников: «Я могу с уверенностью утверждать, — пишет Анна, черпая информацию и комментарии,  очевидно, из радиопередач и разговоров взрослых, – что весь Амстердам, все Нидерланды… дни и ночи только и говорят о высадке, спорят, держат пари и… надеются. […] Но какие у англичан обязательства перед нами? Чем заслужили голландцы великодушную помощь, которую с такой уверенностью ожидают? […] Англичане… конечно, проспали все те годы, когда Германия вооружалась, но ведь и другие страны, причём страны, граничащие с Германией, проспали их тоже. Страусовая политика до добра не доводит, в этом убедилась Англия, и убедился весь мир, и теперь все страны… должны нести суровую расплату. […] Высадка, освобождение, свобода когда-нибудь придут; но выбрать подходящий момент — дело самой Англии, а не всех оккупированных стран, вместе взятых».

Анна часто рассказывает в письмах к Китти об особенностях быта в Убежище и экстренных, тревожных ситуациях. 29 сентября 1942-го: «…Из-за того, что у нас нет ванны, мы моемся в тазике… […] Посещение водопроводчика было для всех крайне неприятным. Нам нельзя было не только в течение дня включать воду, но и пользоваться уборной. […] Это было ещё далеко не так ужасно по сравнению с тем, что целый день мне надо было сидеть тихо и не разговаривать. […] Мы уже и так, в обычные дни, вынуждены шептаться; а вовсе не разговаривать и не двигаться — ещё в десять раз ужаснее». 1 октября: «Вчера я страшно перепугалась. Вдруг в восемь часов раздался очень резкий звонок. […] Мы ведём себя тихо, как новорожденные мышата. Кто бы мог предположить три месяца назад, что Анна, подвижная, как ртуть, час за часом должна будет и сможет так тихо сидеть?» Анне всё время ставят в пример Марго, и она дразнит старшую сестру «примерным ребёнком», чего та «не выносит». 20 октября Анна сообщает о пережитом страхе, что их обнаружили, в результате чего все они «пережили шок». «Этот человек… принимал в моём воображении всё большие размеры. В конце концов он стал похож на великана и был самым ужасным фашистом из всех существующих. Фу, к счастью, на этот раз всё очень хорошо обошлось». 28 ноября Анна пишет, что когда нельзя зажигать свет, «как только мы не коротаем время: загадываем загадки, делаем в темноте гимнастику, разговариваем по-английски или по-французски, обсуждаем книги…»                    13 декабря она рассказывает о том, что видно в щёлку между занавесками в сумерках в конторе: «…За окном ещё много интересного: машины, баржи, дождь. Я слышу трамвай, детей, и мне хорошо».  13 января 1943-го Анна описывает, как обитатели Убежища помогают в работе конторы: наполняют пакетики соусом. 25 марта – очередная тревога, страх, что их обнаружили. Оказалось, что вечером в контору забрались воры, но, услышав шаги в доме, убежали. Пока ситуация не прояснилась, «было договорено, что мы не будем ни открывать кран, ни спускать воду в уборной…» 27 апреля: «Еда у нас никудышная. На завтрак сухой хлеб и суррогатный кофе… Картофелины… гнилые и сладкие на вкус. Кто хочет похудеть, побывайте в Убежище!» 1 мая Анна пишет, что от страха во время ночной стрельбы четыре раза за ночь собирала свои вещи в чемоданчик, но ведь она никуда не могла убежать. 18 мая: «Хотя стало тепло, нам приходится через день топить печки, чтобы сжечь очистки и мусор. В помойные вёдра ничего бросать нельзя, потому что мы всё время должны опасаться складского рабочего. Как легко самая маленькая неосторожность может нас выдать!» 15 июня Анна сообщает о том, что всё население в Нидерландах обязано сдать свои радиоприёмники (в том числе в их конторе), поэтому вместо большого «Филипса» обитатели Убежища получат припрятанный маленький радиоприёмник. 11 июля: «…Англичане тем временем высадились в Сицилии, и папа снова настроился на “скорый конец”. […] Беп даёт нам с Марго много конторской работы. Мы обе считаем это важным, и ей это очень помогает. Разложить корреспонденцию и сделать записи в книге расходов может всякий, но мы делаем это особенно добросовестно. […] Мип… каждую субботу приносит пять книг из библиотеки. […] Обычные люди не знают, как много значат книги для заточённого. Чтение, учёба и радио — вот наши единственные развлечения». 16 июля: «Снова взлом, но на этот раз настоящий», воры забрались в контору и на склад, украли деньги, карточки на сахар. 23 июля Анна сообщает Китти, что обитатели Убежища  обсуждали, какое первое желание у каждого из них, когда они вновь окажутся на свободе. Кто-то мечтал о горячей ванне, кто-то о чашке кофе, кто-то о пирожных, кто-то о прогулке по городу и о посещении кино, отец Анны  хотел прежде всего навестить тяжелобольного помощника, а сама Анна «от блаженства не знала бы, с чего начать». 26 июля Анна рассказывает о бомбёжке и пожаре в Амстердаме:   «… грохнул дом, и полетели бомбы. Я прижала к себе свою сумку на случай бегства, скорее чтобы за что-нибудь держаться, чем чтобы убежать, ведь мы всё равно не можем уйти, улица для нас означает такую же опасность для жизни, как и бомбёжка». Тут же информация об отречении Муссолини:  «Муссолини отказался от власти, король Италии принял бразды правления. Мы ликовали. После всего этого… ужаса наконец-то снова что-то хорошее и… надежда!  […] …Утром у нас опять была воздушная тревога с налётами… Я просто задыхаюсь от тревог, не высыпаюсь, и никакого желания заниматься». 3 августа: «В Италии запрещена фашистская партия. […] Наше прекрасное радио на прошлой неделе забрали. […] В третий раз была бомбёжка. Я стиснула зубы и тренировала своё мужество». 5 августа  Анна пишет о распорядке дня  в Убежище, о том, что по будням в обеденное время они слушают радио вместе с помощниками из конторы: «Час дня[xxix]. Все в напряжении слушают Би-би-си. Только в эти редкие минуты, объединившись у маленького радиоприёмничка, жители Убежища не перебивают друг друга. […] Четверть второго… Каждый из конторы получает чашку супа, а если есть, и что-нибудь сладкое. […] Клейман рассказывает последние городские новости, он в этом смысле на самом деле неиссякаемый источник». 10 августа Анна рассказывает, что Мип ехала на велосипеде с запрещённой книгой о Муссолини (по заказу соседа Анны по комнате, который снова, констатирует она, «подверг нашу жизнь опасности»). «По дороге на нее наехал мотоцикл СС. Нервы у неё не выдержали, она крикнула “Мерзавцы!” — и поехала дальше. Лучше не думать, что могло бы случиться, если бы её забрали в участок». В записи от              23 августа Анна даёт заглавие по-немецки: «Wenn die Uhr halb neune schlägt…» («Когда часы бьют полдевятого…»): «Ни капли воды, никакой уборной, не ходить, полная тишина. Пока не пришли служащие конторы, на складе всё слышно ещё лучше». 16 сентября: «Наши взаимоотношения становятся чем дальше, тем хуже. За столом никто не смеет рта раскрыть… потому что всё сказанное будет воспринято или как обида, или неправильно…Я каждый день глотаю валерьянку от страха и депрессии, но это не помогает: на следующий день настроение ещё более удручённое. Хоть раз как следует, громко рассмеяться помогло бы куда лучше… но смеяться мы почти разучились». Все тревожатся, что работник склада, ненадежный и весьма любопытный человек, что-то заподозрил. 17 октября: «У меня голова кругом идёт от ругательств, которые последний месяц так и сыплются в этом уважаемом доме. Папа ходит стиснув зубы… Честно говоря, я порой забываю, с кем мы в ссоре и с кем уже произошло примирение… Единственное, что отвлекает, это занятия, и я много занимаюсь». 29 октября Анна записывает, что периодически на неё находит «жуткий страх», что от тяжёлой обстановки, ссор обитателей Убежища у неё «совершенно нет аппетита». «”На волю! Воздуха и смеха” – хочется мне закричать». 8 ноября: «Я сама очень недовольна тем, что здесь, в Убежище, ужасно завишу от настроений. Кстати, не только я одна, но и все мы. […] По ночам в постели я вижу себя одну в темнице, без папы и мамы. Иногда я брожу по дороге, или у нас в Заднем Доме пожар, или ночью приходят за нами, и я от отчаяния залезаю под кровать. Я вижу всё это как наяву. И вдобавок у меня неотвязное чувство, что всё это может случиться с тобой в любую минуту! […] Я совершенно не могу себе представить, что мир когда-нибудь станет для нас таким, как был. Правда, иногда я говорю о «после войны», но говорю будто о воздушном замке, о чем-то несбыточном. Я вижу нас восьмерых вместе с Убежищем, словно кусочек голубого неба, окруженный чёрными-пречёрными тучами. Маленький кружок, на котором мы стоим, ещё в безопасности, но тучи подступают всё ближе, и кольцо, отгораживающее нас от приближающейся опасности, сжимается всё теснее. Теперь мы уже настолько окружены опасностью и темнотой, что в отчаянных поисках спасения наталкиваемся друг на друга. Мы… отрезаны этой мрачной массой, которая… хочет раздавить, но пока не может. И мне хочется только кричать и умолять: “О кольцо, кольцо, стань шире и раскройся для нас!”» 22 декабря Анна сообщает Китти, что переболела тяжёлым гриппом, что «взаимоотношения хорошие, никто ни с кем не в ссоре, но это вряд ли долго продлится», рассказывает о подарках на  Хануку и на Рождество и заканчивает запись так: «Затишье на войне, настроение гадкое». 24 декабря: «Когда нам снова будет позволено вдохнуть свежего воздуха?» 22 января 1944-го Анна пишет о  взаимоотношениях семейства Франк с другими обитателями Убежища: «…мы бываем правы по существу спора, но от разумных людей (а к таковым мы себя причисляем) можно ожидать большего умения и такта в общении».                28 января Анна пишет об их помощниках (сотрудниках фирмы, которую основал её отец) как о примере благородства: «Лучший пример – те, кто помогает нам; только благодаря им мы смогли продержаться так долго… а случись что – им придётся разделить нашу судьбу. Ни разу мы не услышали ни слова, ни намёка на то, что мы для них обуза… никто никогда не попрекнул нас лишними трудами и заботами, которые мы им причиняем. Каждый день они заходят к нам наверх, разговаривают с нашими мужчинами о делах фирмы и о политике, с дамами — о еде и лишениях военного времени, с детьми – о книгах и газетах. Они стараются приходить к нам с весёлыми лицами, в дни рождения и праздники приносят цветы и подарки, всегда и во всём готовы нас поддержать. Мы никогда не должны забывать, что наши помощники в своей бодрости и любви выказывают не меньший героизм, чем другие на войне или борясь против немцев в тылу».    3 февраля: «Вся страна ждёт высадки союзников». Оккупанты грозятся даже затопить часть Нидерландов в этом случае и печатают в газетах карты с заштрихованными участками, подлежащими затоплению. «Поскольку большие куски на карте Амстердама  заштрихованы, сразу же возникает вопрос, что мы станем делать… […] Мы изощряемся в остроумии, но на самом деле всё будет вовсе не смешно. Теперь на очереди второй вопрос. Что делать, если немцы решат эвакуировать Амстердам? […] Постоянные темы для обсуждения – голод, смерть, бомбы, огнетушители, спальные мешки, еврейские документы, ядовитые газы… Не слишком весёлые разговорчики. […] Я спокойна и не поддаюсь общей панике. Я уже дошла до того, что мне почти всё равно, умру я или останусь в живых. Земля будет вертеться и без меня, а сопротивляться всем этим ужасам я всё равно не могу. Будь что будет, а моё дело – учиться и надеяться, что всё кончится хорошо». 10 марта – опять страх, что их обнаружили: «…Вдруг совсем рядом с нами раздался стук в стену. […] Остаток вечера прошёл в подавленном и нервозном настроении». 14 марта: «Поскольку людей, достававших нам продовольственные карточки, арестовали, у нас осталось всего пять купленных из-под полы карточек… […]  Да, мало радости на четвертом году войны жить на нелегальном положении. Когда только кончится всё это безобразие!» 23 марта: «Тех, кто доставал нам продовольственные карточки, выпустили на свободу, вот счастье так счастье!» 27 марта: «…Радио у нас включается  в восемь утра… и новости слушаются каждый час… часто до одиннадцати вечера. Вот лучшее доказательство терпения взрослых […] и если они не едят и не спят, то сидят у радиоприемника и разговаривают про еду, сон и политику». 29 марта Анна, обращаясь к Китти, пишет: «Хотя я много рассказываю тебе про нас, тем не менее тебе известна лишь малая частичка нашей жизни. Ты не знаешь, как умирают от страха наши дамы во время бомбёжек… как в это время дома сотрясаются, словно былинки на ветру…» 3 апреля: «…Не только в Убежище, но и во всей стране, во всей Европе, да и за её пределами еда стала очень важной и трудной проблемой. […] Конечно, мало радости каждый день и в обед, и в ужин есть, например, кислую капусту, но никуда не денешься, голод не тётка». 11 апреля Анна подробно описывает тот ужас, который все они пережили, когда в конторе была кража со взломом и ночной сторож вызвал полицию. Две ночи и день обитатели Убежища сидели в темноте, говорили шёпотом, ожидая, что их могут обнаружить, особенно когда услышали шаги на лестнице перед шкафом, маскирующим их укрытие. Мать Петера даже предложила сжечь Дневник Анны. «Эта минута была для меня такой же страшной, как те,  когда полиция возилась у нашего подвижного шкафа; нет, только не это, если сожгут мой дневник, пусть сожгут и меня вместе с ним! […] Теперь мы должны вести себя как солдаты… если мы погибнем, то за королеву и отечество, за свободу, истину и справедливость, как всё время говорят по радио “Оранье”. Вот только ужасно, что мы навлечём беду на тех, кто нам помогает! […] Никто из нас прежде не сталкивался с такой опасностью… полиция прямо-таки упёрлась в нашу потайную дверь…» После этого случая помощники попросили обитателей Убежища ради безопасности никогда не спускаться вниз, в контору, даже по вечерам и выходным. И ещё много других дополнительных предосторожностей нужно было соблюдать. По этому поводу Анна восклицает: «Кончится же когда-нибудь эта ужасная война, станем же мы когда-нибудь опять людьми, а не только евреями!» 15 апреля: «Только пришли в себя, и тут же – новый испуг! Когда же это кончится? […] Петер забыл отодвинуть засов на входной двери. В результате Кюглер с рабочими склада не могли попасть в дом, пришлось… взломать окно на кухне. […]  Кюглер в ярости». 17 апреля Анна сообщает, что обитатели Убежища опять тревожатся из-за подозрительных звуков снаружи, опасаются, что это воры. 3 мая Анна рассуждает о природе войн: «Почему ежедневно на войну тратятся миллионы, а на медицину, на помощь художникам и артистам, на помощь бедным не находится ни гроша? Почему в одних странах люди голодают, а в других гниют лишние продукты? Ну почему люди ведут себя так безрассудно? Я не думаю, что войны развязывают только сильные мира сего – правители и капиталисты. О нет, маленький человек участвует в этом с неменьшим удовольствием, иначе народы давно уже восстали бы против войны. Ничего не поделаешь, человеку присуща тяга к разрушению… и пока всё человечество без исключения коренным образом не изменится, будут свирепствовать эти войны…» 8 мая Анна пишет о реакции обитателей Убежища на рассказ Мип об угощении на помолвке её племянницы: «У нас текли слюнки, ведь мы съели на завтрак всего по две ложки каши и клацали зубами от голода…», и сёстры Франк так жадно ловили каждое слово Мип, «как будто никогда в жизни не слышали о вкусной еде и шикарных людях!» 25 мая Анна сообщает, что Беп обручилась с человеком, который «скрывается, другими словами, живёт на нелегальном положении», чтобы его не угнали в Германию. Арестовали их знакомого Ван Хувена (который помогал им с продуктами), у него «в доме прятались двое евреев». Анна пишет, что сейчас им придётся ещё меньше есть: не завтракать вообще. «Голодновато, но всё лучше, чем если нас найдут». 26 мая: «Я чувствую себя такой удручённой… и на лице каждого можно прочесть страх, нервозность и отчаяние». Анна пишет, что очень тяжело их помощникам (а они «такие изумительные, такие добрые люди!»), особенно Мип, у которой прибавилось работы, и Кюглеру, «которого невыносимо гнетёт огромная ответственность за нас восьмерых», а двое других, «Клейман и Беп тоже… очень хорошо заботятся о нас… но… у них напряжение хоть иногда, ненадолго ослабевает, нас же оно не отпускает никогда… вот уже два года… […] Я снова и снова спрашиваю себя, а может быть, для всех нас было бы лучше, если бы не стали прятаться, если бы сейчас нас уже не было в живых, и не пришлось бы терпеть все эти муки, и, главное, мы бы не подвергали опасности других. Но и об этом страшно подумать, мы ещё любим жизнь… мы ещё надеемся…» 5 июня:    «Наши деньги для чёрного рынка на исходе, на что мы будем жить в следующем месяце?» 6 июня: «Сегодня знаменательный день, высадка началась. […] Убежище взбудоражено! Неужто близится долгожданное освобождение… не слишком ли похоже на сказку, чтобы стать реальностью? […] Пока ещё мы этого не знаем, но надежда рождает жизнь, она возвращает нам мужество, она возвращает нам силу. Ведь мы должны мужественно перенести все страхи, лишения и страдания. […] Cамое прекрасное для меня в высадке союзников – чувство, что приближаются друзья. […] Возможно, как сказала Марго, в сентябре или октябре я таки смогу пойти в школу». 27 июня: «Настроение круто изменилось, всё идёт великолепно».

