Что там летит во мрак? Что приготовил век?

*

Над отцветшей черёмухою — стрижи.
Над лицом — локон чёрного серебра.
Мне не надо, но ты всё равно пиши,
как идёт к Магомету его гора.

Как над нею отарами тучных овец
облака, тяжелея, едва плывут.
Истончается золото старых колец,
приедается сонный уют.

А стрижи над черёмухой небо кроят,
из распоротых хлябей — то дождь, то ветра.
Магомет смотрит в небо — там овцы парят.
И ни он никуда не идёт, ни гора.

*

Окраина, глухой микрорайон,
под окнами железка, супермаркет.
И с каждым днём всё невесомей звон
прозрачных листьев и воздушней арка

из старых лип. Колотится в окно
два раза в сутки гул от тепловоза.
Я словно рыба залегла на дно
в предчувствии и солнца, и мороза.

От фонарей ни света, ни тепла.
И льётся в жабры медленно и остро
холодной ртутью чёрного стекла
пропитанный тоской тягучий воздух.

Окраина, я загнана тобой.
В разрывах туч беззвёздно и бесслёзно.
И сквозь туман — октябрьски густой –
предутренние вскрики тепловоза.

*

Площади привокзальной
провинциальный гам.
Туч лиловеет задник –
белое по краям.

В богом забытой глубинке
сумрачно испокон.
Пьяной лесной голубики
цвета речной затон.

Дальний гудок теплохода
ил всколыхнет со дна.
Здесь и во мне порода
сразу на взгляд видна.

Выдернет из дремоты
окрик на мостовых
(Леты холодные броды):
— Знал стариков твоих.

*

Старинный особняк, обрыв, река
так скрыты в шорохе седого тростника –
запрятаны, завьюжены, забыты.
И окна заколочены, забиты.

Так холодно и сине. Так февраль –
что плакать, выть и вглядываться вдаль
сквозь космы — век нечёсаны берёзы –
туда, где лес, снега, в снегах откосы

и галок стаи в мареве небес
качают тишину и солнца срез,
и колыбель, больничную палату.
На потолке пожарище заката.

И в гипсе замурована душа.
И как, о господи, она нехороша!

 

…и ты — последнее яблоко на яблоне, и ждёшь,
чтобы ветер медленно раскачал тебя и оторвал от твоей опоры в небе…
Р.Брэдбери «Вино из одуванчиков»

Завтра снова будут идти дожди,
как вчера, как неделю, как год назад.
То ли лето кончается, то ли жизнь.
То ли вечность за окнами, то ли сад

старый, дедов.
Сучья скрипят, скрипят.
Корни ноют к ненастью. К войне…
Скушай яблочко,
скушай, моё дитя!
С каждой ночью становится холодней.

В старой кадке замшелой живёт карась.
В кадку льётся вода с потемневших крыш.
То ли жизнь вчистую не задалась.
То ли просто под полом скребётся мышь –

не даёт уснуть.
Тихо выйду в сад,
к старой яблоне прислонюсь спиной
и услышу –
сучья скрипят, скрипят,
будто дед опять говорит со мной.

*

Где-то в лугах река
делает поворот.
Что там? Издалека
память не разберёт.

То ли вороний крик,
к осени — затяжной.
То ли в оконцах блик
меркнущий золотой.

То ли в руинах храм,
то ли колхоз под снос.
Молча (по чьим следам?)
тянется в рай обоз.

Что там летит во мрак?
Что приготовил век?
Ворона чёрный зрак
косится в пойму рек.

Здесь за сельцом река
делала поворот…
Что там, в глухих лугах,
память не разберёт.

*

А дальше будут только холода,
заплаканные стёкла, шорох капель,
и небо точно блёклая слюда,
и лес расхристан, и весь мир как паперть…

А дальше будет только этот снег,
пугающий своею чистотою,
ложащийся на чёрный глянец рек,
летящий над тобой и надо мною…

А дальше… всё известно наперёд.
Я как во сне твою сжимаю руку,
и вижу ледостав и ледоход,
но кто-то вдруг окошко распахнёт
и душу выпустит,
и кончит эту муку…

*

По парку сиро бродит ветер —
когда-то всё перегорит.
Через дорогу жёлто светят
разболтанные фонари

еще с советской, той эпохи,
хрущёвки щурятся на свет.
Апрельский холод — хрипом в лёгких
и едким дымом сигарет.

Пристанище бродяг и хлама,
где сквозняки по этажам,
где прежде «мама мыла раму»,
на откуп отдано мышам.

Но помню что-то кроме было:
линейка, бантики, звонок…
На почерневшие стропила
садится бледный мотылёк.

*

Весенний сплошной неуют –
и тянет из дома бродяжить.
Ты видишь на небе лоскут
из серой меланжевой пряжи?

Ты видишь, как ввысь проросли
дерев исхудавшие руки?
И чёрные комья земли
на пашне влажны и упруги?..

Таков среднерусский пейзаж
среди одичавшей равнины.
Выводит простой карандаш
холмов перебитые спины,

заросшие борщевиком,
штрихует прерывисто-тонко.
И облако там, над леском,
похожее на жеребенка.

Калевала

Огненный круг трогает горизонт,
северный день бесконечно елов.
Лённрот бродил (кто его разберёт)
то ли тропою шаманов, то ли волхвов.

Ворон садится на скальный карниз,
смотрит, как в солнечной лаве стволы
плавятся, корчатся, падают вниз.
— Спи, мой малютка, лы-лы.

Это Хозяйка оленей в очаг
бросила хворост.
Хворост трещит.
Тени покинули тёмный овраг,
грозно шипят в расщелинах плит.

— Спи, мой малютка. Звериной тропой
сны пробираются. Стынет зола.
Чёрное солнце встаёт над тайгой.
Ворон роняет перо из крыла.

*

Карусель снегопада в марте…
Карусельщик, похоже, пьян.
Обозначенный точкой на карте,
город — точно врождённый изъян.

Зашиваюсь суровой ниткой,
не уйти ни в себя, ни в запой –
на ладонях его гранитных
никому не найти покой.

В вихре мартовской круговерти
прочь куда-то весь мир несёт.
Эй, ты слышишь — ты тоже смертен!
Начинай свой обратный отсчёт!

Запускай…
Каруселит в марте.
Вектор выбран опять нулевой.
Город мой — только точкой на карте,
точкой маленькой, болевой.