1
* * *
Ах, апрель! — твои первые дни
Не умеют встречать и угадывать —
Так хотя бы тайком протяни
Горстку окон агатовых,
Этих окон, в которых сквозят,
Как солёные, тайные зёрна,
Чьи-то тени, не в силах сказать,
Почему они так безнадзорны,
Почему они так высоки
И поэтому очень близки,
Почему, научившись парить,
Или просто по парам, упрочившись,
Так боятся они отворить
Дверь одиночеству.
Поведи же хотя бы тайком
В переулки, встающие дыбом,
Где гречанки проносят с тоской
Свои груди — солёные рыбы,
Где заветно скрипят флюгера,
Семьям тесно у телевизоров,
Под гитару поют фраера
Горячо и непризнанно.
Я увижу — текут по ручьям
Непонятные токи пространства,
И приходит пора поручать
Первым встречным и тропы, и трассы,
Как в египетских душах камней
Просыпается чувство корней,
Как осколок разбитого зеркала
Бредит небом и дышит морем,
И тогда я пойму — крамольно
Всё, что молодо, всё, что зелено.
Я пойму — среди всех неудач,
Среди общей тяжёлой непрочности,
Счастлив тот, кто попросту зряч,
Если даже сильны одиночества.
Апрель 1964
* * *
Забор косил на левый бок —
А вдалеке, в пыли по пояс,
Как будто спичек коробок,
Болтался маленький автобус.
Ты, в красном платье до колен,
Светилась грустью неуместной —
Прервать её как встать с колен,
Но это было бы не к месту.
Дышало вечером село —
И в самом деле мир заполнив,
Умопомрачительно росло
Число минут, шагнув за полдень.
А мы в прибрежные дворы
Входили, долго пили воду,
Под жёлтой молнией жары
Дрожа, как два громоотвода.
Мы близились к развязке той,
Которая была уместна
Своей сквозною простотой,
Своею переменой места.
Огнеопасностью пронзив
Безволье хат, спорыш потрогав,
Сквозь пыль попахивал бензин,
Разлитый через всю дорогу.
Идёт автобус — подождать?
И на сиденьях ждать неловко?
Потом останется лишь встать
На предпоследней остановке.
Ведь до размолвки нам недолго! —
Но за плечи держали нас
Виденья месяцев медовых
И прочих басен и прикрас.
Брели мы, грустью истекая
Не зная — что, не зная — как —
Огромным рыжим истуканом
В глаза нам хохотал закат.
Апрель 1964
* * *
Я умру, — но если буду жив —
Сберегу последнюю улыбку.
Голову на плечи положив,
Мне о смерти заиграет скрипка.
Будет день стекать по желобам
И ржаветь по улицам безлюдным.
Будет жизнь чиста и голуба —
Вспоминать вот только будет трудно.
По моим ботинкам потекут
От дождей нелепые разводы,
Каждый год сгустится до минут —
Я такого не предвидел сроду.
Вновь с весной — чинить велосипед,
Уезжать, смеяться, забываться,
То, что есть, опять сводить на нет —
И собой при этом оставаться.
Будто ты — последний человек,
Будто ты уйдёшь — и всё с тобою.
И моря пойдут по руслам рек
На последнем выдохе прибоя.
Только скрипке — что ей объяснять!
Перед нею — все мы неумехи.
Всё равно не сможем разгадать
Тайну струн, продолженную в эхе.
Только скрипке — вновь без скрипача,
Прислонившись к вашим подбородкам,
Признаваться в чувствах сгоряча,
Задыхаться с возгласом коротким.
Будет час — сумеете понять
Проблеск солнца из-за близкой тучи,
Будет час — научитесь терять,
Всё пойдёт тогда гораздо лучше.
Одного я только не пойму:
Как — живём мы, как — переживаем?
Я спрошу у скрипки: почему
Каждый миг для нас незабываем.
Людям — петь. А если умирать —
Обретая музыку иную,
И тогда бы рядом ощущать
Руку или скрипку — явь земную.
Май 1964
* * *
В горах — калёный запах смол,
Всё остальное — книзу
Последний дождь нарочно смёл
До самого карниза.
