Ученик девятого класса Гладких Михаил брел после занятий домой и был мрачен.
Иногда он делал короткие остановки, доставал спички и заново прикуривал потухшую папиросу, ничуть не стесняясь учителей, встречавшихся на пути.
Курил он с пятого класса и все, кто пытался бороться с дурной привычкой, отступились.
Мать Михаил в расчет не принимал; она имела начальное образование и мягкий характер, мечтая только о высшем образовании для сына.
Учителя поначалу сопротивлялись и даже обыскивали курильщика, изымая папиросы, но вскоре поняли – это бесполезно.
« А что вы хотите, — говорили в учительской, — у него малограмотная и слабохарактерная мать. Влияния семьи нет. Мы то что можем? Вот и все!»
Курение не мешало ему посещать секцию борьбы, а на уроках физкультуры видны были и результаты этого: хороший пресс и приличные бицепсы. Кроме всего уже перечисленного, на левом предплечье красовалась татуировка: сердце, пронзенное стрелой и две буковки, но тайна этих инициалов не раскрывалась. А когда физрук отлучался, борец «мостил», то есть вставал на мост и даже показывал броски, мгновенно собирая вокруг себя весь класс. Крепкий был парень. Это обстоятельство уважали даже окрестные хулиганы и никогда не трогали Михаила, а вот слабакам-пятерочникам доставалось. Кроме того, он всегда имел в кармане пачку «Беломора» и охотно угощал желающих. Мать – и это все знали – выделяла ему деньги на курево.
День был весенний, прохладный занятия кончились, и школьники стайками бежали домой, обгоняя мрачного девятиклассника.
Рядом семенил только Пашка Суздальницкий, верный сподвижник и «математик, решавший своему патрону все сложные задания физике и тригонометрии.
Эта была обоюдная дружба: Пашку не трогали, зная: он друг борца, не отличавшегося ни прилежанием, ни способностями к математике, а потому сложные задания он просто списывал из тетради, любезно ему предоставленной худосочным дружком.
Но зато последний учился легко и, вдобавок, играл на скрипке, скрывая этот факт.
Скрипачей в школе не жаловали, другое дело борец.
Но надо добавить, у последнего был еще один талант: он хорошо рисовал и даже посещал Изостудию, расположенную в здании Телецентра.
«Изостудия», «Телецентр», нередко, как бы невзначай, ронял Михаил в разговоре и, не без трепета, ловил на себе быстрые взгляды девочек-одноклассниц.
Понятно, как человек творческий, он иногда, особенно, на уроках математики, отвлекался и рисовал что-то в тетради или блокноте, а потом рассеяно глядел в окно и о чем-то думал, постукивая карандашом по блокноту.
Особенно хорошо удавался ему загадочный профиль мужчины, но чей это был профиль, оставалось тайной.
Подобная история повторялась и на уроках истории, каковую, вместе с преподавателем, художник не жаловал. Взгляд его становился тревожно-ищущим и обращен был исключительно в небо, а обе губы исчезали во рту, сжатые от напряжения.
Преподаватель, потеряв надежду заинтересовать невежду исторической наукой, жаловалась классному руководителю-физичке: «Любовь Ивановна, понимаете, тема — революционные события, исторический излом, важная, значимая тема, а Гладких не реагирует. Не ре-а-ги-ру-ет! И от него так пахнет табаком! Это ужасно. Вы должны принять меры. Это невозможно терпеть, в конце концов, это школа, а не казарма!»
И меры принимались. Любовь Ивановна беседовала с возмутителем спокойствия.
Ее уважали все. Она вела внеклассный кружок по радиоделу, который посещали даже отпетые хулиганы, зачарованные звуками транзисторных приемников, которые сами и собирали. Это было модное увлечение и благородное помешательство, укрощавшее самые дерзкие характеры, чем она умело пользовалась.
Любовь Ивановна знала свой класс досконально. Михаил доверял ей всецело и она была тем единственным взрослым человеком, к которому он не питал загодя агрессии. Например, она знала о желании его поступать после школы в ТоВВМу – тихоокеанское высшее военно-морское училище, ведала и о его прозвище Кэп известном в узком кругу посвященных и относилась к нему, будучи опытным педагогом, совершенно серьезно, как и к его друзьям Джазмену – Анатолию Мальмишеву и Философу – Арнольду Яблоновскому. Естественно, эти вторые имена возникали не на пустом месте и отражали увлечения и наклонности. И поэтому Толик, вообразив себя, в будущем, конечно, ударником в джазовом оркестре, ходил с палочками, колотя ими по коленям, и там где он появлялся, слышалось: « …там, там, там, тулумптам, там, там».
