Два рассказа: Тридцать шестая и Скворечники

Тридцать шестая

4:00 утра. Двери камер распахиваются. Нескончаемый поток людей мчится к вагонам. Ослепительно-белый бесконечный коридор, желтые линии по краям… Дозиметр сканирует толпу, скользит лучом по бегущему парню, высвечивает ярким голубым светом лицо и ладони. Писк сигнализации чередуется с нежным женским голосом. Голос вежливо просит покинуть периметр. Просьба будет повторяться, пока засвеченный не уйдет с дорожки. Вдоль желтой линии плавно скользит свинцово-гранитная капсула. Она отвезет парня в лазарет, где ему проведут уже бесполезные процедуры. Такое случается через день. Мы пробегаем мимо несчастного и думаем: «Ну вот, еще один». Еще один — это приговор. Еще один — это очередной товарищ по несчастью, схвативший радиации сверх нормы. Хотя никакой нормы не существует. Радиация повсюду. Если засветился на сканере — конец один.

4:20 утра. Мы выстраиваемся на перроне. Нас ждет тяжелый, бронированный состав с защитными экранами. Двери плавно раздвигаются, начинается посадка. На посадку отводится три минуты. Здесь нет ничего хитрого — прыгай в свою очередь и в свою дверь. Браслет на руке — лучший контролер. Прыгнул не в свою дверь — крепкий удар электричества отбросит тебя назад. Сунулся вне очереди — получишь удар и два поинта штрафа. Новичкам сложно. Профукал очередь, не успел сесть в вагон — тебя вернут в камеру. Штраф — двадцать поинтов за прогул смены.

4:24 утра. Поезд, быстро набирая скорость, мчится к шахте. Эта чертова планета имеет привычку выплевывать радиацию на поверхность. Такое случается каждые две недели. Происходит настолько быстро и неожиданно, что лишь толстые антирадиационные экраны поезда могут удержать смертоносные лучи. Пока мы едем, можно приложить браслет к сканеру на стене и получить индивидуальный рацион номер один. Прадед рассказывал, что в его семье еще помнили странное слово «завтрак». Оно означало пищу в начале дня. После введения запрета слово попало в реестр «не рекомендованных к употреблению» и постепенно вышло из оборота. Я ем бутерброд с паштетом, выпиваю сок. В поезде есть небольшие окна. Можно увидеть зеленоватое свечение, исходящее от буро-болотной породы. На этой планете нет почвы. Подозреваю, что вся эта планета — один огромный кусок металла R-314/14/X6.

4:45 утра. По прибытии состав пускают под крепкий напор деактивирующей жидкости. Жидкость снимает радиацию. Едва дождавшись своей очереди, мы спешно покидаем вагоны. Раздеваемся прямо на станции и голыми бежим под горячие струи бесчисленных душей. Одежда будет собрана, выстирана, высушена. Рядом со мной бежит девушка. Яркие зеленые глаза, узкие плечи. Выбрита наголо, но и без волос очень привлекательна. Длинные ноги, смуглое тело, легкость и грация в каждом движении. Ловлю себя на мысли, что смотрю только на нее. В раздевалке сажусь напротив, пытаюсь завести разговор:

— Эй, Тридцать Шестая, вас же вроде раздельно с мужчинами гоняли…

Она не реагирует на меня, выбирая рабочую одежду.

— Ты язык проглотила, что ли? Или не понимаешь по-нашему?

— Понимаю я все. Отстань.

Говорит она это скучным, обыденным голосом. Становится ясно — я не первый, кто пристает к ней с расспросами.

5:00 утра. Одевшись, мы следуем в зал инструктажа. Контролер лениво ощупывает ремни рабочей робы, проверяет сапоги, аптечку, фонарь. У одной девушки находит незатянутый ремешок. Штраф — пять поинтов. Я ищу в толпе Тридцать Шестую. Она стоит неподалеку от меня. Инструктаж окончен. Мы направляемся к стволу шахты.

5:10 утра. Шахтерская клеть рассчитана на двадцать пять человек. Тридцать Шестая уже на площадке. Мне приходится поработать локтями, прошмыгнуть между охранниками и вытолкать худосочного паренька, чтобы уехать с ее сменой. Клеть начинает спускаться, охранник кричит вслед:

— Двадцать Пятый, за учинение беспорядков — десять поинтов!

Я скрещиваю руки над головой. Охранник замечает этот оскорбительный жест и снова кричит:

— Двадцать поинтов!

Ни десять, ни двадцать поинтов он мне не начислит. Я все-таки не простой исправляемый, но об этом позже. Продвигаюсь к Тридцать Шестой. Остановить меня некому. Охранники не ездят в клети. Исправляемые могут запросто выбросить охранника за борт, и тот, пролетев несколько сотен метров, встретит быструю и вполне заслуженную смерть. Тридцать Шестая заметила меня. Заметила, но не обернулась. Я подхожу сзади, кладу ей на плечо руку, которую она пытается сбросить:

— Двадцать Пятый, чего тебе от меня надо? Отвали! У меня и без тебя нарушений на триста пятьдесят поинтов.

