x x x
Ржавые торжественные каравеллы
Продаются в лавочках Барселоны.
И редко какую-нибудь из них
Купит, как сувенир, иностранец,
Чтобы поставить потом в кабинете
В снежном городе, в зимней мгле,
Рядом с трубками и кисетом,
Пряно пахнущим табаком.
Он станет медленно вспоминать,
Как там, вдалеке от зябких широт,
В пестроте и гомоне юга,
У причала, где ждет туристов фиакр,
Среди прогулочных яхт
Стоит одинокий фрегат Колумба.
И лазурное небо слепит глаза.
И спокойно осеннее море.
x x x
Эти дни идут на слом,
Ведь в наплыве снеговом
Там, за Киевским вокзалом,
Возвышается твой дом.
В час, когда луна горит,
Комната твоя — магнит.
В ней коллекция машинок,
Собранных тобой, стоит.
Верно, нет меня странней,
Если нежность даже к ней,
От того, что ты касался
Их не раз рукой своей.
Не велик он и не мал,
Комнаты твоей пенал.
На столе кривой будильник,
Чтобы утром не проспал.
На проспект глядит окно.
Не зашторено оно.
Тут меня все вещи помнят,
Шепчутся о нас давно.
Злой, упрямый и шальной,
Ветреный ребенок мой,
Высвечен сияньем звездным
Твой беспечный путь ночной.
Этот редкий твой ночлег,
Не приподнимая век,
Сквозь пространство городское
Вижу, вижу через снег.
ЧУЖАЯ ЖИЗНЬ
Моисею Цетлину
Фортуной несхожей довольны вполне,
Мы в общем похожи.
Ты станешь на вечер спасением мне,
И я тебе тоже.
Я вижу, как пишешь с натуры меня
Мечтой Модильяни,
Растратив часы драгоценного дня
На это свиданье.
В тебе озорной поселяется бес.
И время чужое,
В душе пробуждая живой интерес,
Становится мною,
Хоть ты полагаешь, что мне невдомек
Чем это ты занят.
Визит мой к тебе неутешный урок,
И учит и ранит.
Мое опозданье, конечно, простишь
Без тени укора,
И даже усмешку лукаво сравнишь
С улыбкою Коры*,
Забывший латынью исписанный лист
На старом диване,
Ревнитель античности, медиевист,
Живущий в молчанье.
Здесь в ящиках груды стихов навсегда, –
За верность расплата.
И душат, когда поднимаешь года
Без лифта на пятый.
И ухо слабеющий вечный мотив
Из юности слышит.
И незащищенность, обиды простив,
Гекзаметром пишет.
Сквозь гул магистральный, сквозь грохот и гам
К тебе я спешила.
Мы — разных галактик, но встретиться нам
Судьба положила.
Чтоб старости этой на время прикрыть
Разящее дуло,
Могу тебе только жаргон подарить
В ответ на Катулла,
Лишь мысли из наспех пролистанных книг,
Из лени невинной,
Да терпкую горечь осенних гвоздик,
Что стынут в гостиной.
_____________________
* Кóра — статуя девушки в древнегреческой пластике.
x x x
Ну, нет так нет, — не надо,
Не привыкать, — пойдем
Следить как вешним градом
Крадется первый гром.
Им напоенный воздух
Встревожен и упруг.
Еще ничто не поздно –
Все говорит вокруг.
В пронзительном полете
Летящих в бездну птиц
И в их победной ноте,
В взволнованности лиц,
Во всех весны твореньях,
Во всех ее правах
Звучит стихотворенье –
Не выразить в словах.
x x x
Где золотом вышиты
Осы, цветы и драконы…
Н. Гумилев
Он шамкал впало-беззубым ртом
И, тряся сединой трущоб,
Казался нищим, входя в наш дом,
А на самом деле был сноб.
Он помнил бездну пропавших строк
Из почти что истлевших книг
Пространств, где солнцем покрыл Восток
Желтого Будды лик.
Он знал, как свои пять пальцев, Китай, –
И, вздымая шелков кармин,
Проплывал мимо пагод в цветной Шанхай
Императорский паланкин.
Его, как роба, обвислый пиджак
Был засален и дурно пах, –
Но реял дракон, как над войском стяг,
И павлины паслись в садах.
Своим приходом наш быт поправ,
Он свой пыл низвергал на нас,
И крошки, в густой бороде застряв,
Бились в падучей фраз.
Над заснувшей рекой суеты земной,
(Ах, как это было давно…)
Посреди опустевшей Москвы ночной
Светилось наше окно.
Застолье уже настигал рассвет,
Ему бы прощаться, вставать,
Но, казалось, — пространства комнаты нет
И время течет вспять –
Это утки ниткой в туман летят…
Это фрески тягучий фриз…
Этих крыльев шорох, застя закат,
В вечереющей мгле завис…
Он музейной ветошью набивал,
Умножая вещей развал,
Коммуналки утлой полуподвал,
Где в прикухонной проживал.
Выцветают его панно на свету,
Нежных вышивок тает шелк,
Навсегда унося чудака мечту,
Который давно умолк.
Он был с тесниной жизни на «вы»,
Зная цену ее тщеты.
Он жил в том доме, который львы
Охраняют, держа щиты.
x x x
Все ящики в Нью-Йорке для отбросов
Давно знакомы с почерком моим,
Который,
на листке письма к тебе,
Изорванном на мелкие кусочки
И скомканном с отчаянья, —
не раз
Уже летит в американский мусор.