И Анна радуется, что даже плохая погода, («дня не проходит без дождя и шторма») не мешает наступлению. Но эта внушавшая такие надежды на спасение военная операция союзников по освобождению Нидерландов, как известно, провалилась, и оккупация продолжилась почти до капитуляции нацистской Германии. Ни одна страна во время Второй мировой войны не была оккупирована нацистами так долго: целых пять лет, с мая 1940-го по май 1945 года.

Несмотря на такие суровые условия и отсутствие свежего воздуха, Анна быстро растёт, а подходящей по размеру одежды и обуви нет. 12 марта 1943-го она записывает: «Мне не лезут больше ни одни ботинки… Может быть, Мип раздобудет что-нибудь на чёрном рынке». 2 мая Анна сообщает, что гардероб всех обитателей Убежища обносился, а трём подросткам стала мала их одежда, особенно ей.

Анна узнаёт и пишет в Дневнике об участи схваченных евреев, размышляет о судьбе и миссии еврейского народа. 9 октября 1942-го она сообщает информацию о пересыльном лагере Вестерборк в Голландии (куда Анна со своей семьёй тоже попадёт в августе 1944 года): «Сегодня ничего, кроме страшных и угнетающих вестей, сообщить не могу. Многих наших знакомых евреев хватают группами… их просто отвозят в вагонах для скота в Вестерборк, большой лагерь для евреев […] Есть людям не дают, а пить и подавно. Только один час в день есть вода, один туалет и один умывальник на несколько тысяч человек. Спят они все вповалку, мужчины и женщины. Женщинам и детям часто бреют головы. […] Если уж в Голландии так ужасно, каково же им будет в далёких и варварских краях, куда их ссылают? Мы предполагаем, что большинство убивают. Английское радио говорит об отравлении газом, может быть, это самый быстрый способ умерщвления». Анна пишет, что всё это творят немцы, а она ведь тоже принадлежит к немецкому народу, и тут же восклицает: «Но нет, Гитлер нас уже давно лишил гражданства». 19 ноября: «Множество друзей и знакомых пропали, их ждёт страшный конец. Каждый вечер по улицам ползут зелёные или серые военные машины. Звонят во все двери и спрашивают, живут ли там евреи. Если да, то тут же забирают всю семью… Никто не может избежать своей судьбы, если не скроется. […] По вечерам в темноте я вижу ряды хороших, ни в чем не повинных людей, они идут, с плачущими детьми, всё идут и идут, ими командуют несколько эдаких типов, их бьют, мучают до того, что они валятся с ног. Никому нет пощады. Старики, дети, младенцы, беременные женщины, больные, все, все идут вместе на смерть. Как хорошо нам тут, как хорошо и спокойно. Нас не касался бы весь этот ужас, если бы мы только не боялись за всех, кто нам так дорог и кому мы уже не можем помочь. Мне стыдно оттого, что я лежу в тёплой постели, в то время как мои самые любимые подруги где-то там упали на землю или их сбили с ног. Мне самой становится жутко, когда я думаю обо всех… кто теперь отдан в руки самых свирепых палачей, каких ещё не бывало на свете. И всё это потому, что они евреи». 13 января 1943-го: «Там, на воле, ужасно. Днём и ночью несчастных людей увозят и разрешают взять с собой только рюкзак и немного денег. Но даже и это у них по дороге отнимают. Семьи разлучают, мужчин, женщин, детей отрывают друг от друга…» 27 марта: «Как стадо бедной, больной, заброшенной скотины, гонят этих несчастных людей в грязные места убоя. Но лучше я об этом помолчу, собственные мысли доводят меня только до кошмаров!»

14 октября 1942-го Анна сообщает о своих занятиях стенографией, о книгах, которые она хочет дать почитать своим детям, о том, что мама, она и Марго «снова лучшие друзья» и что Марго тоже ведёт дневник и разрешила Анне его почитать. Но Анна даже не намекает на содержание пропавшего после ареста  дневника своей старшей сестры.

17 ноября 1942-го Анна цитирует из «проспекта и путеводителя» по Убежищу (сочинённого компаньоном отца): «Разрешены все культурные языки, значит, не немецкий». 20 мая 1944-го Анна сообщает, что «от волнения заговорила по-немецки», т.е. на родном языке, когда опрокинулась ваза с цветами и залила её папки, тетради и книги, но, к счастью, удалось всё высушить.

В последних двух записях в Дневнике Анна пытается разобраться в себе, говорит, что в ней как бы две половинки – более поверхностная и более глубокая, ведь недаром её называют «клубком противоречий». Через два дня после самого последнего письма к Китти от 1 августа 1944-го все обитатели Убежища были схвачены нацистами, гестаповскому офицеру, австрийцу по национальности, помогали при обыске и аресте голландцы из «Зелёной полиции», которая специализировалась на поиске и аресте евреев. Историю последних месяцев жизни Анны мы знаем только по воспоминаниям свидетелей.

Мип Гиз в своих воспоминаниях об Анне Франк[xxx] рассказывает, что произошло в день ареста: «Это был обычный летний день, пятница 4 августа 1944 года. Придя на работу, я тут же поднялась в Убежище, чтобы взять список покупок. […] Анна, как обычно, забросала меня вопросами, и непременно хотела о чём-то поговорить со мной наедине. Я пообещала ей зайти днём, после того как сделаю покупки». Потом в конторе появились гестаповец-австриец в сопровождении голландцев из «Зелёной полиции». По рассказу Яна, мужа Мип, вскоре «…перед домом… остановилась машина Зелёной полиции. Дверь открылась, оттуда вышли наши друзья с небольшими узелками в руках и сели машину […] Арестованных сопровождали двое вооруженных мужчин в штатском»[xxxi]. Когда арестованных увезли,  Мип, её муж Ян и Беп проникли в потайное помещение. Мип Гиз вспоминает, как нашла Дневник Анны: «Дверь в Убежище была заперта на замок, но к счастью, в конторе хранился запасной ключ. И вот мы наверху. Там всё было перевернуто вверх дном: сдвинута мебель, содержимое шкафов и ящиков выброшено на пол. В спальне господина и госпожи Франк в ворохе бумаг на полу мне бросилась в глаза тетрадка в оранжевом переплете. Это был дневник Анны. Я вспомнила, как она радовалась, когда родители подарили ей эту тетрадь на день рождения, и как важно было для нее всё, что она писала. Я стала разбирать бумаги и увидела несколько кассовых книг и отдельных листков, которые Анна использовала для своих записей, когда первая тетрадка кончилась». Потом Мип спрятала все рукописи Анны и решила, что будет «хранить их до тех пор, пока Анна не вернётся»[xxxii]. Далее Мип Гиз рассказывает, как попыталась, по договоренности с посредником фирмы, предложить взятку гестаповцу-австрийцу, своему земляку, чтобы выкупить арестованных нелегалов и двух помощников, но из этого ничего не вышло, и она сама едва избежала ареста.

Итак, все обитатели Убежища оказались во власти нацистов и начали свой скорбный путь, спускаясь по ступеням в рукотворную преисподнюю и проходя все адские уровни. Хочется отвернуться от этого ужаса, закрыть глаза, но совесть и причастность к роду человеческому, представители которого способны создавать этот ад на земле, заставляет не отворачиваться и пройти с Анной этот путь до конца.

Книга К.А.Лей, написанная на основе свидетельств очевидцев, даёт представление о лагерном периоде жизни Анны и её близких. На русский язык переведён раздел этой книги под названием «Последние дни Анны Франк»[xxxiii]. Вот некоторые из свидетельств.

Дженни Бриллеслейпер, арестованная вместе с родственниками из-за участия в движении Сопротивления, утром 8 августа 1944 года на перроне амстердамского центрального железнодорожного вокзала обратила внимание на семью из четырёх человек: «заботливый отец, растерянная и нервная мать и две девочки-подростка, спортивного вида, с рюкзаками». Это была семья Франков. Их в числе прочих, как и Дженни с сестрой, родителями и братом, отправляли в голландский концентрационный лагерь Вестерборк, который находился недалеко от немецкой границы.

Отто Франк вспоминал об этой дороге в первый лагерь: «Мы были вместе, и нам даже дали еду на дорогу. Мы знали, куда едем, и в то же время казалось, будто мы отправляемся на прогулку. Настроение было приподнятым, во всяком случае, если сравнивать со следующим переездом… Ведь возможно, что русские уже в центре Польши! Так или иначе, но мы надеялись на лучшее. Анна, не отрывая глаз, смотрела в окно».

Один из узников, Нильс Прессер, так описывал Вестерборк: «Лагерь был ограждён колючей проволокой. Каждый из… бараков предназначался для 300 заключённых. […] На ночь мужчины и женщины расходились по своим баракам, но днём могли, как правило, общаться беспрепятственно».

Допрашивавшая Франков в Вестерборке Вера Кон хорошо запомнила эту семью: «Франк — мужчина приятной наружности, вежливый и корректный. Он стоял передо мной, не опуская глаз, и спокойно отвечал на вопросы. Анна была рядом с ним. Ее лицо по принятым меркам нельзя было назвать красивым, но необыкновенно живые ясные глаза притягивали внимание. Ей было пятнадцать лет. Все члены семьи держались с достоинством и не проявляли страха или паники».

Всех восьмерых: Франков, ван Пелсов и доктора Пфеффера как скрывавшихся евреев поместили в барак «S», что означало «штрафной» (Strafbarak). Мужчин обрили наголо,  женщин коротко остригли, отняли все их вещи и заставили надеть лагерную форму: комбинезоны и деревянные башмаки. Им не дали мыла, а их паёк был максимально урезан.

Лена де Йонг, с которой Франки познакомились в этом лагере, вспоминала: «Анна была таким милым ребёнком. Девочки ещё так многого ждали от жизни… Франки всё еще пребывали в потрясении от случившегося с ними. […] Это была дружная семья, их всегда видели вместе».

В лагере каждый день в пять утра была перекличка, потом узники штрафного барака направлялись в основном на разборку аккумуляторов разбитых самолетов, детали которых потом снова использовали. Узники беспрерывно кашляли из-за пыли и повышенной влажности. Обед состоял из куска чёрствого хлеба и водянистого супа.