— А если я тебе их сниму?

— Как снимешь?

— Не важно. Просто мы сегодня работаем вместе, а завтра у тебя чистая запись.

В это время какой-то мужик начинает хамить, призывая нас заткнуться. Я хватаю его и тащу к краю клети. Щелкнув щеколдой, распахиваю дверцу. Придерживая верзилу за воротник, спрашиваю:

— Хочешь полетать? Всего сто метров осталось!

—Н-е-е-т, — промямлил тот. Спеси у него поубавилось.

Я подтянул его к себе, боднул пару раз головой, вернулся к Тридцать Шестой.

— Ну что, теперь я твой благородный рыцарь?

— Не вижу тут ничего благородного.

— О-о-о, леди даже знает слово «благородный».

— Леди даже знает слово «рыцарь».

За этими препирательствами мы опускаемся вниз. Клеть ударяется о дно. Табло показывает двадцатый горизонт.

5:30 утра. Двадцатый горизонт. Новый, неосвоенный уровень шахты, в котором лишь месяц назад начались основные работы. Проходчики вгрызались в породу с целью разведать месторождения металла R-314/14/X6. И лишь вчера начали осваивать жирный пласт. Мы направляемся к месту нашей сегодняшней работы. Шахта укреплена, освещена, мощный сквозняк гуляет по тоннелю. Сквозняк — это гарантия нашей безопасности. Там, где продувается, радиации и газов значительно меньше. Тридцать Шестая зябко ежится. Вряд ли она работала на такой глубине. Я достаю утеплитель и накрываю ее плечи. Никакого «спасибо» от нее не последует. Мне достаточно того, что она позволила себя укутать.

5:35 утра. Руда, обогащенная металлом R-314/14/X6, тускло мерцает в свете ламп. Мы разбираем инструменты и приступаем к работе. Среди нашей пестрой команды я считаюсь профессионалом. Я наизусть знаю все голографические фильмы с инструктажем. Здесь их называют «холомувиз». Я прочитал массу книг по шахтерскому делу, практически все, что смог достать. Администрация меня ценит, это дает ряд преимуществ.

Предыдущая смена едва наскребла восемь тонн. Норма — двенадцать. Надо успеть перевыполнить план. Закрыть прежнюю недоимку. Если успеешь — получишь поощрение. Работа не ладится, многие ленятся. Я беру тяжелый молот в руки, выстраиваю бригаду и вежливо спрашиваю, могу ли я стать их бригадиром на сегодня. Возражающих не находится. Действующий бригадир протягивает мне свою повязку. Я разрешаю ему оставить повязку у себя. Зачем мне повязка, когда есть молот? Мы приступаем к работе.

7:00 утра. Отдых — пятнадцать минут. Подходит охранник. Начинает нас поднимать. Я обращаюсь к нему, сообщая, что под мою ответственность сегодня мы выполним норму. Если не будет мешать — перевыполним. Но только в том случае, если позволят отдыхать и пить, сколько мы посчитаем нужным. Охранник узнает меня и вопросов больше не задает. Уходит на свой пост. Я щелкаю ребят дозиметром. Один — чуть выше нормы. Зову санитара, прошу обработать. Бригадир заполняет журнал выработки. Я замечаю что-то вроде удивления на его лице — мы уже опережаем график. Я нахожу Тридцать Шестую, она сидит, подогнув колени.

— Тридцать Шестая, ты еле дышишь. Как думаешь норму выполнить?

— Ты же у нас теперь командир, иди, пожалуйся контролеру. Я смотрю, они тут перед тобой на цыпочках бегают.

Я даю ей воды, она жадно пьет. Я забираю флягу. Она смотрит на меня грустным взглядом. Я возвращаю флягу, позволяя выпить все.

— Давно ты тут?

— Три месяца.

— Исправление?..

— Перевоспитание.

— На сколько?

— На год.

— Чего перевоспитывают?

— Толерационный Конвент обвинил меня в нарушении равновесия.

— Серьёзное нарушение. Ты расистка? Задела меньшинство?

— Я учительница. Была ею. И на уроке сообщила, что всего лишь двести лет назад не было рабства.

— Ты врешь! Зачем такое говорить?

— Сама не знаю. Наверное, устала врать.

— Что было потом?

— А потом, как всегда, — Дискриминальная полиция, обыски, изъятые книги, суд… На суде я раскаивалась, плакала, цитировала Манускрипт, убеждала судью, что искренне верю в то, что «каждое меньшинство имеет право на равное существование», что «любое отклонение имеет право на уважение», что «высшая форма индивидуальности — это показательное отсутствие всякой индивидуальности»… Про рабство тоже сообщила, что каждый имеет право быть рабом и подчиняться. Только вышло как-то не правдиво. Привели раба, он напел судье, как прекрасно ему живется у господина, как он счастлив такой беспечной судьбе, как я оскорбила его право быть рабом и считаю статус раба ниже статуса свободного человека. В итоге я окончательно запуталась, разревелась. Судья назначил проверку, мне не удалось убедить Комитет в искреннем раскаянии. В итоге — десять лет перевоспитания с последующей проверкой в Дисциплинарии либо год в этом аду. Я выбрала год, не потому что быстрее, а потому, что проверку я вряд ли пройду.