Двойного зренья пристальная странность –
Быть в жизненном потоке ситуаций
И все-таки смотреть со стороны.
Мне слишком хорошо она знакома.
И вот событье — вездесущий Эрос,
Сквозящий, как подметили когда-то,
Над катаклизмами времен и судеб.
Он даже тут сумел меня настичь,
Хоть и не до него, как мне казалось.
Писать и разрывать.
Исподтишка
Самой себе чуть косо усмехнуться.
Но звуки слов, мелодия и ритм…
Я знаю, их энергия осталась,
И потому витает даже там,
где ты живешь.
И, думаю, порой
от этого ты иногда печален,
Хоть и не понимаешь, в чем причина.
Писать и разрывать, найдя блаженство
В отчаяньи.
И все-таки над всем
Всесильный Эрос, веющий повсюду.
И все уже не от меня зависит,
Ведь легкая энергия летит,
Ничьей вовек не подотчетна воле,
И ничего поделать с ней нельзя.
И кажется, что в будущем неблизком
Она в твою догадку превратится,
И в этот миг, не веря сам себе,
Ты от нее поспешно отмахнешься.
Но, несмотря на это, будет длиться
Та музыка, твердя свое без слов.
Двойное зренье. Вездесущий Эрос.
Энергия мелодии. Манхэттен.
И ящики для мусора с письмом,
Написанным тебе неоднократно,
Которое, конечно,
не отправлю.
Как жизнь причудлива и разнолика.
Как драгоценна,
несмотря на грусть.
Все так.
Но грусть всего, пожалуй, слаще.
ЧУЖОЙ РЯЗАНСКОЙ МАТЕРИ
Если
Я и теперь
О тебе
Ничего не скажу,
Если
Молчанья преступного
Не перейду межу, —
Останется
Это утро
Навечно
В слепых потьмах,
Расколется небосвод
И день
Обратится в прах.
Обеспеченье твое
За годы и годы труда —
Мой душный,
Мой задохнувшийся стыд.
Как оградить мне тебя
От этих черных
Последних обид?
Работала,
Страну поднимала,
Пятилеток план завершала
В положенный срок.
И вот он —
Бесстыдно предложенный,
Искореженный
Жизнью итог.
Прости меня,
Что тебе ничем
Не могу помочь!
Тебя я не знаю,
Но тоже —
Кровная твоя дочь.
Отчаянье посылаю
В просторы
Задумчивых, медленных,
Твоих певучих рязанских полей.
Не принимай,
Не впуская,
Остановив у скорбно,
У отчужденно
Закрытых
Своих дверей.
В ИТАЛИИ, НА ОСТРОВАХ…
Уникальную библиотеку злодейски убитого в Москве поэта-лирика Виктора Гофмана задумано перевезти в Адриатику, где близкими друзьями будет основан его музей.
В Италии, на островах,
Плющом зелено-ядовитым
Палаццо темные повиты.
Туда, в ту даль,
Слетятся стаями навеки
Тома твоей библиотеки.
Взмахнут крыла
Страниц прочитанных нетленных
Под прошлым ветром дней мгновенных.
Как птицы в дождь,
Распределяться в ряд на полках.
Теперь тебе в них мало толку…
И день чужой
Начнет шуршать волною мутно,
И ветренно и бесприютно.
Зачем тогда,
Прикрывшись горечью улыбки,
Ты все же прожил те ошибки…
И вот душа,
Крича, как чайка над волнами,
Все здесь, и горестно меж нами.
Теперь тебе
Неважно в чьих скитаться странах.
И Адриатика в туманах…
x x x
Первоначально строка значило укол.
Из словарей
Володя мой Соловьев,
Флейта, узел русского языка,
Бесшабашно-точных
Нью-Йоркских рулад соловей,
Завязывающий Слово в петлю,
От которой
Трепещет строка,
Становясь то нежней, то злей.
Вокруг никого,
Поговорить уже не с кем,
Среди небоскребов —
Один.
Но если и так,
Что бы там ни было —
Господин,
Сам себе
И отец,
И блудный
Подсудный сын.
Держитесь, Володя,
Делать нечего,
Такие вот времена.
Волна отбросила,
О скалы расшибла,
Отлива, прибоя
В этом вина.
Но все прибывает, питает
Никем не отобранный
Плавный мощный язык.
Знаю, что только к нему
Вплотную,
Как живительному
Источнику,
И приник.
Никого нет вокруг.
Страшно. Пустынно.
Но Библия на столе.
Перед работай читать
И дурные мысли
Умчатся на помеле.
Да вот еще кот-мудрец,
Сбоку у книг примастился,
Смотрит взглядом
Всех континентов
И всех времен,
И не отводит глаза…
Какая нам разница, Володя,
Что за погода
И что за день,
Слабый свет
Неслышной луны
Или беснующаяся гроза?
Пейте живительный
Горький напиток,
Дивный язык
Далекой, бездонной,
На время канувшей
В топи сказок
Или исполнившихся
Предсказаний
Сонной покорной страны.
Там травы благоухают
И веют отравой,
И выходы из потерь
Почти уже не видны.
Но все еще
Вещая птица Сирин
Властительно в темной
Беззвездной ночи поет
И призывает
Над материками
Необозримый,
Незримый,
Неутолимый
Строки
Победный полет.