Но здесь — сирень глаза томит,
И мыслят кипарисы,
Как повторить, как утолить
Протяжный шорох листьев.
Пусть был бы я совсем другим —
Но так же, впрямь отпето,
Я понял бы зелёный гимн
Отсюда до Ай-Петри.
Побрёл бы я среди людей —
И разглядел бы в каждом
Из-под обветренных бровей
Мою людскую жажду.
Я понял здесь с недавних пор
Изнанку истин спорных,
Нутро дорог, поверхность гор
И сущность склонов горных.
Я понял так, как поняла
Ночные кипарисы
Та, что во тьму меня вела
Тропой, по краю мыса.
Ах, эта ночь! Ах, как она
Среди стволов струится!
Скажу я хрипло: «Пей до дна!» —
Той, что испить боится.
Она не сможет, — я уйду
И вдруг увижу ясно
Её любовь — свою беду,
Пришедшую напрасно.
Она уйдёт, темна, как тень, —
Но вновь, куда её ни день,
Куда ни спрячь, как ни молчи,
Она появится в ночи.
И вновь — сирень томит глаза,
Теснятся кипарисы, —
А ей уже не рассказать
Протяжный шорох листьев.
Май 1964
* * *
Я провожаю корабли,
Меня вот так не провожали, —
Их длинный след огни внесли
Строкой начальной на скрижали.
Всё опустело до утра,
Пришла вечерняя прогорклость —
И, как осенняя пора,
Предчувствием сковала горло.
Сейчас и песня не близка,
Хотя она в ночном дозоре,
И близорукость маяка
Не превратится в дальнозоркость.
И, от раздумий далека,
Подобно затаённой боли,
Стирается, как след мелка,
Сухая линия прибоя.
От невозможности расплакаться
Портовый город очень тих, —
Да будут встречи мне расплатою
За то, что выше сил моих,
За то, что мне никто не дарит
Закономерностей земли,
За то, что всё-таки недаром
Я провожаю корабли.
1964
* * *
И вот, шагнув жрецами в храм,
От мира жертвы ждали скалы —
И, корабли даря ветрам,
Таврида век свой вековала.
Эллада! Пой, вторгаясь в кровь,
Родись из пены и из пепла —
К тебе, затворница, любовь
Во мне всю жизнь росла и крепла.
Куда б судьба ни увела,
С ней календарь в родстве исконном —
И ты, душа, ещё цела,
Внимая знакам заоконным.
О злые чайки старых снов!
Ну что за странная утеха —
Твердить фригийский лад валов
И повторить ночное эхо?
В округе музыка плыла,
Кружились пары по аллее —
И были сложены крыла,
Бродяжьей доли тяжелее.
Как арфа в брызгах золотых,
Вздымался плющ, — а там светало,
И слов предвестие простых
От сердца к горлу подступало.
Слепцами к солнцу фонари
Брели — чтоб зренье даровало,
На птичьей дудочке зари
Гора зелёная играла.
И луч, светлея на глазах,
Бессвязной наполнялся речью —
И всё в цвету, с лицом в слезах,
Бросалось море мне навстречу.
1964
* * *
Не минуют нас муки
И участье людей!
Расскажите о музыке
Меж чужих этажей.
Расскажите, как полночь,
Забываясь, знобит.
Эту осень — не вспомнить,
Если вспомнить — забыть.
Позабыть о последних
Полоумных такси,
Улетавших по следу
Небывалой тоски,
Позабыть о случайных
Озареньях и срывах,
Что со мной ни случалось —
Всё равно справедливо.
Мы с тобою — недолги.
Загоревшись — погаснем?
Ах, не знаю, — но только
Нам исход не указан.
Утешенья скопили,
Будто медь на ладони.
Так играют слепые
На осипшей гармони.
И поэтому хмуры
В ожидании слов
Восковые фигуры
Онемевших мостов —
И зимы дуновенья
Не понять никому.
Фонари в отдаленье
Прорастают сквозь тьму.
А друзья — привечают.
Дом дыханьем согрет,
Полумглу прожигают
Огоньки сигарет.
В этой комнате старой
Ноябри не гостят.
Ты не знаешь, гитара,
С кем они говорят?