Я осмотрелся по сторонам. Люди мирно отдыхали, вряд ли им было дело до нас. На этой планете лишь одна забота — не умереть. Не получить смертельную дозу радиации, успеть добежать до деактиватора.

7:15 утра. Продолжение смены. Я поднимаю людей, распределяю обязанности. Все хотят пить. Я вызываю контролера, показываю выработку. Приносят воду. Понимая, что Тридцать Шестая не протянет и получаса, я подхожу к бригадиру:

— Командир, мы намного быстрее управимся, если ты нам чуток поможешь. Не хочешь кидать породу — бери сверло, бури шпуры. Я тебе отмечу красным. Набуришь шпуров — заложим взрывчатку. А девчонка пусть считает выработку, видишь, как задыхается, скоро в обморок упадет.

Бригадир — нормальный мужик, с понятиями. Берет бур, начинает сверлить. Но тут вмешивается женщина-оператор угольного комбайна:

— Исправляемый номер Двадцать Пять! Я являюсь вольноопределяющейся Триста Сорок Два. Я поддерживаю феминистическое толерационное движение, утвержденное Толерационным Конвентом. Освобождая женщину от работы, вы тем самым оскорбляете всех женщин, косвенно признавая их слабее. Кроме того, женщина разговаривала с вами, несмотря на то, что вы, мужчины, недостойны того, чтобы с вами разговаривать. Мы боремся за свои права сотни лет! Я делаю вам замечание. При подъёме на поверхность я доложу о вашем поведении ко… Я хватаю ее за робу, тащу к угольному комбайну, врубаю резак:

— Слушай, ты, курица, у меня пожизненное. Я отсюда в принципе не выйду, и терять мне нечего. Хочешь, прямо сейчас суну твою тупую башку в резак, и твое движение лишится главного апологета?

С женщины слетает весь гонор. Глаза, расширенные от ужаса, свидетельствуют о том, что ей совершенно не хочется опускаться до уровня резака. Сейчас главное — выжить, утихомирить грубого, неотесанного мужлана. А потом она обязательно найдет способ меня уничтожить. В очередной раз даю ей убедиться, что во всех бедах виноваты тупые, ужасные, ненавистные ей мужчины.

10:20 утра. Почти вся порода загружена, отправлена к подъемникам. Особо уставших и облучившихся отправили наверх. Толку от них в забое мало. А благодарности за засчитанный полный наряд — много. И в следующий раз они однозначно отплатят добром. Во всяком случае, те, кто доживет. Шпуры готовы, мы заполнили их взрывчаткой. Проводим электрический шнур. Все отходят на безопасное расстояние. Контролер одобрил взрыв:

— Жги, бригадир!

Бригадир дает два свистка. Все открывают рты, затыкают уши. Громко крикнув: «Взрыв!» — замыкает цепь. Глухой грохот эхом разносится по шахте. Поднявшаяся пыль осядет лишь через три часа. Больше сегодня работать нельзя. Выработка — семнадцать тонн. Мы жмем друг другу руки и улыбаемся. Многим отменят штрафные поинты. Кого-то ждут премии. Этот день мы запомним надолго. Не так уж много у нас тут радостей.

10:30 утра. Подъем наверх. Мы смеемся, стучим друг друга по каскам, хором гудим в такт скрипящей клети. Мы живы. Никого не завалило породой, никого не порвало комбайном. Никого не убило током, не повредило взрывом, не отравило газом. Дозиметр мирно отпищал свои микрорентгены. Никто не будет блевать от передозировки, никто не умрет от лучевой болезни. И волосы у нас отрастут. Это счастье, когда волосы сбриты, а не выпали. Мы живы, а впереди — горячий душ, возвращение назад и досуг до девяти часов вечера.

10:50 утра. Грязные, все черные от пыли, мы скидываем робы, стягиваем защитное белье. Стирать их не будут. Они защитили нас от чудовищных доз радиации, и будут уничтожены. В душе я встаю рядом с Тридцать Шестой. Смыв с себя пыль и грязь, Тридцать Шестая стыдливо (словно в ХХI веке) закрывается ладошкой и просит меня отвернуться. Я напоминаю ей, что за предрассудки можно схлопотать дополнительный срок. Она смеется, отворачивается от меня в другую сторону, где на нее откровенно начинает пялиться жирный очкарик. Тридцать Шестая машинально поворачивается ко мне, а я кричу жирдяю:

— Эй, сало, сбегай за вертухаем, скажи — Двадцать Пятый просит.

Жирдяй, которого я однажды защитил от местных отморозков, голышом бежит звать охранника. Охранник подходит вразвалочку, становится за моей спиной, начинает, словно нехотя, растягивать слова:

— Двадцать Пятый, говорят, сегодня на двадцатом семнадцать тонн на-гора дали.

—Было дело, Командор.

—И вроде бы тебе кто-то что-то обещал.

—Вы обещали, Командор.

—И что я тебе обещал?

—Вы сами знаете, Командор.