Именно так, по его мнению, должны были звучать барабаны. Его кумиром был некий Роберт Искандеров – гениальный ударник, бивший такую дробь, что это было просто «соло». Так уверял Толик.
А там, где возникала высоченная фигура Философа, воцарялось высокомерное и многозначительное молчание. Яблоновский был начитан, имел склонность к высокому слогу и страсть к медицине. Если кому то удавалось завести с ним дружбу, мог он показать загадочную книгу Отто Вейнингера о взаимоотношениях полов, но очень немногие были этой чести удостоены, ибо «манускрипт наделен руководством к действию…» так говорил обладатель, распаляя внимание слушателей до крайней степени.
Нередко его просили «просто показать» таинственное издание старой дореволюционной печати, поскольку идеи там изложенные, никак не сочетались с марксизмом-ленинизмом и книга не переиздавалась.
«Смотрите, не жалко, только это …чтобы тихо, без передачи, особенно девчонкам, — ответствовал Философ. — После уроков, в нейтральном месте».
И ватага мальчиков шла на кладбище, а оно было рядом со школой и вполне сходило за нейтральное место. Там и читали, вырывая книжку друг у друга. Кое что и записывали, особенно те места, где было «про женщин».
Старшеклассникам было ведомо, что Яблоновский, намереваясь связать свое будущее с хирургией, всегда имел при себе скальпель. И еще поговаривали: «Он знает места на теле, ткнет скальпелем, кровью изойдешь и – хана …анатомия такая».
Так и осталось секретом, сам ли он запускал эти слухи, или так про него говорили… неясно. Одно было непреложно: с этой троицей считались.
Одноклассницы стали тоже мечтать о медицинском и часто просили «показать скальпель».
«Ну, не здесь же, — говорил обладатель изящного хирургического ножа, и уводил желающих в конец коридора, подальше от учительской, собирая вокруг себя плотное кольцо!
«А потрогать можно? — скромно интересовались девочки, — мы осторожно.
«Ну, уж, нет! Только в моих руках, порежетесь еще …»
Вскоре скальпель будущего хирурга был востребован. В школе приключилась эпидемия «братания», а это требовало крови. Ученики разбивались парами и частенько так и ходили обнявшись, значит, побратались.
Пара, которая приняла решение, была вынуждена искать встречи с Философом, который и делал надрез на руке, но подходил к вопросу «по научному» и с «соблюдением антисептики».
Находилось укромное место, и хирург приступал к делу.
«Надо найти место, наименее богатое сосудистым руслом, — говорил он, — дай-ка руку».
Потом протирал нужное место и скальпель одеколоном и делал аккуратный поверхностный надрез на коже.
И вот только после этого следовало выпить кровь друг друга – пусть и самую капельку. Сделавшие это, считались братьями или сестрами, ну, такое кровное родство. А это не шутки!
«Надо же, — восхищенно восклицали девочки, — почти и не больно!»
«Х-х-а, — только и слышалось в ответ.
Инструмент убирался в продолговатую коробочку, выстланную изнутри замшей и все это исчезало во внутреннем кармане пиджака; при этом он морщил лоб и делал губы «трубочкой», потом неторопливо удалялся, заложив руки в карманы брюк.
Иногда, почему-то, чаще девочки, пытали хирурга: «А правда, есть места или точки такие, где кровотечение… может быть …и все такое. Неужели есть? — замирая от страха и округляя глаза, приставали снова и снова одноклассницы.
«Естественно, — барственно кивая, говорил знаток анатомии. — Надо просто знать топографию магистральных сосудов, причем артериальных».
«И что, ты знаешь? — понижая голос до шепота, ужасались девочки.
«Возможно – да, возможно – нет. А вам зачем? — вопрошал он. Ваше дело – пяльцы.
И наставительно добавлял: «Незачем вам».
И девочки понимали: знает, но – не скажет.
Школьный циник и нигилист Сашка Савченко довел до сведения учителей о неуправляемом братании. С Философом провели беседу и потихоньку все сошло на нет .
И – хорошо, поскольку родители остались в неведении, а то «не миновать бы скандала», — не без ужаса на лице говорила завуч, и, обняв себя за голову, раскачивалась и даже бледнела.
«Все девятые классы – сплошь кровные родственники, — сетовала завуч, — а, частично и десятые, выпускные классы! Нет. Эту троицу надо как то нейтрализовать! Но как?
Мы должны подумать».
Педагоги думали, но должного, а главное, радикального решения не находилось.