Роза де Винтер, узница Вестерборка и Освенцима, вспоминала: «Я видела Анну Франк ежедневно, она и Петер ван Пелс всегда были вместе. Анна сияла, и казалось, что этот свет распространялся на Петера. Вначале мне бросились в глаза лишь её бледность и болезненность, но потом я ощутила её силу и обаяние. […] Она была так свободна в своих движениях, манере говорить, что я невольно сказала себе: она счастлива. Счастье в Вестерборке — этому трудно поверить. […] Отец Анны был молчалив, спокоен и уже одним этим помогал своим близким. Когда Анна заболела, он каждый вечер часами сидел у её постели, рассказывая разные истории. И сама Анна была такой же. Когда она поправилась, то взяла на себя заботу о больном двенадцатилетнем мальчике Давиде…»

Знавшая Анну ещё до Убежища её ровесница Ева Шлосс[xxxiv], семья которой тоже скрывалась в Амстердаме и по доносу была арестована и направлена сначала в Вестерборк, а затем в Освенцим, запомнила своё восприятие этого первого лагеря: «Нам совсем не было страшно в Вестерборке, он не казался настоящим концлагерем. Ужасен был арест, допросы, побои, но оказавшись на месте, мы ощутили своего рода свободу. Мы могли находиться на свежем воздухе, общаться с людьми, чего были лишены многие месяцы. Мы не сомневались, что выживем. Наверно, такая уверенность — свойство человеческой натуры…»

Отто Франк вспоминал: «Днём в лагере мы работали, но по вечерам были свободны. Как мы радовались за детей, которые после месяцев заточения могли свободно разговаривать с другими людьми! В то же время нас, взрослых, ни на минуту не покидал страх депортации в польские лагеря уничтожения».

Когда стало известно, что очередная тысяча узников будет отправлена в лагеря уничтожения в Польше, в Вестерборке началась паника. За день до отправки в штрафном бараке были зачитаны имена подлежащих дальнейшей депортации, в их числе были Франки и все их соседи по Убежищу. Роза де Винтер запомнила, что Франки договорились встретиться в Швейцарии у родственников Отто, если потеряют друг друга. 3 сентября 1944 года в Освенцим отправился последний эшелон из Вестерборка, состоящий из 1019 узников, в числе которых было 79 детей.

Ева Шлосс, которая с семьёй тоже была в этом списке, запомнила момент посадки в эшелон: «Я насчитала 35 грузовых вагонов для нас и несколько второго класса — для сопровождающих. Грузовые вагоны были совершенно закупорены, но кое-где просвечивали щели, откуда тянулись руки запертых в поезде людей. Они напоминали утопающих, отчаянно цепляющихся за жизнь. Сияло солнце, пели птицы, и тут же осуществлялось массовое убийство — немыслимо! В одиннадцать часов прозвенел звонок, и поезд тронулся. На его торце крупными буквами был указан маршрут: «Вестерборк — Освенцим, Освенцим — Вестерборк»».

В вагонах нестерпимо воняло, люди заболевали дизентерией и умирали по дороге. Лена де Йонг, которая находилась в одном вагоне с Франками и их соседями по Убежищу, рассказала об одном страшном инциденте в пути: «Поезд вдруг остановился. Оказалось, что шесть пленных прорубили дыру в полу вагона и пытались бежать через нее. И это — на полном ходу! Один из них погиб, остальные пятеро выжили, но один мужчина потерял руку, а молодая девушка лишилась обеих. Раненых оставили на попечение местных голландцев, и это спасло их».

На остановках охранники выдавали узникам немного хлеба и варёной свёклы, но воды было очень мало, и всех мучила жажда. Роза де Винтер: «Поезд стоял не на станциях, а между ними, где не было никаких указателей. Поэтому мы не могли понять, где находимся. […] Солдаты ходили по вагонам и требовали отдать им всё ценное. Тем, кому удалось захватить с собой монеты или драгоценности, спрятав их за подкладку одежды, пришлось расстаться с ними. Другие предпочитали выбросить украшения и деньги в окно, чем отдать их в руки захватчиков. Бросали и скомканные записочки, адресованные родным и близким. Эти весточки, подобранные простыми людьми, в том числе немцами на территории Германии, нередко попадали потом к адресатам».

Ева Шлосс: «Это было страшно, невообразимо. Духота становилась особенно тяжёлой, когда поезд стоял, что часто длилось часами. Солнце палило нещадно, крошечные окошечки едва пропускали свежий воздух. Вагоны были переполнены так, что всем сидеть одновременно не удавалось, поэтому садились по очереди. Ведро, служащее туалетом, опорожнялось на остановках, и часто стояло полным до краёв».

Отто Франк писал в своих воспоминаниях: «В этот страшный трёхдневный переезд я видел свою семью в последний раз. Мы старались сохранять мужество…»

Поздним вечером эшелон прибыл на вокзал Освенцима. Роза де Винтер: «Вокзал был освещен яркими прожекторами, направленными на наш поезд. […] Подгоняя людей приказами и угрозами, наёмники выбрасывали из вагонов чемоданы и сумки и складывали их штабелями. Тут же бросали трупы людей, умерших в дороге».

Ева Шлосс: «Первые несколько минут на платформе мы испытали облегчение: наконец свежий воздух и возможность подвигаться! Но тут мы увидели доктора Менгеле, известного под кличкой “ангел смерти”. Особый интерес он испытывал к близнецам и инвалидам с рождения. Один из его опытов состоял в том, чтобы умертвить одного близнеца и изучить эффект этой смерти на другом. За время своей службы в Освенциме с мая 1943 года он провел свои страшные эксперименты над 1500 близнецами. Должна признаться, что это был красивый мужчина: высокий, одетый с иголочки. Он стоял, окружённый офицерами СС и их прислужниками, направлявшими на нас оружие. И тут мы заметили табличку “Освенцим”. О Боже, как описать, что мы почувствовали в тот момент?» По команде: “Женщины налево, мужчины направо” мужчин отогнали в другой конец платформы, а женщин выстроили в колонну.

Около пятисот узников этого последнего транспорта из Вестерборка были  умерщвлены сразу по прибытии в Освенцим. Удушены были не только старые и больные, но и все дети моложе пятнадцати лет.

Ева Шлосс: «Мама дала мне большую шляпу и длинное пальто, которые спасли меня от газовой камеры: это несоразмерная одежда помешала Менгеле разгадать мой возраст». Хотя Еве, как и Анне, уже исполнилось пятнадцать лет, но, конечно, отправляли детей и подростков в газовые камеры не по документам, а по внешнему виду: на сколько лет они выглядели.

Менгеле распределял людей для лагеря или для немедленной отправки в газовые камеры. Проводилась и «естественная селекция»: для больных и детей были приготовлены грузовики, которые везли их прямо в газовые камеры. Отобранные для лагеря пешком дошли до ворот с надписью «Arbeit macht frei» («Работа делает свободным») и вступили на территорию Биркенау, так называемого лагеря «Освенцим-2», который находился в трёх километрах от основного лагеря. Вокруг забора из железных прутьев, по которым был пропущен ток, стояли охранники. После ледяного душа и дезинфекции узникам сбривали волосы, в том числе и на лобке, потом на руке делали татуировку с лагерным номером.

Эдит, Марго и Анна Франк, Роза де Винтер с дочерью были направлены в барак (блок) № 29. Все бараки были одинаковыми: длинное узкое помещение 44,2 х 8,5 метров с умывальником и парашей, тесными нарами в несколько ярусов и двумя одеялами на пять человек. В этом бараке была очень высокая смертность.

Ленни де Йонг: «Некоторые заключённые из их блока — даже сильные и выносливые на вид — сходили с ума и бросались на провода, по которым был пропущен ток».

Ева Шлосс с матерью оказалась в другом бараке. Она вспоминает: «Нам даже не досталось места на койках, и мы вынуждены были спать на полу, залитым нечистотами. Так, не покидая барака, нам предстояло провести три недели так называемого карантина, чтобы не занести в лагерь какие-то болезни. После “карантина” нам заново вытатуировали номера: оказывается, в первый раз ошиблись в числах».

Роза де Винтер: «У нас не было другой одежды, кроме лагерных балахонов: под ними мы ничего не носили. Но когда наступили холода, Анна вдруг пришла в барак в длинных трусах до колен. Она выглядела в них смешно и трогательно». На лагерном жаргоне это называлось что-то «организовать», то есть обменять или где-то достать.

Узниц Освенцима—Биркенау будили пронзительными свистками в полчетвертого утра, после чего они бежали в туалет, расположенный на границе территории лагеря. Завтрак состоял из коричневого пойла.

Во время перекличек узниц выстраивали в ряды по пять. Старосты блока пересчитывали их и докладывали начальству. Утренняя перекличка длилась сорок пять минут, вечерняя — час, но могла длиться и до пяти часов.

Ева Шлосс: «Часто мы стояли часами на невыносимом холоде, всегда рядами по пять. Двигаться было строго запрещено. Между рядами непрерывно сновали женщины из СС и их прислужницы из пленниц, они били плётками тех, кто уже был не в силах держаться на ногах. Нас старательно пересчитывали. Если было расхождение с числом предыдущего дня, то процедура повторялась. А расхождение было почти всегда: ведь люди умирали».

Роза де Винтер: «Нам всегда хотелось пить, особенно во время переклички. Если шёл дождь или снег, то мы высовывали язык в надежде, что на него попадут несколько капель. Многие из-за этого схватывали простуду… Один раз я так мучалась от жажды, что мне казалось: не выдержу, умру. И вдруг передо мной возникла Анна с кружкой “кофе”. До сих пор не понимаю, откуда она её взяла».

После переклички тела умерших за предыдущий день кидали в грузовики и увозили, а оставшихся в живых гнали на работу. Анна и другие узницы из её барака должны были раскапывать поле, находившееся в получасе ходьбы от лагеря — совершенно бессмысленное занятие. Тем не менее, надсмотрщики ударами плёток заставляли женщин копать быстрее. В обеденный перерыв, длившийся полчаса, приносили суп: зеленоватую жидкость с несколькими кусочками овощей. После этого узницы работали ещё шесть часов, затем возвращались в лагерь. Ужин состоял из кусочка хлеба с капелькой маргарина. В девять вечера давали  сигнал «отбой».

Газовая камера работала безостановочно. В еврейский праздник — день Примирения — в неё отправили целый барак, в котором было особенно много больных.

Роза де Винтер очень привязалась к Анне. Она вспоминала: «Анна была младшей в блоке, но именно ей мы поручили распределять хлеб. Она исполняла это задание тщательно и честно — так, что никто не оставался в обиде. […] От нее исходило какое-то внутреннее обаяние. […] Она часто ухаживала за больной матерью. Эдит была совершенно беспомощна, и Анна делала для нее всё, что могла: живо, бодро и даже — в этих условиях — с особой грацией».

По воспоминаниям одной из узниц, знавшей Анну, Марго и Эдит, «они всегда были вместе — мать и две дочки. Непонимание и ссоры, описанные в дневнике, — всё это исчезло в тех страшных обстоятельствах. Эдит Франк всегда думала о девочках, старалась достать для них что-то съестное. Она неизменно сопровождала их в туалет».

Другая узница Биркенау  констатировала: «Что-то происходило с нашими чувствами и достоинством. Помню жуткую сцену: несколько истощённых голых женщин дерутся из-за куска заплесневелого хлеба. Когда я первый раз увидела телегу с грудой трупов, то оцепенела от ужаса. Второй раз подумала: “Ах, опять”. А третий раз и вовсе не обратила внимания…»

На этом фоне особенно выделялась чувствительность Анны Франк. Один раз по дороге с работы, проходя мимо газовых камер, узницы, среди которых была Анна, увидели венгерских детей, ожидавших под проливным дождём своей очереди в смертельный «душ». Роза де Винтер запомнила реакцию Анны, которая ещё способна была плакать от сочувствия к другим несчастным: «Анна толкнула меня: “Посмотри только на их глаза…”.  Она плакала. А вообще у большинства из нас уже давно не было слёз».

Привилегированное положение цыган в Освенциме закончилось в сентябре 1944 года, когда нацисты приняли «окончательное решение» уничтожить этот народ, как и евреев. Роза де Винтер вновь поразилась реакции Анны: «Мы видели, как их загоняют в грузовики, но казалось, не осознавали, что происходит. Ежедневное столкновение с горем и смертью словно ожесточило наши души. Но Анна страдала вместе с обречёнными. Как она плакала, когда мимо нас проехал грузовик с цыганскими девочками, совершенно голыми!»

Когда в октябре 1944 года Анна заболела чесоткой[xxxv] и находилась в санитарном блоке — «чесоточном бараке», Марго осталась ухаживать за ней,  хотя как раз тогда для работы на военной фабрике, где были лучшие условия, отбирали молодых женщин  и девушек, и у неё была возможность попасть туда, как это получилось у Джуди, дочери Розы де Винтер. Лена де Йонг вспоминала, что Эдит была в отчаянии: «Она не съедала свой хлеб, а искала возможность передать его девочкам. Она пыталась вырыть дыру под стенкой санитарного блока, что в рыхлой земле было не так трудно. Но у Эдит не хватало сил и для этого, и тогда взялась за дело я. […]  Дыра удалась, через неё мы могли переговариваться с девочками и передавать им еду».

Марго тоже заразилась чесоткой. Ронни Гольдштейн, лежавшая в том же блоке, вспоминала: «Девочки Франк в чесоточном блоке почти не общались с другими. Только при дележе еды они немного оживлялись. Они болели тяжело: их тела сплошь покрывали сыпь и язвочки. Мазь — единственное наше лекарство — помогала мало. Девочки мучались от зуда и были очень удручены. Чтобы немного подбодрить их, я часто им пела».

Одежду у больных чесоткой отнимали, и они, обнаженные и обессиленные, лежали на полу барака, а за окном росла гора трупов. Сёстры Франк были измучены и истощены до предела, но всё-таки в тот раз они не умерли от чесотки и вышли из этого страшного барака.

30 октября 1944 года в женском отделении Освенцима-Биркенау была проведена ещё одна селекция. Ленни Бриллеслейпер вспоминала: «Нас палками выгнали из барака, но не послали на работу, а собрали на площади для общей переклички и заставили раздеться догола. Так мы простояли день, ночь и еще один день. Иногда разрешали лишь чуточку размяться и время от времени кидали нам сухие куски хлеба. Потом плётками погнали в большой зал, где было, по крайней мере, тепло. Этот зал, где и собирались провести отбор, был залит нестерпимо ярким светом. […] Нас взвешивали и осматривали, после чего Менгеле указывал рукой налево или направо: как мы думали — жизнь или смерть».