—Не дерзи, Двадцать Пятый, а то схлопочешь пять суток в карцере.

Он нажимает на перстень, перстень создает голограмму цифр и кнопок. Охранник тычет по ней пальцами, пялясь в экран, уточняет:

— Кого?

— Тридцать Шестую.

— Тэк-с, тэк-с… Тридцать Девятая… Двадцать Восьмой… вот — Тридцать Шестая. Триста пятьдесят поинтов. Минус девять на сегодня за перевыполнение, тэк-с, триста сорок один…

— Списывай все!

— Быстрый ты какой, Двадцать Пятый. Ладно уж, хрен с тобой, списано.

— Спасибо, Командор.

Я искренне благодарю его за щедрость. Он вызывает невольное уважение. Умеет держать слово. Хотя, как и все охранники, по сути, — отпетая сволочь.

Я поворачиваюсь к Тридцать Шестой. Ее браслет меняет цвет на голубой. Больше она не злостный нарушитель. Еще пару десятков таких перевыполнений — и ее выпустят на волю. И я клянусь себе, что помогу ей в этом.

— Тридцать Шестая, я свое обещание выполнил. Больше не нарушай.

— Спасибо тебе, Двадцать…

— Только не называй Двадцать Пятым, у меня вообще-то имя есть.

— Имя? Ты врешь…

Она хватает меня за руку, приподнимает браслет — там четко выбито: «Крис». Она не верит своим глазам. Служащий десять лет копит на имя из одной буквы. Стоимость имени из трех букв могут позволить себе лишь пять процентов жителей Галактики. Четыре буквы выдавались за исключительные заслуги перед империей и только бойцам Легиона. Даже проклятый Толерационный Конвент не смог отменить эту привилегию. Он просто расформировал Легион и повысил и без того заоблачные расценки на имена. Теперь имя невозможно было заслужить. А вот купить — пожалуйста. Откуда у меня имя? Когда-нибудь я поведаю и об этом. А сейчас достаточно знать, что больших денег у меня отродясь не водилось.

— Ну что, Тридцать Шестая, налюбовалась? Отпусти руку, мне домыться надо.

11:10 утра. Мы возвращаемся домой, точнее, в Колонию. И Тридцать Шестая теперь не противится моей руке, лежащей на ее плече. Я буду рядом, буду оберегать ее, пока она не получит свободу. Свободу, которую я никогда не увижу.

СКВОРЕЧНИКИ

Ребенок был капризный, противный. Родители не лучше, да еще и жадные. Платили со скрипом. Занятия — с четырех до пяти тридцати. Мамаша каждые десять минут заглядывала в комнату и противным голосом верещала:

— Никола-а-ай, занимайся лучше. Знаешь, сколько твои занятия сто-о-ют?

Иногда хотелось все бросить и уйти. Невоспитанный ребенок. Знает, что никуда молоденькая репетиторша не денется. Можно откровенно тупить, можно рыться в мобиле, подзатыльник не получишь. Семья Николая — классические жлобы современности. Богатая, но совершенно безвкусная мебель. Вместо книг в шкафах какие-то вазочки, цепочки, пепельницы. Влада называла такую обстановку «бохато и мнохо». Мать Николая — типичная провинциалка, дорвавшаяся до денег. Никогда не позовет за стол, даже чаем не напоит. И весь быт семьи построен по принципу — быть не хуже других. Себя показать, а на других можно и не смотреть. Если телевизор — то размером с малолитражный автомобиль. Если шуба — то в пол. Отец — тихий, забитый мужик, скромный работяга — в семье не имел никакой власти. Супруга обращалась к нему с презрением, громко и сиповато произнося колхозное «батя». Впрочем, обращалась только затем, чтобы дать очередное указание. Даже за стол звала обезличено, мещанским «Жра-ать идитя!» Тем не менее отец был единственным, кто в этой семье видел во Владе человека. Однажды после очередного «жратьидитя» даже тихо сказал:

— Мать, эт самое, учителку тоже позвать надобно. Человек же. Не по-людски как-то, мы здесь едим, а она…

Этот редкий протест несчастного мужика вызвал такой фонтан изобилия, что Влада сама готова была сквозь землю провалиться.

— Ты меня учить будешь итикету, што ль? Ты знаешь, сколь я ей плачу? За такие деньги в листоране можно харчевать три раза в день, еще и на пиво останеца…

А ведь раньше у Влады была совсем другая жизнь. Когда-то они жили большой дружной семьей. Роскошная квартира в центре города. Друзья семьи — инженеры, архитекторы, писатели, ученые. Была жива интеллигентная сухонькая бабушка. Веселая, добрая и такая отзывчивая мама. Иногда — слишком отзывчивая.

— Отец, у Адуевых дочь из института исключили. Напрягись!

И отец, который не знал, кто такие Адуевы, напрягался. Звонил нужным людям, ездил на встречу с ректором, дарил дорогие подарки. В итоге дочь восстанавливали, а через полгода она замечала кому-то из общих знакомых:

— Вот зараза буржуйская, устроил с одного звонка! А ведь мог и диплом мне сделать, с его-то связями.