Савченко был доволен: «Перебратались, пересестрались… Тоже мне родня! — ехидно говаривал он. Но родня решила: завидует, и наградила стукача презрением.
Несмотря на все это, ни Философ, ни Джазмен особых проблем не создавали и учились сносно.
А с Михаилом было сложнее. Мало курения, он еще и стал пробовать вино, навещая школьный подвал, где собирались отпетые мальчишки, исключенные из школы. Мать, как уже было сказано, не имела на него влияния, а с учителями он считался выборочно, выделяя только физрука и физика – Любовь Ивановну.
«Ну, и что, и как дальше? Что происходит на занятиях по истории? – спрашивала она. Тебе трудно вникнуть в суть? – спрашивала она.
«Да нет, вникну, — обещал ученик.
«Надоела она со своими Империями. Завоевывается, завоевывается – ба-ба-а-а-х – развалилась. Расширяется, расширяется – тара ра-а-ах – раскатилась!!!. Одно и тоже… надоело … Про Спартанцев еще интересно, а так – хренотень всякая. Барщина – тарабарщина…
Я попросил про Френсиса Дрейка рассказать, а она – ни гу-гу. И че?»
Спокойно и терпеливо, как равному, Любовь Ивановна втолковала будущему моряку, что сэр Френсис Дрейк не по программе, и знать о нем историк, и тем более дама, не обязана.
Она даже делалась грустной и сама жаловалась: «Видишь ли, Миша, мы так связаны планами. Пишем, пишем. С нас тоже требуют. Районо проверяет так!» Тут уж ученик успокаивал учителя и говорил: «Да плюньте Вы …»
И давал слово « подчитать историю».
Однако на следующей неделе покрывшаяся пятнами преподаватель истории кричала классному руководителю: Вы беседовали с ним? Он сорвал мне урок. Надо вызвать и его и мать на педсовет. Вы…»
«Что, опять не реагирует?
«Если бы! Тема – Ленский расстрел. А этот негодяй… Нет, это невыносимо…
Гладких стал «реагировать»: прикладывает платок к глазам, обмахивается тетрадкой, заламывает руки и трясется в рыданиях! Гротесковое, неадекватное поведение. И где он это взял, кто их этому учил? Молодой, а уже – мерзавец!
И вообще, девятый «А» заневестился. Об учебе и перспективе не думают. Это – недоработка классного руководителя. А на носу, между прочим, выпускной класс».
С трудом учителя успокаивали. Ученику опять советовали «подчитать», приготовится.
Однако, он мечтал, рисовал и глядел в окно, покусывая губу, а Наташка Потапова тайком бросала на него взгляды, которых он не замечал. Его сердце было занято.
Историк пыталась вернуть его в класс, говоря: «Ну, мы где? Гладки-их …» Михаил болезненно морщился на оклик педагога и отвечал невпопад, равнодушно реагируя на очередную двойку, а на перемене, зайдя в туалетную комнату, закуривал и пускал дым в потолок, после чего, ловко нагнувшись, старался нахлобучить дымное кольцо на нос малышу из начальных классов.
И малыши безропотно терпели и, нередко, храбрясь, смело подставляли свои носы, вызывая одобрительный смех.
Что делать – мужской туалет это такое место в школе, где ковались характеры и где могли отвязаться раз и навсегда от мальчишки, проявившего твердость, а могли и постоянно и безжалостно шпынять тех, кто постоять за себя не мог.
Делалось это зачастую беззлобно, просто так, по традиции. Подростковый мир жесток Мальчишки не давали себе труда понять страдания тихони и хорошего домашнего воспитанника.
Случались в туалете и драки, но тут выручал директор Каболов, поскольку женщины не всегда отваживались внедряться на мужскую территорию, где буйствовали старшеклассники.
Но стоило явиться директору грозно ревевшему: «Эт-т-т-а, что такое, — как все, и виновные, и нет быстро струились из туалета по классам.
Воспользовавшись моментом, в опустевшую туалетную комнату заскакивали скромняги, для того лишь,чтобы воспользоваться ею по прямому назначению, а потом бледные, бежали в класс, боясь опоздать.
И неделю-две было тихо, без происшествий. Фронтовика-директора откровенно побаивались.
«От, черт, опять погасла, — с досадой проговорил Михаил, выплюнув потухшую папиросу.
«Подожди-ка, — сказал он, обращаясь к Пашке. Повернулся спиной к ветру и раскурил новую папироску, пыхнув другу в лицо дымом.
«Пошли по домам, а то мне еще краску надо найти…черную. А где купить, где взять? Черт его знает».