Роза де Винтер, которая, как и Эдит Франк, попала «направо», в группу старых и больных, т.е. подлежащих уничтожению, вспоминала об этом отборе и о девочках Франк: «Пятнадцать и восемнадцать лет, голые, худющие, под безжалостными взглядами фашистских офицеров. Анна смотрела прямо перед собой, она подтолкнула Марго, чтобы та выпрямилась». Обе истощённые, но молодые, они попали «налево», то есть у них ещё оставался шанс выжить.

После окончания селекции староста греческого барака выбрала из группы «отбракованных» тех, кто выглядел чуть лучше других, среди них оказались Роза де Винтер и Эдит Франк, и отправила их в другой блок на перекличку. Всех оставшихся увезли в газовые камеры.

Анна и Марго Франк оказались в группе женщин, отобранных для отправки в рабочий концлагерь Берген-Бельзен. Им выдали старую одежду и обувь, одеяло, четвертушку хлеба, двести граммов колбасы и капельку маргарина. Потом всех загнали в поезд. Четыре дня они провели в набитом до предела, жутко холодном вагоне. Пищу им больше не выдавали. По прибытии их повели в новое отделение лагеря, строительство которого началось в сентябре 1944 года.

Ленни Бриллеслейпер сохранила в памяти своё  первое впечатление о новом месте: «Мы — живые скелеты в лохмотьях — шли по чудесной местности. […] А вдоль дороги стояли местные жители и смотрели на нас. Вот мы прошли через ворота, и, оглядевшись по сторонам, не увидели газовых камер. Все вздохнули с огромным облегчением! Но бараков мы тоже не увидели — только палатки, а ведь на дворе стояла глубокая осень. Нам всем выдали немного еды и по одеялу».

Сёстры Ленни и Дженни Бриллеслейпер, которые знали Франков ещё по Вестерборку, а в Освенциме потеряли их из виду, снова встретились с Анной и Марго в Берген-Бельзене. Ленни Бриллеслейпер запомнила этот момент их встречи: «Вдруг мы увидели двух девочек, бежавших к нам навстречу и что-то кричащих по-голландски. Они бросились к нам на шею — это оказались сёстры Франк: наголо обритые, исхудавшие, почти прозрачные. Мы тут же спросили их о матери. Анна расплакалась, а Марго тихо ответила: “Селектирована”». Так что Анна и Марго, видевшие, что их мать отослали «направо», не сомневались, что она с остальными «отбракованными» сразу погибла в газовой камере, хотя на самом деле она погибла позже, накануне освобождения Освенцима.

В начале ноября после непогоды и сильных порывов ветра были сломаны палатки, где находились узницы. Ленни Бриллеслейпер: «Под ураганом и проливным дождём мы стояли в своих лохмотьях. […] Анна спросила: “Почему они хотят сделать из нас зверей?”. На что кто-то ответил: “Потому что они сами — дикие звери”. А потом мы заговорили о том, как будем жить после войны… Эти разговоры были редким лучиком света в нашем немыслимом существовании. Ах, мы не знали, что самое страшное ещё впереди!».

Узниц поместили в недостроенный барак, в лагере был всего один кран на несколько тысяч человек и такая антисанитария, что вскоре начались эпидемии. Тела умерших неделями лежали рядом с бараками, а новые партии заключённых женщин всё прибывали в лагерь.

Нары Анны и Марго Франк и сестёр Дженни и Ленни Бриллеслейпер находились рядом. Ленни вспоминала: «Воля девочек ещё не была сломлена. Анна сочиняла разные истории, и Марго — тоже. Забавные шуточные рассказы. Мы рассказывали по очереди, и в основном речь шла о еде… и Анна вдруг расплакалась. […] Ещё говорили о том, что будем делать после освобождения. Анна часто повторяла, что ей ещё предстоит много учиться».

Узницы, у которых не было сил работать за территорией лагеря, должны были в «обувном бараке» отделять подошву от верхней части туфель, руки от такой работы покрывались гнойниками, у многих просто не было сил это делать,  у Анны и Ленни в частности, и они отказались от этой непосильной работы.

Ленни Бриллеслейпер: «Моей сестре и Марго кое-как удавалось работать, и они делили с нами дополнительный паёк, который за это получали: кусочек хлеба и немного водянистого супа. Мы же с Анной «организовывали» еду, то есть воровали или выпрашивали на кухне. Тех, кто на этом попадался, избивали, но нам везло. Это было более выгодное занятие, чем работа. Но мы никогда не крали у своих, а только у нацистов».

В конце ноября 1944 года в Берген-Бельзен привезли новую группу женщин, и среди них была Августа ван Пелс, мать Петера. Анна и Марго Франк не видели её со дня депортации из Вестерборка. Она присоединилась к их группе, в которую кроме них входили сёстры Ленни и Дженни Бриллеслейпер, сёстры Дина и Ханна Даниэлс и девочка Соня (по воспоминаниям, талантливая и мечтательная). Все они были из Голландии и во всём поддерживали друг друга.

Ленни так вспоминала об этом: «Когда приносили еду, нужно было не упустить свою долю, иначе всё расхватывали другие заключенные. В этом отношении в Освенциме было больше порядка, здесь же царил хаос. Еду мы всегда делили поровну. […] Но как мы ни старались поддерживать друг друга, все постепенно теряли силы и волю…»

Ленни также сохранила в памяти, как в конце декабря 1944 года узницы Берген-Бельзена пытались отпраздновать Рождество: «За несколько дней мы начали откладывать хлеб и кофейный суррогат из нашего жалкого рациона, а к празднику нам даже выдали немного сыра. Я спела в другом бараке несколько песенок, за что мне дали кислой капусты. Анне удалось достать где-то головку чеснока, а сёстрам Даниэлс — морковку и свёклу. […] Анна сказала: “Мы отмечаем не только Рождество, но и Хануку[xxxvi]”. Мы пели еврейские песенки и плакали. Потом стали рассказывать истории. Марго вспомнила, что их отец был мастером сочинять. “Жив ли он?” — спросила она в слезах. Анна ответила: «Конечно, жив!». Потом мы легли спать и ещё долго плакали под одеялами».

Ленни Бриллеслейпер: «Чтобы освободить место для новой партии заключённых, нас перевели в другую часть лагеря. Анна была очень возбуждена, она хотела как можно скорее узнать что-то о новоприбывших: “Идёмте сейчас же туда, они все из Голландии, может, встретим знакомых!”. На несколько минут из грустной и углублённой в себя девочки она превратилась в ту Анну, которую мы позже узнали по её дневнику: живую, полную энергии… Но этот подъём длился недолго. Она в самом деле встретила несколько знакомых, и узнала от них, что её старая школьная подруга Лиз уже давно находится в Берген-Бельзене. Она разыскала её, и Лиз отдала Анне что-то из еды».

Ханнели (Лиз) Гослар, о которой Анна неоднократно писала в Дневнике,  её родственники  и группа других узников действительно находились в Берген-Бельзене в лучших условиях: они получали посылки от Красного Креста, так как имели палестинские паспорта и их собирались обменять на немецких военнопленных. От всех остальных их отделял забор.

Лиз Гослар хорошо запомнила, как она через забор общалась с Анной в Берген-Бельзене: «Я услышала голос Анны, она звала меня, а потом увидела её саму: замерзшую, наголо обритую, худую, как скелет. Она рассказала, что они вовсе не эмигрировали в Швейцарию, а скрывались в Амстердаме, и что её матери уже нет в живых, и отца, наверно, тоже. Да, Анна думала, что её отца убили, а ведь это было не так! Она обожала его, и если бы знала, что он жив, то это, возможно, дало бы ей силы выжить самой…»

Девочки долго стояли у забора и  рассказывали друг другу о том, что им пришлось пережить в последние годы, потом  Анна сказала, что постоянно  испытывает голод, и они договорились встретиться на этом же месте на следующий день. При следующей встрече Лиз перебросила через забор пакет, где была шерстяная кофта, печенье и баночка сардин, но в ответ услышала отчаянный крик Анны: другая узница украла подарок Лиз. Через день Анне всё-таки удалось поймать пакет, который ей снова перебросила Лиз. Больше им встретиться  уже не удалось.

Как-то раз в Берген-Бельзен привезли группу совсем маленьких детей, которых содержали в относительно сносных условиях, потому что не могли точно определить, евреи они или нет. Ленни, Дженни, Анна и Марго навещали малышей, пели им песенки и рассказывали сказки.  Но когда Ленни и Дженни добровольно согласились работать санитарками в бараке для смертельно больных, Анна  и Марго не смогли последовать их примеру из-за слабого здоровья. Сёстры Бриллеслейпер  вновь увиделись со своими подругами, когда те были уже тяжело больны. В лагерь свирепствовала не только дизентерия, но и более страшная болезнь – сыпной тиф, переносчиками которого были вши и клещи. Если тиф не лечить, больного ждёт мучительная смерть, сопровождаемая лихорадкой и судорогами. Как раньше в Освенциме Марго осталась в бараке ухаживать за заболевшей чесоткой сестрой и тоже заразилась, так теперь и Анна не покинула заболевшую дизентерией старшую сестру.

Ленни вспоминала: «Марго совсем ослабела от дизентерии и уже не вставала. Анна ухаживала за ней, как могла, а мы пытались “организовать” что-то из еды. Потом их перевели в санитарный блок. Мы хотели отговорить их: ведь находиться там во время эпидемии тифа означало верный конец. Но в “больнице” было, по крайней мере, тепло. Анна сказала: “Главное, что мы вместе, а там пусть будет, как будет”. Марго молчала: у неё была высокая температура, и она мечтательно улыбалась. Её душа витала уже где-то далеко…»

В Берген-Бельзене, хоть он и считался рабочим лагерем, а не лагерем уничтожения, начался, помимо эпидемий, настоящий голод, узницы теряли человеческий вид и умирали в огромном количестве. Дневной паёк включал капельку маргарина, кусочек сыра или колбасы, чашечку заменителя кофе и немного жидкого супа. Хлеб выдавался редко. Узницы варили траву, а когда в барак несли суп, некоторые даже слизывали упавшие на землю капли. Еду доставляли с охраной, поскольку даже ослабевшие от голода люди могли быть опасны. Как-то раз в течение нескольких дней не давали воды, а тех, кто пытался сам добраться до колодца, расстреливали. В те дни на лагерной земле лежали груды мёртвых тел. Трупы сначала увозили в крематорий, но их становилось всё больше, и печи уже не справлялись с нагрузкой, поэтому умерших  просто стали оставлять на земле или в бараках. Некоторых несчастных  голод доводил до каннибализма. А за забором на лагерном складе в это время находилось множество посылок «Красного Креста». В больничном бараке, где лежали заболевшие сыпным тифом Анна и Марго, все страдали поносом, и помещение было полно нечистот.

Одна из узниц, обитательница того же барака, вспоминала: «Девочки Франк слабели с каждым днем. Тем не менее, они ежедневно подходили к забору так называемого свободного лагеря в надежде, что им перепадёт какая-то передача. Иногда им везло, и тогда они, радостные, возвращались к своим нарам с посылкой и с жадностью съедали её содержимое. Но было видно, что они очень, очень больны. Выглядели они ужасно. […] Их нары находились на очень неудобном месте: внизу около двери. Девочки постоянно мёрзли, и время от времени слышались их крики: “Дверь! Закройте дверь!” Эти отчаянные просьбы с каждым днём звучали всё тише. Я была свидетельницей их постепенного мучительного угасания, сопровождающегося апатией, иногда прерываемой лихорадочным возбуждением».

Ленни Бриллеслейпер: «Мы снова навестили девочек Франк. Перед нами предстала удручающая картина. Марго упала с нар на цементный пол и лежала там в полузабытье. У Анны была высокая температура. Тем не менее, она встретила нас весело: “Марго сладко спит, а раз так, то мне не надо к ней вставать”. И прибавила: “Ах, мне так тепло!”». Очевидно, это падение на холодный пол оказалось роковым для Марго. Точная дата её смерти неизвестна: она умерла, по разным сведениям, в конце февраля или в первой половине марта 1945 года.

Дженни Бриллеслейпер: «Анна была тоже очень больна, но пока жила Марго, она ещё как-то держалась… А после смерти сестры, казалось, совсем перестала бороться за свою жизнь. В один день я застала её голой, завёрнутой в одеяло: она не могла больше вынести неисчислимого числа вшей и других паразитов на своей одежде и поэтому выбросила её. Зимой, в мороз, она лишь слегка прикрывала своё тело. Я принесла ей какие-то тряпки — всё, что могла найти. Еду дать не могла, мы и сами страшно голодали».

Однажды Ленни и Дженни застали нары Анны пустыми. Одна из сестёр Бриллеслейпер[xxxvii] вспоминает: «Мы знали, что это означает. Стали искать рядом с бараком и нашли. Позвав на помощь ещё двух женщин, мы оттащили бесчувственное тело к общей могиле, куда раньше уже отнесли и Марго. Накрыв тело Анны одеялом, немного постояли и ушли. Мы сделали всё, что могли».

Точная дата смерти Анны также неизвестна, потому что Ленни и Дженни, как и другие очевидцы, не имели календаря, все дни для них сливались в непрерывный кошмар. Предположительно, Анна Франк умерла в середине или в конце марта 1945 года, через несколько дней после Марго.

15 апреля 1945 года Берген-Бельзен был освобожден англичанами. Незадолго до этого нацисты попытались хоть частично замести следы своих преступлений,  и две тысячи полумёртвых узников должны были копать могилы для незахороненных трупов: девятиметровые ямы в промёрзлой земле.  А лагерный оркестр играл марш. Они не успели захоронить 10 тысяч тел, и сами нацисты после освобождения лагеря по приказу англичан должны были копать могилы для захоронения оставшихся трупов. Промедление означало опасность распространения тифа,  поэтому на помощь пришли бульдозеры, которые сбрасывали в одну могилу тысячи трупов. Военные священники и раввины над каждой общей могилой читали молитвы. 24 апреля началась эвакуация выживших узников Берген-Бельзена, в середине мая 1945 года все тифозные бараки и другие строения лагеря были сожжены, а сам лагерь полностью уничтожен. Тела Анны и Марго Франк покоятся в одной из этих общих могил.