Мать, думая, что не оскудеет рука дающего, помогала всем и всегда. Ей нравилось положение покровительницы, меценатки, доброй феи. Точнее, мать только принимала «заказы», а выполнял их отец. У Василенко старшего сына в армию забирают — срочно надо «отмазать». У Артемьевых сгорела дача — надо немедленно раздобыть стройматериалы. Занять на мопед Володеньке. Дать трешку подруге Оксане… И не важно, знает ли отец Оксану или нет. У Оксаны малолетний ребенок. А от отца не убудет. Отец захотел купить ружье. Это лишняя трата. Надо купить свадебное платье Елене, она — невеста младшего брата. И не важно, что двоюродного. И совсем не нужно видеться каждый год. Мать гостила у них, когда ей было семнадцать лет. С тех пор ни на минуту брата не забывала. А Владка — она своя. Она все понимает. Она отлично живет и без нового платья, и без модных зимних сапожек. Вот соберется замуж — тогда и надо суетиться.

…Отец ушел внезапно. Сначала из семьи. Ушел к простой деревенской дурочке, которой нужен был только он. Дурочка ничего не просила ни для себя, ни для своей семьи. Только заглядывала в рот. Влада так и не смогла простить отца. Считала это предательством по отношению к матери. Мать с отцом больше не общались.

А потом у отца случился инфаркт. Ехал на работу, успел остановить машину, чтобы не погубить людей… Деревенская дурочка в борьбе за наследство показала всю свою природную ушлость и нахрап. Откуда-то у двадцатипятилетней девушки взялись трое детей, которые все были записаны на имя ее, Влады, отца. Суды, нотариусы, звонки знакомым… Как-то пропали все знакомые разом, самоустранились. Они были знакомыми отца. Жалели Владу, иногда помогали. Все чаще говорили матери, что надо спускаться с небес на землю. Машину продали, чтобы оплатить услуги адвокатов. Дурочка, прикрывшись детьми, оттяпала квартиру, выжив Владу с матерью и бабушкой в «однушку» на окраине. Детишки так и остались жить в деревне. Зачем они дурочке в ее новой жизни, да еще с такой роскошной квартирой?

А для Владиной семьи наступили годы крайней бедности. «Однушка» на периферии — это полный набор маргинальных соседей: алкаши, гопники, бывшие «зэки», проститутки — окружение такое, о котором Влада знала только по рассказам и криминальным хроникам. Бабушка шутила, что в последний путь ее проводят хулиганы, привокзальные шлюхи и люмпены. Маргиналы уважали бабушку. Уважали за то, что она видела в них людей. Опустившихся, пьющих, пропащих, но людей. Никогда не жаловалась участковому, не учила морали, а милиционеру, издевавшемуся над пьяным соседом, пригрозила визитом к прокурору. Однажды у бабушки украли кошелек со всей ее крохотной пенсией. Через час позвонили домой и попросили не обращаться к участковому. Да она и не могла — давление прыгнуло за двести. Вызывали «скорую». А вечером позвонили и убежали. Кошелек лежал на коврике под дверью. Все деньги на месте и пару сотен сверху. Когда бабушка скончалась, провожать пришел весь двор. Многие скинулись деньгами. Из прежней жизни — только пара верных друзей.

Мать, не знавшая раньше, как выглядит мелочь, вынуждена была крутиться, чтобы выжить. И эту самую мелочь по копейкам собирать в банку из-под какао. Сначала она архивировала книги в библиотеке, потом переводила тексты, потом совмещала эти работы и, в конце концов, пошла мыть подъезды.

Однажды, когда Влада сильно заболела, мать отнесла в ломбард одну из двух изумрудных сережек, оставшихся от бабушки. Как назло, в тот день позвонила подружка из прошлой жизни и попросила мать занять ей немного на свадьбу сына. Подруга прекрасно знала положение их семьи. Просто не хотела упускать шанс еще раз унизить. Столько лет прошло, а зависть еще кипела в подруге. Мать устало отказала ей, на что подруга разразилась гневной тирадой о том, как людей портит время. Не забыла напомнить, что муж никогда бы не отказал. Усталая, измученная, загнанная в угол мать сказала просто и ясно: «Пошла ты на х… Жанна!» И все. Это было падение дома Ашеров. Мать, интеллигентка в седьмом поколении, женщина, которую раньше приглашали на посольские банкеты, которой целовали руки знаменитые актеры, которой посвящали стихи богемные поэты, выразилась, как привокзальная «сиповка». Для матери это был крах. И Влада сквозь бред и температуру плакала и говорила, что все наладится, все образуется и все будет хорошо. И даже хорошо, что мама так сказала. Их теперь хотя бы в этом богом забытом районе будут считать за своих. Мать и дочь обнялись и, выплакав все слезы, посмеялись над Жанной, гадая, скольким знакомым она уже успела позвонить и сообщить горячую сплетню.

***

Но ничто не длится вечно, даже холодный ноябрьский дождь. Влада всей душой полюбила эту фразу в исполнении Guns and Roses. Фраза помогала жить. За зимой приходит весна, после ночи всегда наступает утро. И в их многострадальную семью снова вернулись добрые времена.