Я — не знаю. Но, стиснув
Губы в чёрной тиши,
Говорю: «Мы простимся,
Но пока — не спеши.
Мы с тобою — недолги.
Загоревшись — погаснем?
Ах, не знаю, — но только
Нам исход не указан.
И поэтому, может,
Уходя навсегда,
В невозможном — возможна
Чья-то вера, судьба.
И поэтому, значит,
Обгорели глаза,
Мы незрячи, — но зрячим
Обо всём — не сказать.
И поэтому — слитны,
Словно с пламенем пламя,
Мы летаем, как листья,
Над глухими полями.
И в прощальное шествие
Входят говор и стон — »
Индевеющим шелестом
Твой уход заглушён.
1964
ПОСВЯЩАЕТСЯ ОСЕНИ
I
НАЧАЛО
Когда я вышел на крыльцо,
Ещё не мысля о разлуке, —
Сжимали белое лицо
Мои отринутые руки.
Шёл дождь. Старик тележку вёз.
Тугие лужицы плескались.
Слова прощанья забывались,
И в горле ком обиды рос.
Ботинок узкие носы,
Как стая голубей с карниза,
Слетали с лестницы. Капризы
В авоськах женщины несли.
Шло утро. Падала листва
Протяжным звоном с колоколен.
С Автозаводского моста
Свисал сентябрь, смертельно болен.
Какое огненное зелье
Костром заставило играть
Гранёную густую зелень
В квадратных ящиках оград?
Исход лишь верящим обещан! —
Чей голос властно прозвучал,
Серебряные крылья женщин
Срезая бритвами зеркал?
В который раз, упав на землю
С высот, где въявь опоры нет,
Вздохнёт, иную твердь приемля,
Пластом лежащий зябкий свет?
Неужто впрямь в такое время,
Покинув дом, что стар от бед,
Сквозь почву прорастёт, как семя,
Мой след? — возможен ли ответ?
Москва со мною, но едва ли
Я — с ней. Несчитаны шаги.
И как герань в полуподвале,
Мерцали тихие стихи.
И переулком незнакомым,
Не избавляясь от печали,
Я шёл — и в горле твёрдым комом
Слова прощания стояли.
II
МОРАЛЬ
Был день, умудрённый сознанием лжи,
Пришёл почтальон с запоздавшим письмом, —
Я молча покинул нахохленный дом,
Прозрачный конверт на ладонь положив.
Твой красный, лукавый, как гном, ноготок
Забытые буквы на нём выводил, —
Я поднял пылающий красный листок
И чёрным дыханьем его погасил.
Письма не читая, судьбу не кляня,
Я шёл среди всех, но от всех в стороне —
Любимая ищет во мне не меня,
Любимая ищет меня не во мне.
Бульвар спотыкался, прохожих браня,
И синюю птицу держал в пятерне —
Любимая ищет во мне не меня,
Любимая ищет меня не во мне.
Вернувшись под вечер, я знал, что Москва
Теперь для меня отыскалась —
Я чай заварил, и письмо отыскал,
И пил, и читал, обжигаясь:
«Поклон тебе низкий от всех фонарей,
Фанерные тени в углах разложивших,
А дождик на тонких железных пружинках
Шлёт память о тропке среди пустырей.
Поклон тебе низкий от всех поездов,
От стёкол, впитавших горячие брызги, —
Два года — два горя, — а где же любовь?
Три осени шепчут — поклон тебе низкий.
Где лгать научились? — о правде моля,
Шепчу, от прохожих, как снег в стороне,
Любимому — ищешь во мне не меня,
Любимому — ищешь меня не во мне».
О, где вы, сутулый седой почтальон?
Письмо унесите — в почтамте соседнем,
Где ложь и любовь сургучовым замком
Завешены, словно соседкиной сплетней,
Прочтите его — вы, наверно, добры —
Не смейтесь, папаша, не плачьте, папаша, —
Смотрите — деревья ладонями машут —
Им тоже не выйти из этой игры.