Ева Шлосс впоследствии так сформулировала то, что давало ей силы  в нечеловеческих условиях концлагеря: «Мне помогало желание жить»[xxxviii]. Анна, которая считала, что потеряла всех членов своей семьи,  в том числе обожаемого отца, в последние дни, очевидно, перестала бороться за жизнь. Между тем её отец Отто Франк вместе с другими выжившими узниками  Освенцима в январе 1945 года был освобождён советской армией и, даже узнав о смерти своей жены, писал матери в Швейцарию, что надеется и ждёт встречи со своими дорогими девочками: Анной и Марго, что живёт ожиданием этой встречи. Как известно, он обрёл только Дневник Анны.

Глубинная душевная связь с отцом, его огромное влияние на формирование её личности нашли отражение и в литературном творчестве Анны Франк. В 2007 году  впервые на русском языке были опубликованы уже упоминавшиеся выше «Рассказы из Убежища». Там есть и одна из историй, рассказанных Анне отцом. Этот рассказ начинается так: «Раньше, когда я была маленькая, Пим всегда рассказывал мне всякие истории про “непоседу Паулу“. Множество самых разных историй, и я была от них просто в восторге. Сейчас […] он тоже иногда начинает рассказывать мне про Паулу, и самый последний рассказ я записала». («Полёт Паулы», датировано 13 декабря 1943 г.)  История из цикла про Паулу Мюллер относилась ко времени Первой мировой войны, а главная героиня — немецкая девочка, в записанном Анной рассказе ей вначале 13 лет. Интересно, что когда юная героиня рассказа из любопытства прячется в военном самолёте, который летит на территорию России, с которой воевала Германия, и там лётчики попадают в плен, к девочке российские власти отнеслись очень гуманно:  Паулу отдают в приёмную семью, где к ней хорошо относятся, она учится русскому языку и помогает по хозяйству. Уже после окончания войны, когда Пауле исполнилось 16 лет, она через Красный Крест возвращается на родину и находит родителей. Такой вот счастливый конец у этой, очевидно, последней из целого цикла истории, которую в Убежище рассказал укоренённый в немецкой культуре Отто Франк, отец Анны, своей младшей дочурке. Анна даже начала писать роман «Жизнь Кади», сюжет которого отталкивался от биографии её отца и включал, возможно, историю о несчастной любви его молодости, на что Анна намекает в своём Дневнике.

«Рассказы из Убежища» можно разделить на несколько категорий: это сюжеты из разряда «нон-фикшн», отталкивающиеся от неприглядной реальности коммунального существования в Убежище или повествующие о влюблённости в юношу-соседа («Ссора из-за картофеля», «Моё первое интервью» и др.); сюжеты, в которых воплощаются мечты Анны о послевоенной жизни, словно она перепрыгивает в своём воображении через кафкианскую реальность и оказывается по ту сторону страха, уже в мирной жизни  («Страх», «Кинозвезда» и др.); философско-этические размышления и своеобразная публицистика («Счастье», «Дай!», «Почему?» и др.); чисто художественные тексты: фантазии, прямо не связанные с биографическими моментами жизни Анны («Блёрри, открыватель мира», «Фея» и др.).

Приведём ещё несколько цитат из литературного творчества  Анны Франк, этой талантливой юной личности с трагически неосуществившимся потенциалом.

«Мне было семнадцать лет […] и у меня было, ах! столько идеалов и столько иллюзий! […] В пятнадцать лет я сдала выпускные экзамены…» — пишет Анна, на бумаге воплощая мечты в действительность, и далее рассказывает, как после     этого занималась иностранными языками и играла в теннис, а затем поехала в Америку и воочию увидела жизнь в Голливуде. («Кинозвезда», датировано 23 декабря 1943-го.).

«Все мои мысли и чувства были о том, как прекрасно всё вокруг, и о том, что в этой красоте и заключена правда. […] Потом я поняла, что тогда впервые нашла Счастье в себе самой. […] Я теперь понимаю, что тоска приходила от жалости  к себе самой, а Счастье наступает от радости». («Счастье», датировано 12 марта 1944-го.)

«Ужасное время я переживала тогда. Вокруг бушевала война, и никто не знал, не приблизился ли последний час его жизни. […] Я бежала по улице — прочь, прочь отсюда… Куда ни глянь, со всех сторон бежали с криками люди, горящие дома ярко освещали улицу, и всё вокруг выглядело пугающе раскаленным и красным. […] Я смотрела на небо и поняла вдруг, что больше не чувствую страха. […] Теперь, когда война давно уже кончилась, я знаю, почему под этим необъятным небом мой страх исчез сам собою. […] Я поняла, почти бессознательно, что страх ничем не может помочь, что он бесполезен и что каждому, кто ощущает такой страх, как я испытала тогда, самое лучшее — посмотреть на Природу и осознать, что Бог гораздо ближе к нам, чем думает большинство людей». («Страх», датировано 25 марта 1944-го.)

«Кто из людей, обитающих в тёплых и уютных квартирах, имеет представление о жизни, которую приходится вести нищим? […] Почему же нужно с таким упорством держаться за преходящее? Почему… не могут поделиться излишками с ближними? Почему эти короткие годы жизни здесь, на земле, людям должно быть так плохо? […] Всё начинается с малого, и здесь тоже можно начинать с малого. Уступи, например, место в трамвае не только богатой даме с ребёнком, не обойди своим вниманием и бедную мать. […]  Каждый знает, что хорошему примеру хочется подражать; подавай же хороший пример — глядишь, и другие тебе последуют. […] Если бы пришло время, когда люди станут по-доброму относиться друг к другу и осознают, что все равны и что всё преходяще на земле! […] Как было бы прекрасно, возьмись все люди, не теряя ни минуты, за то, чтобы постепенно изменить мир! […] У тебя всегда, всегда найдётся, что дать другому, пусть это будет всего лишь любезность! Если бы все одаряли друг друга любезностью и не скупились на дружеские слова, в мире было бы гораздо больше любви и справедливости! […] Дай — и ты получишь взамен гораздо больше, чем когда-либо мог представить. Дай, дай снова и снова, не падай духом, стой до конца! Дай! Никто ещё от этого не обеднел! […] Места, богатства, денег и красоты достаточно в мире. Бог сотворил столько, что хватит на всех!» («Дай!», датировано 6 марта 1944-го.)

Анна сочиняет и сказки для детей (в чём-то идентифицируя себя со сказочными героями), например, рассказ о медвежонке Блёрри, которому «ужасно хотелось избавиться от опеки своей мамы-медведицы и что-нибудь открыть самому в настоящем, большом мире». («Блёрри, открыватель мира», датировано 23 апреля 1944-го.)

«Известно, что маленькие дети спрашивают обо всём на свете, потому что им почти всё ещё незнакомо. У меня это проявлялось особенно сильно. […] Повзрослев, я заметила, что далеко не каждому можно задавать любые вопросы и что есть много “почему”, на которые невозможно ответить. […] Поэтому я попыталась помочь себе тем, что сама стала размышлять над своими собственными вопросами. И пришла к знаменательному открытию, что вопросы, которые непозволительно или невозможно задать открыто, или те, которые нелегко выразить словами, можно прекрасно решить “изнутри“. Таким образом слово “почему“  научило меня, собственно, не только спрашивать, но также и думать. […] С малых лет дети должны сами стараться выработать свой характер. […]  Ребёнок, каким бы маленьким он ни был, всё-таки уже личность; он уже обладает совестью. Заставить ребёнка осознать, что собственная совесть накажет его сильнее всего, — это и есть воспитание. […]  Правило “от вопросов делаешься умнее“ справедливо лишь постольку, поскольку оно заставляет думать…» («Почему?», без даты.)

«… Элен поняла, что если даже лишиться семьи и остаться совсем одной, то и тогда можно сделать свою жизнь прекрасной: как бы ты ни был беден, твои душевные богатства всегда будут доставлять людям радость. […] Когда фея Элен, уже совсем старушка, скончалась, её оплакивали так, как больше никого в мире. Но душа феи не умерла, и когда люди засыпали, она нередко их навещала. Люди видели прекрасные сны и во сне получали в дар советы этой удивительной феи. («Фея», датировано 12 мая 1944-го.)

Но вернёмся к другой нашей героине, Одри Хепбёрн, в которой есть что-то от феи Элен из рассказа Анны Франк. Она находилась во время оккупации в Арнеме, примерно в ста двадцати километрах от Амстердама. Нидерланды сопротивлялись только пять дней после нападения Германии и 15 мая 1940 года капитулировали. Одри только что исполнилось одиннадцать лет. Из разных источников можно понять, что жизнь сразу стала очень напряжённой. Чтобы представить обстановку, в которой жила эти годы Одри, уместно опять обратиться к Дневнику Анны. Вот несколько записей, которые прямо или косвенно касаются обстоятельств жизни Одри и её близких.

9 октября 1942-го: «…В Германию… каждый день переполненные поезда увозят молодых людей», оккупанты берут заложников. «Они это применяют теперь в качестве нового наказания для тех, кто борется против немцев. […] Ни в чём не повинных уважаемых граждан сажают в тюрьму, чтобы они там ждали своей смерти. Если случается саботаж и виновного не находят, то гестапо просто-напросто ставит к стенке человек пять заложников. Часто сообщения о смерти этих людей печатают в газете…» 13 января 1943-го: «Уже и голландские христиане боятся — их сыновей отсылают в Германию. Боятся все. И каждую ночь сотни самолётов летят над Голландией в немецкие города… […] Дети тут ходят в одних тонких блузках, в деревянных башмаках, без пальто, без шапок, без чулок, и никто им не помогает. В желудках у них пусто, они жуют морковь, из своих холодных квартир они выходят на холодные улицы… Да, даже в Голландии дошло до того, что дети на улице то и дело цепляются за прохожих и просят кусок хлеба». 27 апреля: «Всех мужчин, которые воевали в 1940-м или были мобилизованы, призывают, чтобы работать на фюрера в лагерях для военнопленных. Это, наверное, мера предосторожности на случай высадки союзников!» 1 мая: «Целая Голландия наказана за забастовку множества рабочих. Поэтому ввели осадное положение…» 18 мая: «Я была свидетельницей упорного воздушного боя между немецкими и английскими лётчиками. К сожалению, нескольким союзникам пришлось выпрыгнуть из горящих машин…[…] Всем студентам надо подписать выданный властями лист о том, что они “симпатизируют всем немцам и расположены к новой власти“. Восемьдесят процентов и не подумали идти против совести и отказаться от своих убеждений, но последствия не заставили себя ждать. Всех студентов, которые не подписались, отправляют в Германию на принудительные работы. Что же останется от голландской молодёжи, если все должны выполнять тяжёлую работу в Германии?» 15 июня — о распоряжении нацистов, что голландцы должны сдавать свои радиоприёмники: «Все пытаются найти старый аппарат, чтобы сдать его вместо своего “источника поддержки духа”». 28 января 1944-го: «…Мы искренне сопереживаем как схваченным подпольщикам в их горе, так и выпущенным на свободу узникам в их радости. […] Существует много организаций вроде “Свободных Нидерландов”, которые изготовляют фальшивые документы, снабжают нелегалов деньгами, обустраивают места, где можно спрятаться, а скрывающейся христианской молодёжи помогают получить работу; какие благородные и бескорыстные люди: рискуя жизнью, они помогают другим и спасают других!» 23 марта: «Вчера неподалёку отсюда сбили самолёт, лётчики успели выпрыгнуть с парашютом. Самолёт упал на школу, где в это время не было занятий… Немцы открыли ужасную пальбу по парашютистам…»  29 марта: «За овощами и всеми другими продуктами стоят очереди, врачи не могут посещать больных, потому что у них то и дело воруют средства передвижения, грабежи и квартирные кражи стали таким частым явлением, что невольно спрашиваешь себя, какая муха укусила голландцев, вдруг сделав их охочими до чужого добра. Маленькие дети от восьми до одиннадцати лет разбивают окна в квартирах и тащат что под руку попадётся… Снимают электрические уличные часы, разбирают до последней проволочки телефоны-автоматы. Настроение у людей плохое, да и каким ему быть, если все голодны, того, что дают по карточкам на неделю, едва хватает на два дня, кроме разве что кофе-суррогата. Высадка союзников всё время оттягивается, мужчин увозят в Германию на принудительные работы, дети болеют или недоедают, все плохо одеты, в плохой обуви…[…] …Чем хуже становится еда и чем суровее меры, которые применяют власти, тем сильнее сопротивление. Нидерландские карточные бюро, полиция, чиновники либо помогают своим согражданам, либо доносят на них, и те попадают за решётку». 31 марта: «… Сейчас, когда на улице ещё довольно-таки холодно, большинство людей уже примерно месяц сидят без угля…» 6 мая: «Все торгуют из-под полы, каждый мальчишка-рассыльный предлагает какой-нибудь товар… молочник достает “левые” продовольственные карточки, в похоронном бюро торгуют сыром. Грабежи, убийства и кражи происходят ежедневно, полицейские и ночные сторожа занимаются этим так же, как и настоящие воры, каждый хочет набить чем-нибудь живот, а поскольку зарплата заморожена, людям приходится заниматься мошенничеством. Полиция по делам несовершеннолетних непрерывно занята розыском, каждый день пропадают девочки…» 25 мая: «Мир перевернулся. Самых порядочных людей отправляют в концлагеря, сажают в тюрьмы… подонки правят страной, и любой должен остерегаться их: стар и млад, богачи и бедняки. Один попадается, торгуя на чёрном рынке, другой — помогая евреям и другим нелегалам, никто… не знает, что с ним случится завтра». 16 июня: «Вчера в одиннадцать часов вечера отключили все частные телефоны».

Александр Уолкер[xxxix] и Дональд Спото[xl], биографы  Одри Хепбёрн, книги которых переведены на русский язык, достаточно подробно излагают факты жизни и творчества своей героини, хотя по-разному интерпретируют некоторые версии, считая их недостоверными или, наоборот, заслуживающими доверия. О детстве Одри известно немного, но то, что опубликовано, несомненно, заслуживает внимания. Процитированные высказывания самой Одри представляются самым ценным в этих биографических книгах, потому что в них наиболее ярко проявляется её личность. В данном тексте акцентируется внимание на высказываниях самой Одри, но по необходимости излагаются и материалы, найденные обоими биографами.