Друг отца, долго живший за границей, вернулся домой. Встретился, увидел их положение. Он остался настоящим, поистине верным другом. Не давал пустых обещаний, не учил жизни. Сделал несколько звонков, провел пару встреч… В итоге — мать устроилась на приличную работу, а Влада поступила в университет. Друг оплатил обучение. После защиты диплома Влада пыталась найти работу, но везде нужен опыт, которому негде взяться у молодой выпускницы. Решила заняться репетиторством. Платили прилично. Работа нравилась. Была только одна проблема: едва привыкнешь к ученику, и вот — уже экзамены. Сдал на отлично. Молодец парень, молодец Влада, но пора прощаться. Ее функция выполнена.

Влада была репетитором от бога. Детей любила, предмет обожала, объясняла толково и интересно. И всегда аккуратная, собранная, воспитанная. Владу рекомендовали, записывались к ней заранее. Коля был исключением. Мамаше сообщили, что такому, как Коля, может помочь лишь такая, как Влада. В итоге мамаша чуть не силком вырвала Владу у прежнего ученика, посулила большую оплату и в первые дни сама гоняла Николая за непослушание. А потом занятия превратились в пытку. Природная неспособность отказывать (папины гены) и ответственность не позволяли Владе послать подальше всю эту гоп-семейку и уйти прочь. И все же она решилась после того, как мамаша заставила Владу пойти в школу и сообщить его учителю, что Николай — молодое дарование, и она как репетитор это подтверждает. Влада, прекрасно зная уровень Коли, который после семи лет изучения языка остался на уровне «зысыз э тейбл, зысыз э комрад Иванофф», пыталась объяснить учительнице, что «нужно дать надежду», что «мальчишка-то в принципе неплохой», что «она как репетитор видит позитивные сдвиги», прекрасно понимая, что несет чушь. Учительница внимательно выслушала Владу, но в своем решении осталась непреклонна.

— Милочка, вы с его матерью пересекались?

— Вообще-то да, то есть, конечно, пересекаюсь… Я же у них дома занятия провожу.

— Так вот, мамаша эта — невоспитанная хамка! Она позволила себе ввалиться на урок и при всех детях оскорблять меня за неудовлетворительные оценки Брыкина. — Поправив огромные очки, учительница продолжила: — Я педагог с двадцатилетним стажем. Видела в жизни многое. И как педагог я не могу срывать личные переживания на ребенке. Но и позволить такое отношение к себе не могу. Николай будет переведен. А вот в другой класс или в другую школу — решать педсовету. Я вас, конечно, понимаю, милочка, но дисциплина держится на авторитете. И без адекватных мер мой авторитет будет подорван навсегда. А я не могу рисковать дисциплиной тридцати человек из-за одного Митрофанушки. И учится он, кстати, отвратительно. Я подозреваю, что он умственно отсталый.

Влада вышла из класса с поникшей головой. Рассеянно врезалась в молодого парня.

— Девушка, осторожнее…

— Вы сами осторожнее. Куда летите, не видите, что ли?

Влада понимала, что виновата сама, но тяжелый разговор с Колиной мамой, диспут с учительницей, нерешенные проблемы — все это вылилось комом обиды и гнева на подвернувшегося парня.

— Дайте мне пройти…

Парень покорно посторонился.

В гневе спустилась в гардероб. Стала искать номерок. Вытряхнула сумочку, вывернула карманы и даже заглянула в косметичку. Номерка не было. Ну что за треклятый день? Самое обидное, что вот оно, пальто, одиноко висит в пустом гардеробе. Влада обратилась к вахтерше с усталой просящей улыбкой.

— Дайте мне, пожалуйста, пальто, я номерок потеряла.

Вахтерша, не отрываясь от журнала «Здоровый образ жизни», монотонно сообщила:

— Без номерка одежда не выдается.

— Я же говорю, я его потеряла.

— А я еще раз говорю, что без номерка одежда не выдается.

— И что мне делать-то теперь?

— Идите, ищите.

— Ну где я его буду искать?

— Не знаю. Потеряют номерки, еще и наглеют…

— Я не наглею, ну пожалуйста, отдайте пальто.

— Без номерка не дам…

Парень, которого она задела, стал невольным свидетелем этих препирательств. Ей стало стыдно.

— Не смотрите на меня так! Я номерок потеряла, мне пальто не отдают.

— Я на вас вообще не смотрю.

— Ну и идите.

— Ну и не хамите.

Номерок нашелся в чехле от телефона. Влада забрала пальто и заспешила к выходу. Парень переписывал расписание в блокнот. Зачем писать, когда можно снять на сотку? Влада распахнула дверь и выскочила во двор. Проклятая тугая пружина с диким грохотом захлопнула дверь прямо перед лицом парня. Парень аккуратно открыл дверь и, следуя к своей машине, посмотрел на нее злющим взглядом. Уже в троллейбусе Владе позвонила подруга, предложила новых клиентов. Чудесная девочка, интеллигентная семья. Ждут в субботу. До субботы Влада рассталась с Колей и К, сделала прическу и купила новые туфли.