«Так идем ко мне. У меня… у нас есть. Значит, и тушь есть и даже такая, как сказать-то?
А! Нитрокраска. Вот. И она сохнет быстро. Идет? – услужливо предложил скрипач.
«Нитра? Годится. Идем, – и они быстро зашагали к пятиэтажным домам, где жил обладатель нужной краски.
Вскоре дело было улажено и чёрный флакончик опустился на дно портфеля.
«А красить то чего? — вежливо поинтересовался Паша.
«Чего, чего. А вот то! — мрачно рубанул обладатель черного колера.
Пойдем ко мне, там и покажу, только, чтобы тихо все, без трепотни, сечешь?»
Собеседник задумался, насторожился и …отказался. Он знал, что идти придется на улицу Коммунистическую, славившуюся драками, и осторожно, но твердо отказался.
Явившись домой еще мрачнее, чем был, никак не откликаясь на призывы матери, прошел ученик девятого класса к столу и, достав из нижнего ящика большой пакет, положил его перед собой, после закурил.
«Опять за папирёску, опять папирёска, Миха, — запричитала мать.
«Да ты погоди, мам. Я только одну и все. Иди, спи. Мне уроки делать. Не мешай…»
Пришлось подождать, пока мать затихла в своей комнате.
Еще помедлив, развернул пакет. На газете оказались два пистолета-поджига.
Делались они просто. Либо в свинцовый, либо в деревянный приклад монтировалась трубка – ствол. Поскольку пистолеты и заряжались со ствола, а не с «казны» то у основания трубка сплющивалась, и чуть повыше просверливалась для запала.
Ствол следовало укрепить, примотав проволокой, поскольку нередки были случаи, когда он, перегруженный зарядом, состоявшим из спичечных головок, просто разрывался и редкая удача, если обходилось без травм.
Пистолеты заговорщика были деревянными в ложе, а трубки-стволы из меди.
Их он решил покрасить черной краской. Это вполне сочеталось и с его настроением и с тем цветом, которым должен мерцать пистолет.
Принявшись за свое черное дело, управился он за четверть часа и залюбовался.
Два черных, мрачных шпалера поблескивали на газете.
«И правда, быстро высохла, — пробормотал удовлетворенно.
«Покрою еще на разок, — и, наклонив голову набок, чтобы дым не попадал в глаза, принялся водить кистью, отвлекаясь только, когда нужно было стряхнуть пепел.
Затем встал, походил по комнате, поглядывая на оружие, и остался доволен, наклоняя голову то вправо, то влево, для смены ракурса.
За этим занятием его и застал товарищ по классу Арнольд Яблоновский, вошедший решительно и шумно. Визитер оглядел комнату, швырнул снятый плащ на тахту и заговорил: «Слушай, Кэп, мне уже ценканули (сказали, жарг.) и про тебя, и про Ирку, и про Толика. Кто на тебя «потянет»? (т.е заявит желание поквитаться). Да никто!
Чего ты гонишь? Я просек вопрос и нарисую реальную картину в аспекте адеквата.
Ирка – да, есть такая, но, внимай сюда – он тыкал руками в грудь, — Бронштейн из девятого Б, а не Гуральникова, твоя цаца. Толя «кости кидает» к Бронштейн Ирке. Хотя зачем ему эта каланча – не пойму?
А ты чего затеял? — наседал он на товарища.
«Информация уже пошла. Шпалеры нахрена?»
«Я хотел дуэлировать с Толиком, — мрачно пробурчал Кэп, — понимаешь, по запарке, по горячке. Савченко сказал… там, это, ну толкнул он Ирку… в одно место. Ну, и… »
«Миха, ты лажу порешь! Тебе че? Кровь дурную пустить по-старому? Так я за, милый мой. В русле vena basilica вскрою тебе венку, козырял он знанием латыни, безжалостно добивая друга.
Вся туфта до Джазмена дойдет. Че ты? Друг, тоже мне! Как этот? …Как не знаю кто!»
«У меня с собой «противотанковая» «Три семерки». Давай стаканы. Выпьем, и по-трезвому поговорим — козырнул он модной поговоркой».
Несостоявшийся дуэлянт пошел за стаканами. У него дома и выпивали, мать не гнала их, единственная из родителей троицы …была она «малограмотная и слабовольная». И что она могла противопоставить напористым балбесам, которые через месяц станут десятиклассниками? А ничего!
«Кэп, знаешь, там, это, Толян за дверью дожидается.
Давай почирикаем без нервозного аспекта? — тихо сказал Философ, разливая портвейн и внимательно поглядывая на хозяина дома.