Одри вспоминала: «В детстве меня научили тому, что привлекать внимание к себе – признак дурных манер. Никогда не следует выставлять свои чувства напоказ. Я и сейчас слышу голос матери: “Никогда не опаздывай! Сначала думай о других! Никогда не говори о себе. Твоя болтовня не представляет никакого интереса. Нужно говорить о других! “» Это внушала ей мать, баронесса Элла ван Хеемстра, которая научила Одри читать, рисовать, любить книги и хорошую музыку. Мать также воспитывала у дочери с раннего детства любовь к упорному труду и самодисциплине. В дальнейшем эти уроки дисциплины  помогали Одри соизмерять свои желания с чувством долга. Но хотя мать всегда заботилась о её благополучии, девочка получала от своей матери очень мало тепла и ласки. Строгое материнское воспитание и занятия балетом выработали у Одри с детства самоконтроль, о котором вспоминали все знавшие её. Во время оккупации это качество даже спасало ей жизнь. И этот же самоконтроль позволял ей с достоинством нести тяжёлую ношу семейных тайн.

У матери Одри была смесь кровей: голландской, французской и венгерской, с небольшой примесью еврейской. Дальние еврейские родственники матери Одри жили где-то в Восточной Европе и, вполне вероятно, стали жертвами Холокоста.

Короткий период привлекательности для баронессы Эллы ван Хеемстра  идей фашизма можно объяснить не только влиянием её мужа, отца Одри, но и тем, что под гипнотическим воздействием личности Гитлера находились в то время финансовые и аристократические круги, к которым принадлежало семейство ван Хеемстра. В первой половине 1930-х годов родители Одри собирали деньги и вербовали сторонников для Британского союза фашистов, руководителем которого был сэр Освальд Мосли. Элла даже опубликовала несколько статей в издании британского союза фашистов — газете «Блэкшот» («Чёрная рубаха»), одна статья, с её фотографией, от 26 апреля 1935 года, называлась «Зов фашизма». Весной 1935 года родители Одри ужинали в Мюнхене с Гитлером и ближайшими сторонниками Мосли. Они вернулись в Брюссель в середине мая, забыв о дне рождения дочери, даже не поздравив её, и девочка испытала из-за этого сильный стресс.

Связь её родителей с фашизмом всегда очень остро переживалась Одри. Помимо нравственного аспекта, это угрожало её репутации и карьере, хотя мать Одри в дальнейшем всегда сожалела о своих кратковременных контактах с Гитлером и Мосли. Одри в многочисленных интервью до последних лет старалась обходить этот вопрос, что было для неё непросто – при совестливости и честности, свойственным её натуре.

Одри были присущи такие черты, доставшиеся и от отца, и от матери, как импульсивность и стремление нарушать правила. Она часто плакала украдкой из-за ссор родителей, но на людях всегда старалась казаться жизнерадостной и весёлой, однако эти ссоры были для неё невыносимы. Она вспоминала, что пряталась под столом, когда слышала, как отец и мать начинали кричать, и понимала, что они снова ссорятся. Став взрослой, она ни на кого никогда не повышала голос. Она очень любила отца, несмотря ни на что, и неоднократно вспоминала своё состояние после его ухода из семьи: «Я боготворила своего отца. Расставание с ним было очень болезненно для меня… Покинув семью, отец лишил нас уверенности  — и, возможно, на всю жизнь». «Я была совершенно сломлена. Я проплакала несколько дней подряд, развод родителей был первым ударом, который я пережила в детстве… Я боготворила своего отца и очень скучала по нему с того самого дня, как он ушёл. Расставание с отцом  в возрасте… шести лет ужасно. […] Мне оставалось лишь постоянно завидовать другим, у которых были отцы, и я всегда возвращалась домой в слезах… Мать очень любила меня, но она часто не умела показать эту свою любовь. И у меня не было никого, кто мог бы просто приласкать меня. […] Жизнь сложилась так, что мама стала для меня и отцом тоже».

Уход отца из семьи стал причиной того, что Одри постоянно ощущала себя брошенной и никому не нужной. Она вспоминала, как «заедала» стресс в этот период: «Это мог быть шоколад, хлеб, или просто я сидела и кусала ногти».

В 1989 году уже 60-летняя Одри Хепбёрн  не сомневалась, что уход отца стал самым травматическим событием не только её детства, но и всей дальнейшей жизни. Шон Хепбёрн-Феррер, старший сын Одри, считает, что это событие нанесло его матери «рану, которая так никогда и не затянулась». Поэтому, утверждает он, его мать до конца жизни «не верила в то, что любовь может быть долгой». Однажды Одри сказала Шону, что «никогда по-настоящему не верила в любовь – и всегда была до слёз благодарна за неё». После ухода отца она всю жизнь боялась потери любви, предательства любимого человека. Она говорила: «Влюбившись и выйдя замуж, я продолжала жить в постоянном страхе, что меня бросят».

В первое время после ухода отца Одри думала, что это она в чём-то виновата, что отец ушел из-за неё, и матери не сразу и, вероятно, не до конца удалось её в этом разубедить. Эта детская травма надолго закомплексовала её. Она вспоминала о своих переживаниях того времени: «У других детей были отцы, а у меня нет. Я не могла смириться с мыслью о том, что никогда его больше не увижу. И моя мать очень страдала, когда отец ушёл. […] Я была полностью раздавлена. Я целыми днями плакала. Но мама – никогда». Правда, однажды Одри вспомнила о состоянии матери сразу после разрыва с мужем: «Я помню реакцию матери… лицо, залитое слезами». Официальный развод Элла получила лишь в сентябре 1939 года.

После ухода из семьи Джозефа Растона Элла была в тяжёлом состоянии, поэтому её родители (бабушка и дедушка Одри) приехали за ней и забрали её с Одри к себе в родовое поместье Вельпе недалеко от Арнема, мэром которого отец Эллы, барон ван Хеемстра, был в 1920—1921 годах.

Одри  вспоминала: «Я была довольно печальным  ребёнком, тихим и скрытным, больше всего я любила играть в одиночестве. Мне хотелось, чтобы меня кто-нибудь понимал. […] Я не любила кукол. Они никогда не казались мне настоящими». Девочка предпочитала общество собак, кошек, кроликов и птиц. Она любила рисовать животных, и делала это талантливо. Некоторые её рисунки сохранились. И Одри, как и Анна, очень любила читать. Её любимым писателем в детстве был Киплинг, особенно она любила его «Просто сказки для маленьких детей» и «Книгу джунглей».

Старшие братья Одри (от первого брака матери) – Александр (Алекс) и Ян ван Уффорды вспоминали, что Одри всегда сопровождала их на прогулках, они обожали играть в шарады[xli]. По воспоминаниям Яна, они все втроём, включая маленькую Одри, постоянно лазали по деревьям, хотя мать им это запрещала. Когда девочке было пять лет, Александр, который был старше её на 9 лет, и Ян, который был  на 5 лет старше Одри,  уехали в закрытую школу и с тех пор приезжали домой лишь на короткое время.

Одри неоднократно повторяла в разных вариациях мысль о своей потребности дарить любовь и быть любимой: «Я родилась с невероятным желанием любви и страстной потребностью дарить её». «Когда я была маленькой, я пугала мать, пытаясь утащить младенцев из колясок, оставленных на улице или на рынках. Единственное, о чём я мечтала, это иметь собственных детей. Я всегда хотела не только ощущать любовь, но и дарить её».

Вопреки мнению, высказанному А.Уолкером, Д.Спото утверждает, что Одри в возрасте шести лет была отправлена в Англию в закрытую школу в Кенте, но за всё время нахождения там видела отца только четыре раза. Хотя её отец часто бывал в Кенте, но обычно не заезжал к дочери, а встречался там с человеком, который транслировал нацистские передачи из Германии в штаб-квартиру Мосли в Англии.

Однажды отец заехал за Одри и устроил ей на небольшом биплане полёт над юго-восточной частью Англии, и это было исключительным событием, которое ей запомнилось. Она вспоминала: «Если бы я только могла видеть его почаще, я бы чувствовала, что он любит меня, я бы чувствовала, что у меня есть отец». В отличие от Д.Спото, А.Уолкер считает, что Одри никогда не училась в Англии и только один раз там видела своего отца, летом 1939 года, когда она гостила в Кенте у друзей матери. Отец встретил дочь на вокзале Ватерлоо и затем посадил её на самолёт, который летел в Голландию. Однако, судя по рассказу самой Одри о встречах с отцом,  Д.Спото имеет более достоверную информацию об этом периоде её жизни.

Одри вспоминала о школе в Англии  (где она находилась до 1939 года), что сначала была в ужасе, но зато получила хороший урок независимости. «Мне нравились девочки и учителя, но сам процесс обучения в классе не нравился никогда. […] Школа казалась мне очень скучной, и я была рада, когда всё это кончилось». Интересно, что у Одри и Анны, при всех индивидуальных различиях (в частности, внешней экстравертированности Анны и интровертированности Одри), было много общего во внутреннем темпераменте и склонностях. Вот признание Одри:  «Я была очень активной и не могла часами сидеть за партой. Мне нравилась история, мифология и астрономия, но я по-настоящему ненавидела всё, что связано с арифметикой». Кажется, что это цитата из Дневника Анны.

Но одного урока Одри ждала всегда: специально приезжавший из Лондона балетмейстер занимался с ученицами танцами. У Одри был великолепный музыкальный слух и редкая пластичность, и с раннего детства она хотела учиться балетному искусству.

Элла приехала в Кент в день десятилетия дочери, 4 мая 1939 года. В этот день в школе, где училась Одри, был концерт, в котором она участвовала как юная балерина. Ей аплодировали учителя и одноклассницы, и она была счастлива.

Элла и Одри провели лето 1939 года в Англии, у друзей семьи. А в сентябре Германия напала на Польшу, в ответ Великобритания, Франция, Австралия и Новая Зеландия объявили Германии войну. Так началась Вторая мировая война, закончившаяся через несколько дней после освобождения Голландии, оккупация которой длилась до мая 1945 года. Но эта страшная оккупация была ещё впереди, пока же нейтральная Голландия казалась безопасной страной, в отличие от Англии, которая уже вступила в войну. И Элла с дочерью уехали в мирный Арнем, рядом с которым было поместье её семьи. Старый барон был уже вдовцом, его жена, мать Эллы, умерла за полгода до этого.

Рождество 1939-го в поместье Вельпе отмечали особенно торжественно: приехали старшие братья Одри — Александр и Ян, съехались родственники, среди которых были и  дядя Одри, единственный брат матери —  уважаемый судья и пацифист, а также кузен Одри, с которым она много общалась в раннем детстве.

Поскольку Одри очень хотела заниматься балетом, в 1939 году мать записала её в балетный класс арнемской консерватории. Регулярные балетные и спортивные упражнения укрепили ее мышцы, и  уже в юном возрасте у Одри появилась присущая ей грация. У неё было овальное лицо с высокими скулами и необычно длинная и изящная шея, которую благодаря урокам балета она научилась держать величаво и естественно. Сама же себе Одри не нравилась, она с раннего детства (после ухода отца) страдала пониженной самооценкой.

В начале апреля 1940 года гитлеровцы напали на  Данию и Норвегию.

9 мая  в Арнеме давала гастрольное представление известная английская балетная труппа «Сэдлерс-Уэллс-Балет», и мать Одри купила ей билет как подарок на её только что прошедший день рождения. Одри вспоминала: «По этому случаю мама заказала мне у портнихи длинное платье из тафты. Я помню его очень хорошо. У меня ещё никогда в жизни не было длинного платья… Оно так приятно шуршало и спускалось до самого пола. Мама решилась на такие расходы потому, что в конце представления я должна была дарить букет Нинетт де Валуа, руководителю труппы».  Одри вручила также цветы прима-балерине Марго Фонтен, от которой была в восторге (она уже видела её в балете и даже попала к ней за кулисы во время своих лондонских каникул. В дальнейшем Марго Фонтен как балерина и как личность стала одним из тех идеальных образцов, с которых Одри «лепила» свой сценический образ).

Одри преподнесла букеты тюльпанов и роз, но сразу после представления балетная труппа покинула Арнем, даже не успев забрать декорации и театральные костюмы, так как получила настоятельную рекомендацию британского вице-консула незамедлительно вернуться в Англию. На следующий день, 10 мая 1940 года, Германия без объявления войны напала на Нидерланды, Бельгию и Люксембург.

Через три дня был разбомблен Роттердам, погибли около тридцати тысяч жителей города. В тот же день королева Нидерландов Вильгельмина с членами своей семьи, а затем и министры правительства покинули свою страну и вылетели в Лондон, откуда координировали деятельность Сопротивления и управляли колониями. Вслед за Роттердамом жестокой бомбардировке подверглась Гаага. Все самолёты голландской армии были уничтожены почти сразу после нападения врага. В результате Голландия капитулировала уже через пять дней после начала вторжения.

Одри вспоминала, как гитлеровцы вошли в Арнем и началась оккупация: «Я видела, как ехали германские грузовики, и через пять дней Голландия пала. Оккупация – очень короткое слово, но оно вместило в себя каждый мучительный день после того, как немцы вошли в нашу страну, разграбили её и воцарились кругом, чтобы превратить нас в рабов».

Через несколько месяцев банковские счета семейства ван Хеемстра были арестованы, конфисковали также всё ценное имущество и драгоценности. Несколько ценных вещей мать и дядя спасли, зарыв их ночью в землю, но золото и другие ценности были конфискованы. Богатая аристократическая семья лишилась почти всех средств существования.

Сначала оккупанты пытались вести себя с местным населением относительно дружелюбно, но после начала саботажа со стороны Сопротивления начали действовать очень жёстко.

В 1940 году министр иностранных дел правительства Нидерландов Е.Н. ван Клиффенс так сформулировал одну из важных черт ментальности голландцев: «Никакое внешнее вмешательство не принудит этот народ к внутренней покорности». Это особенно ярко проявилось во время движения голландского Сопротивления, которое продолжалось пять лет: с начала и до конца оккупации.

Одри была британской подданной, и её близкие опасались за безопасность девочки, поэтому она стала учить нидерландский язык и должна была только на этом языке говорить в школе и на улице, а также получила местные документы. Баронесса Элла устроила свою дочь в местную арнемскую школу под именем Эдды ван Хеемстра. В голландских школах во время оккупации больше не преподавали английский язык как иностранный, а только немецкий.