В субботу Влада проснулась в чудесном настроении. Выспавшаяся, с новой прической, она понравилась самой себе. Репетиторство у Николая казалось дурным сном. У Влады были карие глаза, пушистые ресницы. Она любила трогать их в детстве, сравнивая с колонковой щетинкой на кистях. Волосы были пышными, немного вьющимися. Не было нужды ни выпрямлять, ни закручивать. Влада была стройной, подтянутой. Лицо живое, всегда любопытное. Слишком озорное для девчонки. При всех своих достоинствах Влада была одинокой. Идеалом мужчины всегда был папа, но потом папа ушел, и в ее голове все смешалось. Не получалось как-то встретить своего человека. Да и посиделки с подругами чаще всего заканчивались для нее десятью часами вечера, когда она возвращалась домой.

…Ровно в назначенное время Влада была на пороге у новых клиентов. Нажала кнопку звонка. Двери открыл импозантный взрослый мужчина.

— Добрый вечер, барышня, прошу, входите. Меня зовут Аркадий Васильевич, рекомендую мою супругу Наталью Владимировну и нашу замечательную Машеньку.

После хамовитой Колиной мамы Владе эти люди показались какими-то близкими, добрыми, чуть ли не родными. И ничего тут удивительного не было. Эти люди были из некогда близкого ей, но такого далекого сейчас круга. Такие люди постоянно окружали ее в детстве, с ними было тепло и уютно. И так безопасно. Ее проводили в гостиную. На огромном обеденном столе был накрыт роскошный обед. Суп был налит в настоящую фарфоровую супницу. Совершенно забытый предмет из прошлого. И как Влада ни пыталась отвертеться, она оказалась за столом, где хозяйка самолично налила ей горячего ароматного супа. Эти люди, аура в их квартире, теплое, уважительное отношение к гостю — все было таким милым, родным, так напоминало прежнюю жизнь, что Влада чуть не разревелась. Хотя чего тут реветь? Аркадий Васильевич рассказывал о Машеньке, о себе, расспрашивал Владу о ее жизни, но в детали тактично не вдавался. Наталья Владимировна сообщила, что они недавно переехали в этот город и не хотят терять ни минуты в образовательном процессе дочери. Оказалось, что Машенька будет учиться в той же школе, что и Коля. Влада похвалила школу.

После обеда начались занятия. С Машенькой не было никаких хлопот. Девочка послушная, умненькая, только немного замкнутая. После занятий Владу пригласили пить чай. Аркадий Васильевич рассказал, как молодым хирургом повстречал Наталью Владимировну на танцах в парке, как ее отец, полковник КГБ, узнав об их тайных встречах, звонил ему на работу и спрашивал о намерениях, как на следующий день Аркадий Васильевич дождался полковника возле подъезда и, заикаясь от волнения, попросил руки его дочери.

Когда Влада уже собиралась уходить, входная дверь открылась, и в нее вошел… парень из школы. Влада от неожиданности громко вздохнула, почти вскрикнула. Наталья Владимировна нежно взяла ее под локоть и сообщила:

— Милочка, не реагируйте так бурно. Это наш сын, Дмитрий Аркадьевич.

Дмитрий Аркадьевич, наверное, был удивлен не меньше Влады, но вида не подал. Влада, наконец, рассмотрела его. Зеленые ясные глаза, крепкие скулы… Типаж молодого норвежца. У него были очень красивые руки, длинные пальцы, аккуратные ладони. Внезапно Влада подумала, что Дмитрий Аркадьевич прочитал ее мысли, и густо покраснела.

Два дня до следующего занятия прошли для Влады как на иголках. С одной стороны — она обрела замечательных клиентов. Добрых, внимательных, симпатичных. Хорошую ученицу. После Колиной семьи в этот дом хотелось идти и оставаться в нем. С другой — сын хозяев дома обязательно расскажет о ее поведении в школе. Как можно доверить Машеньку такому репетитору?

Ну сколько можно себя накручивать? Она ничего плохого никому не сделала, просто этот Дмитрий Аркадьевич подвернулся под руку. Так получилось. Мужчина он, наконец, или трепло?..

И снова ее встречает вся семья. И даже Дмитрий Аркадьевич сегодня дома. Опять ведут к столу. Аркадий Васильевич, прежде чем начать трапезу, попросил слова:

— Влада, Дмитрий Аркадьевич рассказал, что уже имел честь встретиться с вами в школе, когда ходил туда решить вопрос относительно обучения Машеньки. Скажу по секрету, вы ему понравились.

— Папа…

— Дима, не перебивай. В наше время к девушкам лазили по водосточным трубам с букетами в зубах, а сейчас…

— Папа…

— Молчу, молчу. Влада, угощайтесь.

Влада не знала, куда себя девать… Она покраснела и опустила глаза. Зря только накручивала себя целую неделю. Дмитрий ничего не рассказал. Он сидел напротив, и ему тоже было неловко после слов отца.

— Влада, пожалуйста, не принимайте так близко к сердцу. Наш папа умеет шутить с самым серьезным видом. По водосточной трубе я, может быть, и не полезу, но обещаю подарить вам хороший букет, не возражаете?