«Зови, — тихо проговорил он. Надо сменить галс. Но ты понимаешь — все из-за женщин? Помнишь в Одиссее капитана Блада? И потом в этом, как его? забыл! Роман то… Ну, тоже все: слабый пол, слабый пол! Запутают все сами, а потом, потом… сами же и плачут. Ну и вот …
Давай, давай – зови, — заторопил он парламентера .
Через пару минут вошел пунцовый Джазмен. Все трое сконфуженно молчали.
«Миха, — начал вошедший, — я, то есть, ты не понял….
«Толик, молчи громче. Все я понял. Как говорит историчка: «история учит и потом, как это? как его? А! Ничему она не учит. И вообще, женщина на корабле – плохая примета. Ты согласен?»
«Я согласен, — тихо пролепетал Толик. Он помрачнел и покаялся: Зря влюбился. Савченко сказал, мол, Ирка уже со всеми целовалась. Разврат какой то! Да ладно. Дело то не в этом. Ирка-то не та! А ты…»
«Погорячился я, понимаешь, Джазмен, — и он протянул стакан.
Парни выпили по стакану портвейна и быстро захмелели. Но стало легче.
Разговор сменил направление и тему, и перешел на обсуждение достоинств и недостатков дуэльных пистолетов . Визитеры критиковали надежность оружия подвергая его сомнению, а хозяину приходилось отбиваться . Впрочем, все трое единогласно одобрили цвет.
«Клево, кивал Толик, – в натуре – клево… издалека, как парабеллум, но ствол, Миха, порвет. Я тебе гарантирую. Порвет. Трубка медная, проволоки-обмотки мало».
«Понимаешь, — защищался зачинщик дуэли, — тут дело такое. Допустим, ты бы ранил меня, или, допустим, я. И – все. По одному выстрелу …и все. До первой крови! Или, уж …мало ли чего. Ну, то есть, не стрелять из него вечно. Как бы …Вот».
«Джазмен прав, — веско и неторопливо заговорил Философ. Давай еще чуток, — он протянул стакан, — и я изложу концептуально, — после чего все выпили, а виновник торжества еще и закурил.
«Значит, смотри, Кэп, тут, ну, вот тут, — он потыкал пальцем в дырочку для запала, — ты пропилил напильником, а надо сверлом. И еще скобочку для спички, а еще лучше пять или семь спичек примотать. Чиркнул – и целься! Как, вроде, фитильный. А – так что? Ты целишься и, притом, спичку приставляешь? Здесь туфта, согласись.
И ствол нужен стальной. Это же как закон Ома. Согласись! Помнишь, в 30 й школе пацану руку покалечило? Трубка медная, а заливали в свинец и то – порвало.
Тут ты не прав …согласись».
Михаил соглашаться не спешил и защищался, как мог: «Да чего? Я помню. Директор потом на линейке говорил. Даже и портфели проверяли.
Если пол коробка спичек засандалить – то и порвет, хоть сталь, хоть медь!
И потом, — заявил он веско, — смотря, какая пуля и со скольких шагов!
Я-то хотел до первой крови …и все. Ну, так, в смысле – теоретически».
«Теоретически, — протянул насмешливо Философ, — пистолеты приготовил, а секунданты!
Кто секунданты-то?
«Ну, кто, кто ? Вы с Толиком…То есть. Это, кого-то еще пришлось бы просить».
«Дэ, дэ ,дэ, — насмешливо проговорил Арнольд. Ты еще Савченку пригласи.
Пол школы и приперлись бы смотреть.
«Зачем сразу стрелять? – болезненно сморщившись возразил Михаил.
«Тем более, в друга. Мы бы это…примирились, это нормальный исход дуэли, непонятно?
И, вообще, я бы лично стрелял в воздух».
«Пули где? Покажи! — не сдавался Философ, нависая своим ростом над морально раздавленным дуэлянтом.
«Нет пуль, — сник окончательно Миша, — хотел на сковородке ночью раскатать…»
«Давайте так, мужики, — подвел итог хирург, — вы с Толиком «по петушкам», и все!
И все забыто!»
Сказав это, он веско и сильно хлопнул ладонью по столу.
«Толя, держи краба». Их руки сомкнулись. «Толян, прости, — и униженный виновник отвернулся к темному уже окну.
«Брошу я ее, — заявил он и, резко запрокинув голову, допил портвейн.
Друзья одобрили решение и, поскольку инцидент был исчерпан, засобирались домой.
Михаил проводил их и, рухнув на тахту, заснул в одежде.