Одри вспоминала: «Меня никогда не звали Эдда ван Хеемстра. Это имя было только для школы. Мама считала, что во время немецкой оккупации разумнее иметь голландское, а не английское имя». Одри попросила своих одноклассников называть её Эддой. Но Одри знала в основном бытовой нидерландский язык и стала отставать от одноклассниц. Она вспоминала: «Я даже не умела говорить так, как другие дети. Я вся была какая-то неестественная и застенчивая».

Одри так объясняла причины своего многоязычия: «Восемь лет я говорила только по-голландски. Моя мать была голландкой, отец – англичанином, а сама я родилась в Бельгии. В нашем доме я всегда слышала и голландский, и английский языки, а за стенами дома говорили по-французски. […] Нет такого языка, на который я могла бы свободно перейти, почувствовав усталость, потому что мне так и не удалось привыкнуть ни к одному из них. У меня нет родного языка, поэтому критики обвиняют меня в причудливости речи». Вероятно, владение сразу несколькими языками с раннего детства сформировало неповторимую, изысканную манеру Одри говорить по-английски, так что её голос был столь же уникальным, как и её личность.

Во время оккупации занятия в арнемской консерватории, где Одри училась балету, были какое-то время бесплатными. Одри проявляла такую настойчивость и такие большие способности, что стала первой ученицей. Она стала выступать не только в балетном классе, но и давала с другими девочками частные нелегальные концерты, сбор от которых предназначался движению Сопротивления. Такие концерты называли «чёрными представлениями», потому что они проходили в полумраке и с плотно задёрнутыми шторами, без аплодисментов (чтобы немецкий патруль не заметил, что в доме собралось много людей: это было запрещено по закону о военном положении), и по кругу пускалась шляпа для сбора денег.

Сама Одри так вспоминала об этом: «Как только я начала учиться танцам в Голландии, единственной моей мечтой было стать балериной. […] Я хотела танцевать сильнее, чем боялась немцев. […] Я сама придумывала себе танцы. У меня была подруга, которая играла на фортепьяно, а мама шила мне костюмы. […] Концерты проходили в частных домах, окна и двери плотно закрывали. Никто снаружи не догадывался, что происходит внутри. После концерта мы собирали деньги и передавали их голландскому подполью. […] Это была лучшая публика в моей жизни, хотя в конце выступления не раздавалось ни звука». Танцевала Одри в туфлях из обрезков фетра, сшитых для неё матерью, потому что в то время невозможно было купить настоящие балетные туфли.

В балете Одри могла больше всего выразить себя. Вскоре после начала оккупации занятия в арнемской консерватории прекратились, и мать установила для Одри перекладину для упражнений в доме своей знакомой и наняла для дочери и ещё нескольких девочек балетного педагога, но и это продолжалось недолго. Чтобы немного заработать, Одри сама начала давать уроки балета и танцев младшим детям. Она говорила позднее: «Я хотела танцевать сольные партии… потому что они дали бы мне возможность выразить себя. […] Я хотела сама добиться своей славы».

В 1992 году Одри Хепбёрн говорила в интервью, вспоминая о времени оккупации Нидерландов: «Пока у ребёнка есть определённый минимум, он совершенно счастлив. Я помню, что нам бывало очень весело. Мы же не сидели на полу и не плакали пять лет подряд. Конечно, висела тень страха и репрессий, и происходили страшные вещи…» Но также она констатировала: «Я никогда не плакала и не кричала. Я знала, что если закричу, то сразу заплачу. А если заплачу, то уже не остановлюсь. […] У меня почти не было настоящей юности, очень мало друзей, совсем мало радости в том смысле, в каком её понимают подростки, и совершенно отсутствовало ощущение собственной безопасности. Удивительно ли то, что я стала таким замкнутым человеком?» И вот такое ещё признание-самоощущение: «Мне кажется, что тогда я была старше, чем сейчас».

Во время оккупации Одри не только давала подпольные концерты, но и помогала участникам Сопротивления распространять антифашистские листовки, копии передач Би-би-си и подпольных голландских радиостанций, выполняла и более опасные поручения – в качестве связной передавала записки с сообщениями, которые она часто получала на таких концертах и прятала в обувь под стельки. Одри и другие подростки, помогавшие Сопротивлению в качестве связных, в условленных, обычно людных местах (в автобусах, на улицах, в парках) встречались с подпольщиками и передавали им эти записки и собранные деньги. Юные подпольщики постоянно рисковали жизнью, и это, как пыталась впоследствии уверить Одри, было в порядке вещей, а не чем-то исключительным. Она говорила, не акцентируя внимания на героизме своего поведения: «Для голландских детей было совершенно естественно рисковать собой, чтобы спасти подпольщиков».

Одри, даже став кинозвездой, всегда отличалась скромностью в поведении и никогда не преувеличивала своих заслуг, но могла их только преуменьшать, поэтому не вызывает сомнения её рассказ  об одном смертельно опасном эпизоде, участницей которого она оказалась во время оккупации. В 1943 году в лесу недалеко от Арнема скрывался английский лётчик, выпрыгнувший с парашютом из сбитого самолёта. Одри, знавшей английский язык, поручили доставить ему инструкции от подполья о дальнейшем плане его спасения, потому что ребёнок вызывал меньше подозрений. Девочка передала лётчику записку с инструкциями подпольщиков и связала его с верным человеком в деревне, который должен был его надёжно спрятать. На обратном пути она попалась немецкому патрулю. Сделав вид, что не понимает обращённого к ней вопроса, что она делала в лесу, Одри улыбнулась, сделала реверанс, как во время своих выступлений, и протянула солдатам букетик полевых цветов, которые собирала по дороге. У неё был такой невинный вид, что патрульные отпустили её, ничего не заподозрив. Одри пошла дальше на негнущихся ногах, её била дрожь, ведь на самом деле ей было очень страшно. Это была её первая и самая лучшая драматическая роль: ведь те, от кого  зависела жизнь девочки-подростка, поверили её игре. Как и во время подпольных концертов юной балерины, в тот момент не было заслуженных аплодисментов, но на самом деле уже тогда все светлые духовные силы поддерживали её и восхищались этой редкой индивидуальностью, начинавшей свой звёздный путь. Через час на одной из улиц Арнема Одри встретилась с подпольщиком, который поручил ей это задание, и почти незаметно кивнула. Это был сигнал: всё в порядке, задание выполнено.

Однажды Одри на улице попала в облаву, когда всех женщин и девочек заставили выстроиться в очередь и затем загнали в три военных грузовика, которые куда-то помчались. Одри вспоминала: «Единственное, что я запомнила, – что всё это никак не кончалось… Мы ехали, и ехали, и ехали. Я постоянно твердила про себя по-голландски: “Отче наш…“». Внезапно грузовики остановились, солдаты вылезли и набросились на проходящих по улице евреев, узнать которых можно было по нашитым на одежду жёлтым звёздам. Одри вспоминает дальше: «Я помню глухой звук удара,  впечатавшегося в лицо мужчины. Я выпрыгнула, упала на колени и перекатилась под грузовик. А потом побежала, надеясь, что водитель меня не заметит  – и он не заметил».

Ещё до того как голландских евреев начали отправлять в концлагеря, уволили всех еврейских преподавателей и профессоров, больных евреев вышвырнули из больниц, а евреек, которые были замужем за голландцами, направляли на принудительную стерилизацию. В 1942 году началась депортация еврейского населения Голландии в концлагеря, и 20 июля римско-католическая и реформатская Церкви выпустили обращение конференции епископов Голландии, где публично осуждали такие действия оккупантов. Тут же последовала реакция: 26 июля 1942 года в наказание за такую позицию Церкви началась депортация этнических евреев, принявших христианство[xlii].

Вот шокирующие впечатления Одри о депортации еврейского населения: «Семьи с грудными детьми, маленьких детей грузили в товарные вагоны, по сути деревянные ящики, с крохотными окошками наверху. И оттуда на нас смотрели лица этих людей. Я никогда не забуду того ужаса, который охватывал меня в детстве. Я видела это, чувствовала это и слышала это. Эти чувства останутся со мной навсегда. Это был не просто ночной кошмар: я была там и всё происходило   у меня на глазах». Она вспоминала и ещё об одном эпизоде во время оккупации, который произвёл на неё сильнейшее впечатление: «Несколько раз я оказывалась на железнодорожной станции. Это был один из способов узнавать о том, что же происходит в других местах Голландии, от людей, с которыми вы перебрасывались парой слов за то время, пока длилась стоянка поезда и они выглядывали из окон вагонов». Однажды там остановился товарный состав, и Одри услышала странные звуки, доносившиеся из вагонов. «И тут я увидела лица… сквозь щель, там, где вынули планку, чтобы внутрь проходил воздух». Это были голландские евреи, которых перевозили в концлагеря на Востоке. Она наблюдала, как рядом со станцией остановились крытые грузовики, и группу евреев перегнали из них в переполненные вагоны. Она так описывала своё впечатление от увиденного: «Я очень хорошо помню одного маленького мальчика, стоявшего со своими родителями на платформе, совсем светловолосого, в пальто, которое было слишком велико для него, и вот он тоже вошёл в тот поезд. Я была ребёнком, наблюдавшим за другим ребёнком».

Вскоре после войны Одри прочла Дневник Анны Франк,  и она остро переживала судьбу своей сверстницы. Одри считала, что способность Анны выносить это постоянное напряжение, этот ежесекундный страх – выше обычных человеческих возможностей, хотя, как мы знаем, и сама она постоянно и сознательно рисковала не только свободой, но и жизнью. Одри вспоминала: «Я сразу же прочла дневник Анны Франк, как только он был опубликован. И он буквально меня уничтожил. Я полностью соотнесла себя с этой маленькой девочкой, которая была моей ровесницей».

Одри признавалась позднее, что всегда была недовольна собой: «Я часто испытываю депрессию и неудовлетворённость собой. Можно даже сказать, что в определённые моменты я себя просто ненавижу. […] Я не могла справиться со своими проблемами и не могла легко общаться с теми, кого я встречала».

В 1941 году старшему брату Одри Алексу ван Уффорду, который с начала войны был в голландской армии и после капитуляции Голландии попал в плен, удалось бежать, и он скрывался до конца войны, но никто из его близких не знал, что с ним случилось и жив ли он. Были все основания опасаться, что он погиб.

Одри вспоминала, что целыми днями плакала, думая о судьбе брата и о том, что их всех ждёт лагерь или даже расстрел. «Я знала лишь, что мне двенадцать лет и что мне страшно».

Младший сын Эллы, второй брат Одри, Ян ван Уффорд, которому только что исполнилось  18 лет, в 1942 году вступил в движение Сопротивления. Он распространял листовки, затем перешел на нелегальное положение и стал работать в подпольном «Оранжевом радио», где передавали выступления из Лондона королевы Нидерландов, которая вдохновляла свой народ на борьбу с оккупантами. Ян также организовывал студенческие забастовки в Дельфте и Лейдене после изгнания еврейских профессоров, помогал доставать фальшивые документы и продуктовые карточки для евреев, скрывавшихся от нацистов. Когда оккупанты заподозрили Яна в неблагонадёжности, он был арестован в Арнеме прямо на улице и отправлен в Германию, где его, как и ещё 400 тысяч голландцев, принудили до конца войны работать на военных заводах. Близкие ничего не знали о его судьбе и также опасались, что никогда больше не увидят его, как и Алекса.

В июне 1942 года в семье Одри произошла самая настоящая трагедия. После попытки движения Сопротивления взорвать эшелон с оружием и боеприпасами начались облавы, были арестованы близкие родственники Одри: её дядя и  двое двоюродных братьев, и все они были расстреляны. Одри впоследствии говорила, вспоминая этот ужас: «Не следует приуменьшать всё то, что вы слышите или читаете о нацистах. Всё было гораздо хуже, чем вы можете себе представить. Мы видели, как наших родственников поставили к стенке и расстреляли».

Как пишет Д.Спото, после этого случая мать Одри стала активно сотрудничать с движением Сопротивления, она даже укрывала подпольщиков в своём доме (хотя А.Уолкер считает, что этому нет доказательств).

Над оккупированным Арнемом постоянно пролетали военные самолёты, и жители города не знали, приближается английский или немецкий бомбардировщик. Население пряталось в подвалах и даже в шкафах. Скоро продукты стали распределять по карточкам. Оккупанты реквизировали баржи, конфисковали велосипеды и даже металл для церковных колоколов. По официальному голландскому радио населению советовали экономить тепло и отапливать только одну комнату, а с конца 1942 года это был уже не совет, а приказ. Голландия, где до войны был очень высокий уровень жизни, почти сразу погрузилась во мрак холода, бедности и болезней. В 1943 году в стране началась эпидемия туберкулёза. Процветал чёрный рынок, где продавали всё, что имело хоть какую-то ценность, зимой в городских парках деревья вырубались на дрова.

В последний период войны семейство ван Хеемстра ждали самые жестокие испытания: гибель близких, волнение о судьбе братьев Одри и настоящий голод.

В ходе наступательной операции союзников в Голландии при поддержке авиации десантники  (32 тысячи человек, одна британская и две американские дивизии)  должны были захватить восемь мостов, что открыло бы войскам антигитлеровской коалиции путь в Германию и ускорило окончание войны. До этого 25 августа 1944-го был освобождён Париж, а в начале сентября – Брюссель. Эпицентр операции пришёлся на район Арнема, хотя вокруг города были сосредоточены две танковые дивизии СС, а в самом центре Арнема находились противовоздушные силы гитлеровцев. Сначала союзникам сопутствовал успех в операции, которая началась 17 сентября 1944 года, когда 35-тысячный десант был высажен недалеко от Арнема, чтобы захватить и удерживать переправу через Рейн, что позволило бы антигитлеровской коалиции прорваться в район Рура. Успех этой операции приблизил бы капитуляцию Германии. Но вскоре ситуация изменилась, немцы отчаянно сопротивлялись и успели взорвать большинство мостов, прежде чем десантники смогли их захватить. Против подошедших к Арнему войск союзников (десант был высажен в десяти километрах от города) был применено химическое оружие с фосфорными снарядами. В результате наступление союзников провалилось, погибло 17 тысяч участников десанта и пять тысяч мирных жителей Арнема, множество десантников попало в плен. Во время бомбёжки жители города, и Одри с матерью в том числе, укрывались в подвалах. Арнем был превращён в руины.