И тут он улыбнулся самой доброй, самой искренней улыбкой, что вкупе с его норвежскими глазами стало для Влады отправной точкой. Ее никогда не отпускали без обеда и часто уговаривали остаться на ужин. Влада крепко привязалась к этой семье и с ужасом понимала, что ей придется расстаться с ними.

Дмитрий Аркадьевич попросил называть его Димой. У него была богатая библиотека. Владе было легко и просто общаться с этим парнем. Она с удовольствием смотрела фильмы, которые он советовал. Внезапно она поймала себя на мысли, что Дима безумно похож на ее отца. Иногда Дима провожал ее до остановки или до стоянки такси. Они специально шли через огромную рощу, которая, словно дремучий лес, расположилась прямо в центре города. Диме очень нравилась Влада, она была живой, красивой, интеллигентной и непохожей на людей его времени. Она спросила его о прежней жизни. Он честно рассказал, что был помолвлен, познакомил невесту с родителями. Дело шло к свадьбе, когда он получил сообщение: «Дима, прости, так получилось». Ни дозвониться, ни найти невесту не удалось. И что получилось — тоже осталось неясным. Лишь много времени спустя подружка бывшей невесты рассказала, что она просто ушла к тому, с кем долго дружила. Он знал об этой дружбе. Не понимал ее, но и не запрещал. Да и она всегда говорила ему: «Мы просто друзья». С тех пор он ненавидит эту глупую фразу.

Влада в ответ открылась ему, что, несмотря на огромную любовь и уважение, ее папа, эталон мужчины, ушел к провинциальной девчонке и оставил семью. Теперь она опасается мужчин, но Диме почему-то доверяет. Дима вспомнил, что обещал Владе роскошный букет цветов. А поводом пусть послужит его первое, такое запоздалое приглашение на свидание. Влада обещала подумать. Но думать было нечего — она все для себя решила. Итак, в субботу в пять вечера у рощи…

И вот наступила суббота, и словно сама судьба шла ей навстречу. Вечно занятый парикмахер нашел время с утра и за какой-то час превратил ее прическу в настоящий шедевр. Новое платье село как влитое. Не нужно было ни ушивать, ни утягивать. В тот весенний денек особенно жарко светило солнце, птицы пели так звонко, что она сама хотела воспарить над асфальтом. Наконец, после долгих лет жизни в непонятном, сером забвении, после всех невзгод и несчастий, после всех страданий все в жизни стало предельно ясным и открытым. Она хотела жить, хотела дышать, хотела петь. Все казалось таким добрым, таким милым. Она даже попросила папу благословить ее там, на небесах.

Такая красивая, такая юная, как сама весна, она подъехала к роще. Как назло, таксист пропустил поворот. Теперь придется идти напрямик, чтобы успеть. Времени почти не оставалось, а опоздать на первое, такое важное свидание она не могла. Влада ускорила шаг…

***

…В грязном «петушке», в огромных роговых очках, с недельной щетиной он прошел мимо элегантного парня с огромным букетом роз. Шаркающей походкой двинулся вглубь рощи. Он знал тут каждый закоулок. Мальчишкой бегал сюда разорять птичьи гнезда, юнцом подглядывал за парочками, иногда выпивал портвейн и долго спал на листве. Мимо яркой птичкой пролетела дивная девушка, красивая, молодая, пахнущая нежным парфюмом. Он невольно остановился, принюхался. Потом посмотрел ей вслед, поднял с земли булыжник и пошел в ее сторону. Какая-то суета на дороге заставила его остановиться. Он огляделся. Никого поблизости. Обошел дерево, прищурил близорукие глаза, приготовил камень. Наметив цель, он начал наносить удар за ударом. Весенний лес разносил резкое «хрясь-хрясь-хрясь». Когда услышал хруст, остановился и понял, что довольно. Выдохнул из себя весь воздух. Его отпустило, и дрожь прошла.

— Доча, ты чего на земле? Плохо тебе?

Влада все еще не пришла в себя после падения. Он подошел и осторожно потянул ее за руку. Влада не пыталась сопротивляться. Лишь села на траву.

— Спускалась с холма, и нога подвернулась. Кубарем летела, все пальто в грязи.

— Аккуратнее надо, девушка. Так ведь и шею свернуть недолго.

Влада ничего не ответила, молча поднялась и начала отряхивать заляпанное пальто. Она была очень расстроена. Умудрилась же свалиться именно в такой день!

— А чего это вы там стучали?

— Скворечник правил. Видать, хулиганы сломать пытались. Оторвать не оторвали, а гвозди расшатали, заразы.

Влада, отряхнув пальто, достала зеркальце и стала подводить губы.

— Как звать-то тебя, величать? Влада, говоришь? А моего Владиком звать, переехал от меня в Москву, паршивец, важным человеком стал. А раньше каждый год скворечники по весне мастерили. Пошли уж, потом докрасишься. Не по твою душу кавалер там идет?

С огромным букетом алых роз Дима шел навстречу.

Вам понравилось?
Поделитесь этой статьей!

Добавить комментарий