III
ПАРАД ПОЧТАЛЬОНОВ
Рассвет приходит бел и свят —
шеренгою наклонной
проходят будто на парад
седые почтальоны
их кашель высушен и взят
на вооруженье
решеньем сдвинуть листопад
к возвратному движенью
их вены нитками дрожат
к сухим вискам пришиты
сердца спешат как на пожар
пожарные машины
под сенью лба созвездья дум
хоть держат их в столице
спокойствие и трезвый ум
в ежовых рукавицах
но зная что живут в душе
желания иные
слетают окна с этажей
в их сумки надувные
они идут в последний раз
черны как негативы
последний искренний парад
последних несчастливых
солдаты срочных телеграмм
и писем анонимных
что километр то килограмм
на их висячих спинах
хранили красное словцо
да где-то позабыли —
разлуки на одно лицо
на два лица любили
и умирают стиснув стон
шеренгою наклонной
во славу будущих времён
седые почтальоны
приходят дети — каждый тих
пред коллективной смертью —
и запечатывают их
в хрустящие конверты
и письма в ящики летят —
шеренгою наклонной
свернувшись вчетверо лежат
седые почтальоны
за всё добро за столько бед
за недостаток оных
в гробах «для писем и газет»
седые почтальоны —
ты распечатаешь конверт
печалью опалённый
увидишь простенькую смерть
седого почтальона
и вспыхнет пламенем в горсти
всё то что было прежде —
ведь никому не принести
последнюю надежду.
Сентябрь 1964
* * *
Никто не сможет научить прощаться!
давным-давно у дальнего пруда
я встретил девочку уставшую от счастья —
она его не знала никогда
я говорил: в краю где дремлют птицы
есть дом в котором нынче не живут —
там позабыт под красной черепицей
вчерашний несговорчивый уют
опавший сад подскажет где хранится
вишнёвое домашнее вино —
пусть дождь непрошен и влажны ресницы
давно ли — помнишь? — нет! — давным-давно —
никто не сможет научить прощаться
и не узнать что встречи сочтены —
я приезжал — и снова был причастен
к дыханию последней тишины
и самолёты тихо пролетали
и фонари не загорались зря
и на ладони всё никак не таял
прощальный знак чужого сентября.
Осень 1964
* * *
Потом гостиница ночная
и вновь приход часовщика —
и звон последнего трамвая
и отзвук ломкого зрачка
ах часовщик! себя не мучай —
мои прощания чисты —
но в этот раз на всякий случай
приостановлены часы
тогда выстраивай за дверью
и приводи ко мне на суд
те города где ждут не веря
а если верят то не ждут.
Осень 1964
* * *
Это было давно — это было со мною когда-то
В городах без названий, до которых идти далеко, —
На серебряном дне колыхались большие фрегаты,
Сумасшедшие кони несли отставных моряков.
Наяву, наяву — отчего же загадочны лица?
Наяву, наяву — отчего же мертвы голоса?
Упадут на траву предзакатные красные птицы,
Опадут в полумрак постаревшие наши леса.
Белобрысый пацан никогда ничего не отыщет,
Будет счастье дремать в сундучке на серебряном дне.
Если волны мертвы — горизонты матросов не спишут,
Если звёзды мертвы — значит, моря не сыщешь нигде.
Это было давно — не отыщутся старые карты,
В городах без названий всегда до утра далеко,
В переулке моём безымянные люди всегда предзакатны,
Постаревшие птицы несут отставных моряков.
Осень 1964
ПОЭМА
I
В ту ночь ушли из Лисса корабли,
Бессонницы исчезли, сны пропали.
Ушёл декабрь — но с трёх сторон земли
Пришли дожди и в изголовье встали.
Текла большая плоская вода,
Текло большое плоское молчанье.
Черным-черно — от ласточек в садах,
Белым-бело — от мокрых мёртвых чаек.
Текла вода — и в ней вращался мир.
Ни огонька, лишь два последних цвета —
Вот чёрное за белыми дверьми,
Вот белое в преддверии рассвета.
Тогда пришёл, в плаще обвисшем, Грин,
Сутулой тенью угол разрезая.
В ту ночь ушли из Лисса корабли,
Но верилось — он этого не знает.
Он — понимал. Часы у потолка
Двенадцать раз нарочно простучали.