Население Арнема оказалось без жилищ, еды и тепла, а зима 1944/1945 года была одной из самых холодных в Европе за длительный период метеонаблюдений. Оккупанты не испытывали недостатка в продовольствии, но в отместку за помощь голландцев движению Сопротивления и союзникам лишили их продуктов питания и самого необходимого для выживания. Более того, уже на следующий день всё уцелевшее население города по приказу оккупационных властей должно было покинуть Арнем до восьми часов утра, а оставшиеся в городе подлежали расстрелу. Взяв с собой самое необходимое, Одри с матерью вынуждены были уйти из города, который как плацдарм для наступления союзников был разрушен оккупантами, и  поселились недалеко от Арнема, в Вельпе, в родовом поместье. Старый барон ван Хеемстра к тому времени уже скончался.

Одри вспоминала: «После битвы при Арнеме немцы приказали очистить город. Мы были среди девяноста тысяч человек, которым нужно было уходить. Мы с матерью перебрались в загородный дом дедушки в Вельпе. Но это не было для нас радостью. Мы несколько дней шли, не имея никаких продуктов, а потом оказались в доме, где не было ни света, ни тепла… Мы жили в вакууме – никакой жизни, никаких новостей, никаких книг, никакого мыла. Но всё это не идёт ни в какое сравнение с постоянным ощущением ужаса… Очень долго нам нечего было есть, кроме луковиц тюльпанов. Беженцы шли… сплошным потоком. Люди приходили к нашим дверям, прося пищи и крова. Человеческие страдания были невыносимы. […] Сотни умирали от голода. Мы приютили сорок человек, но пищи у нас не было, и им пришлось уйти. […] У нас было всего по кусочку хлеба на день, да и тот хлеб наполовину состоял из трав. Каждый день мы варили одну картошку и пили этот бульон… Если двигаешься, можешь жить – если живёшь, значит, ты ещё не умер… Мы потеряли всё – наши дома, наше имущество, наши деньги. Но мы не сдались».

Запасов пищи в поместье было очень мало. Оккупанты в отместку за деятельность Сопротивления не разрешали подвозить продовольствие для населения,  и в стране начался самый настоящий голод. В поместье перешли на одноразовый режим питания с одинаковым меню: водянистый суп из салата и трав и хлеб из перемолотых стручков гороха. Закончились дрова и любое другое топливо, а также мыло, свечи, не хватало питьевой воды. В этот момент у Одри стали проявляться симптомы хронического недоедания: малокровие, отёки ног.

Когда еда в поместье совсем закончилась, Одри вспомнила о сухарях, в спешке сборов забытых в их городском жилище, и, несмотря на отговоры матери, вернулась в Арнем в поисках еды. Город был весь в развалинах. В их разрушенном доме она не нашла сухарей, по дороге подобрала кое-то в разбомблённой  булочной, а на обратном пути чуть не попала в облаву, которая проводилась в тот день в Арнеме. Одри вовремя заметила приближающийся патруль и спряталась в подвале разрушенного дома, где обитали крысы. Она потеряла счёт времени, и неясно, как долго она скрывалась там, несколько суток или дольше. Крысы покусали Одри, но она не отдала им добытые ею несколько яблок и засохшую булочку. Родственники думали, что девочку схватили немцы, но она наконец вернулась, правда, вся жёлтая – следствием крысиных укусов стала желтуха. Когда мать увидела свою дочь, то чуть не упала в обморок, потому что, вспоминала Одри: «Конечно, я была похожа на призрак».

По странному парадоксу судьбы, расстрел их родственников как заложников помог оставшимся членам семьи ван Хеемстра не умереть с голоду и дождаться освобождения. Одри вспоминала: «Утром 24 декабря сестра моей матери сказала, что в доме не осталось ни крошки. Я слышала, что чувство голода притупляется во сне. Тогда я решила проспать Рождество, но для этого сначала нужно было подняться в мою комнату. Я попыталась, но мне не удалось – я была слишком слаба. Ноги у меня отекли, я постоянно недоедала и стала совершенно жёлтой – мама боялась, что я умру от гепатита. […] Потом раздался стук в дверь. Пришёл человек из голландского Сопротивления. Он принёс нам немного консервов. Позже мы узнали, что коробки с едой были пожертвованы каждому дому, где погибли заложники».

Одри вспоминала: «В те дни я часто говорила себе: если это когда-нибудь закончится, я никогда больше не буду ворчать и капризничать, я буду всем довольна». И она действительно всю оставшуюся жизнь следовала этому обещанию и никогда не забывала о том, что многим гораздо хуже, чем ей. Она, по воспоминаниям работавших с ней, всегда была в ровном настроении, не проявляла «норов», отличалась внешним спокойствием, умела замечать всё хорошее в каждом из окружающих её людей, всегда была внимательна к людям и заботилась о них – весьма необычное поведение для кинозвезды.

В день 16-летия Одри, 4 мая 1945 года, в Арнем вошли освободители. Она вспоминала: «Я подбежала к окну и увидела первые английские полки. Свобода пришла ко мне особенно – с запахом английского бензина и английских сигарет. Выбежав из дома навстречу солдатам, я вдохнула запах их бензина, словно это были драгоценные духи. Я тут же попросила сигарету, хотя от неё чуть не умерла». Одри попросила ещё и шоколада, и английский солдат, видя её желтое от гепатита лицо и отёкшие ноги, дал ей сразу пять плиток. Она съела их сразу, и ей стало дурно. Но Одри полюбила на всю жизнь и табак, и шоколад, с которыми у неё ассоциировалось освобождение от оккупации.

Вскоре семью ждала большая радость: уцелели оба брата Одри. Сразу после окончания войны приехал скрывавшийся от оккупантов Алекс, а вскоре вернулся  и угнанный в Германию Ян, который пешком преодолел почти всю дорогу домой. Правда, не было возможности накрыть праздничный стол, но всё равно они были счастливы, что остались в живых и наконец-то встретились после этих страшных лет разлуки.

Однако Одри была так тяжело больна к моменту освобождения, что ей требовалось экстренное лечение, а необходимые лекарства невозможно было достать. И опять спасло девочку счастливое стечение обстоятельств и авантюрный характер баронессы Эллы ван Хеемстра. У матери Одри был друг ещё с довоенного времени, англичанин Майкл Берн, который попал в 1942 году в немецкий плен и содержался в концлагере, где неожиданно получил посылку от Красного Креста. Отправитель был не указан, но посылку отправила Элла ван Хеемстра, которая случайно в немецкой хронике увидела в колонне пленных своего друга. Со своей знакомой, хозяйкой кинотеатра, она ночью проникла в помещение, где находилась плёнка с кинокадрами; они  вырезали из этой хроники кадры с Берном и вновь склеили плёнку. Фотографии Берна Элла сумела передать в Красный Крест, и в результате пленный голодный англичанин получил ту самую продуктовую посылку. Уже после освобождения Нидерландов мать Одри в отчаянии написала вернувшемуся из плена Берну, что у неё нет денег на лекарства для тяжелобольной дочери, и попросила прислать ей несколько пачек сигарет, которые служили тогда валютой и очень дорого стоили на чёрном рынке. Позднее Элла написала Берну, что на деньги, вырученные за присланные им сигареты, она купила для Одри пенициллин, который спас жизнь её дочери.

В июне 1945 года в Голландию стала поступать гуманитарная помощь, первыми её получили жители Арнема. Одри вспоминала: «Все школы были превращены в распределительные центры. Я оказалась одной из тех, кому полагалась помощь». Она вспоминала также, что однажды съела целую банку сгущёнки, а в другой раз заболела, потому что насыпала слишком много сахара в овсянку.

Королева Нидерландов вернулась в страну накануне освобождения и обратилась к нации с просьбой стать добровольцами и оказать помощь раненым, больным и инвалидам – как воинам,  так и мирным жителям. Во время войны каждый пятидесятый житель Нидерландов был убит или скончался от голода, холода  и болезней. Одри и её матери, чей дом в Арнеме был разрушен, дали две комнаты в госпитале Амстердама, где они обе до начала 1946 года работали сиделками – ухаживали за ранеными, а также выполняли любую другую необходимую работу. Одним из пациентов Одри был английский парашютист Теренс Янг, участвовавший в битве при Арнеме в 1944 году, впоследствии знаменитый режиссёр. После выздоровления он с группой своих товарищей вернулся в этот город, где лежал в госпитале, и снял свой первый фильм о событиях сентября 1944 года (неудачном наступлении союзников), который называется «Люди Арнема» и рассказывает о героизме мирных жителей города, помогавших союзникам с риском для жизни.

В 1946 году Одри и её мать остались жить в Амстердаме, но перебрались из комнаток при госпитале в маленькую квартирку. Мать Одри стала работать поварихой, что дало возможность оплачивать жильё и даже уроки дочери в балетной школе. Соня Гаскелл, педагог Одри, которая была основательницей Национального балета Нидерландов, видела честолюбие и трудолюбие своей ученицы, но Одри была слишком хрупкой, с ослабевшими мышцами, и ей было уже 17 лет, поэтому вряд ли она могла стать в будущем прима-балериной, о чём преподавательница её честно предупредила. Кроме того, после войны и работы в госпитале, когда все силы Одри были напряжены до предела, у нее в 1946 году наступила реакция: появилась депрессия, которая накатывала на неё периодически и в дальнейшем. Постоянная сонливость, меланхолическое настроение преследовали её. Сначала она начала переедать и весила в то время 68 килограммов. Она вспоминала: «Я пережила годы войны, не имея пищи, денег, книг, музыки и одежды. Потом я начала есть всё, что попадалось мне на глаза, и особенно шоколад». Но она никак не хотела отказаться от своей мечты стать знаменитой балериной и, включив всю силу воли и выработанную в балете самодисциплину, она похудела и в дальнейшем всегда весила 55 килограммов при росте 169 сантиметров. Одри вдохновлял новый сильный стимул: её балетный педагог Соня Гаскелл рекомендовала свою ученицу знаменитому лондонскому педагогу Мари Рамберт, которая в своё время  работала с Дягилевым, Нижинским, Стравинским и Айседорой Дункан и чей авторитет в мире балета был непререкаем. Мать Одри, баронесса Элла,  вместе с дочерью приехала в Лондон и нашла работу консьержки рядом с Гайд-парком, чтобы дать возможность Одри жить в английской столице и учиться балету.   Как известно, Одри не суждено было стать прима-балериной, но она стала знаменитой и самой необычной кинозвездой – нечто небывалое и, казалось бы, невозможное в мире кинобизнеса: самоотверженная и чистосердечная  личность с  обострённой совестью,  похожая на ангела, живущего на грешной земле.

Ещё до отъезда из Голландии Одри получила свою первую кинороль: сыграла стюардессу в документальном рекламном фильме, ни одной копии которого не сохранилось. Но по отзыву одного из постановщиков этого фильма, Одри «была  очаровательна… она светила, как яркое солнышко». А последняя её роль была ролью Ангела в фильме Спилберга. Так что Одри Хепбёрн  начала и закончила свою кинокарьеру ролями, где её героини летают в воздушной среде, и это символически соответствует светлой и «воздушной» природе её индивидуальности.

Свою книгу[xliii], посвящённую Одри, её старший сын Шон Хепбёрн-Феррер начинает такой констатацией: «Мама была грустным человеком». В книге приведены некоторые воспоминания и высказывания Одри:

«”Я была в Голландии, когда началась война, когда началась немецкая оккупация. Последняя зима была самая страшная. Люди были предельно истощены, многие в округе умерли от голода”, — вспоминала мама. Её братья и она сама ели испорченные собачьи консервы, бутоны тюльпанов и гороховый хлеб. Она старалась как можно больше читать, чтобы отвлечься, заглушать чувство голода. “Когда наш регион освободили, первыми к нам пришли представители Красного Креста, которые раздавали элементарное: еду, медикаменты, одежду. Школы превратились в центры по реабилитации. И я стала одним из добровольцев новой международной благотворительной организации, которая потом превратилась в ЮНИСЕФ. Так что благотворительность вошла в мою жизнь с юности”».

«…Мама редко возвращалась в своих воспоминаниях во времена детства и юности, – пишет Шон. – 50 лет назад на её глазах на улицах Арнема ловили и расстреливали людей, обвинённых в сопротивлении нацистам. И вот спустя столько лет, работая в ЮНИСЕФ, мама сталкивалась с теми же ужасами, которые мир поклялся никогда больше не допустить. “Наверное, я просто уже не в состоянии приказать душе вылечить тело. Что-то во мне разладилось”. Сколько лет мама несла в себе эту страшную разъединённость? И не была ли её болезнь лишь физическим выражением медленного отделения души от тела, приговорённого к реальности, смириться с которой мама не могла? […] Сильнее всего мама верила в любовь. Она верила, что любовь способна исцелять больных, восстанавливать разрушенное и делать всех нас лучше. […] Мы были рады узнать, что она видит мир по ту сторону черты, и этот мир её не пугает».

Уже в последние дни жизни Одри  сочинила и «прочитала короткий текст — нечто вроде стихотворения в прозе — и озаглавила его “Проверенные временем рецепты красоты”». Вот некоторые из этих «рецептов» Одри, которые приводит Шон Хепбёрн-Феррер в книге о своей матери:

« — Прекрасны те уста, которые часто произносят добрые слова.
—  Прекрасны те глаза, которые стараются видеть в людях одно только хорошее.
— Стройной будет фигура у того, кто разделит свою еду с голодным.
—  Забота о ближнем никогда не выйдет из моды.
—  Люди даже больше, чем вещи, нуждаются в ежедневном встряхивании, реставрации,    уходе и исправлении…
— Никогда никем не пренебрегай.
— Помни, если тебе потребуется рука помощи, ты всегда найдешь её в своей ладони.
— Тебе даны две руки: одна — помогать себе, другая — помогать ближним».

И завершением этого текста пусть станут одни из последних слов Одри, которые она перед смертью сказала  своему старшему сыну:  «Я просто … не могу понять, почему детям … приходится так много страдать».