Простимся, Грин! Дорога далека,
Белым-бела от мокрых мёртвых чаек,
Черным-черна, — куда бы мы ни шли.
Он шёл, сутул, над плоскою водою.
В ту ночь ушли из Лисса корабли,
Как аисты — косою чередою.
II
Стучи, стучи, стучи
В назойливые двери —
Сегодня москвичи
Пришедшему не верят.
О, хвойная Москва!
Невозмутимы лица.
Старушкою — молва:
«Откуда вы?» — «Из Лисса».
Обледенелый смех,
Улыбочки зарница.
И, в стороне от всех:
«Откуда вы?» — «Из Лисса».
Обледенелый плащ —
По вымершей столице.
Какой-то женский плач:
«Откуда вы?» — «Из Лисса».
Круженью нет конца,
Звонок едва теплится.
«На госте нет лица!
Откуда вы?» — «Из Лисса».
«Смеётесь, гражданин?»
«Закрой плотнее двери!
Москва, товарищ Грин,
Пришедшему не верит».
III
Когда, как рюмку, к векам прислонял
Зелёный звон над длинными столами,
Январский снег в узорных санках приезжал
И руки прислонял к оконной раме.
Как Дон-Кихот, сутулился торшер,
Свисали с ёлки сорванные латы,
Хозяйкин пёс тащил густую шерсть
На четырёх косящих тонких лапах.
Живи, квартирка, терем-теремок!
Кричали гости, зажигались лампы,
Когда я шёл к зелёному трюмо
На четырёх косящих тонких лапах.
Январский снег, ты добрый человек,
Садись со мной — жаль, покурить не можешь.
О чём молчишь? — скажи январский снег.
Куда идёшь, пальто забыв в прихожей?
Храни меня, ушедшая любовь!
Верните снег, не зажигайте лампы.
Зелёной кошкой прибегала боль
На четырёх косящих тонких лапах.
Остался холод, липкий, оголённый.
Я гость весёлый — здравствуй, добрый дом!
Мой профиль пуст, картонной звёздочкой зелёной
Прибит к стене большим тупым гвоздём.
Хозяйкин пёс на цыпочки привстал,
Привстал диван в размашистых заплатах, —
И только приседала пустота
На четырёх косящих тонких лапах.
IV
Улетели голуби
С подоконника —
С холоду ли, с голоду ли,
Медленно ли, скоро ли —
Только улетели,
Удивлённо-белые.
Только заметелило —
Снегом ли, бедами ли.
Медленно ли, скоро ль
Уходили парни —
По каким законам
Оставалась память?
И она стояла,
Превращаясь в луч,
Будто ожидала
Будущих разлук.
И вконец запутавшись,
Убегал и я —
Ведь она замучилась
Думать, что моя.
По январским крышам,
Синим, как озёра,
Стали тише, тише
Встречи и раздоры.
Я — среди веселий.
Счастье мне? горе ли?
Только улетели
Белые голуби.
V
А где же Грин? Ни Лисса, ни Москвы.
Прошли фонарщики цепочкою неровной.
Растаял снег, растаяли мосты,
Пришла дорога плоскостью огромной.
Прокалывала плоское молчанье
Ненайденная тайная звезда.
Большие недоверчивые чайки
Сгорали на стеклянных проводах.
VI
Гори, звезда, — но пепел не роняй.
Гори, любовь, — но не теряй печали.
Гори, тоска, — но пальцы прислоняй
К сухим вискам пришедшего молчанья.
Гори, маяк, — но где же твой черёд?
Гори, судьба, — но где же утешенья?
Гори, луна, — но где же твой приход
К большим кострам ночного воскрешенья?
Гори, волна, — ни плыть, ни горевать.
Гори, листва, — ни опадать, ни плакать.
Гори, восход, — ни ждать, ни забывать,
Пусть злу — свеча, добру — пора расплаты.
Гори, декабрь, — ни памяти, ни сна.
Гори, корабль, — ни паруса, ни правил.
Гори, звезда, — в другие времена
Твой пьяный снег за окнами не таял.
Вернись, звезда, — но где же ночь и снег?
Вернись, любовь, — но где же птицы свищут?
Вернись, печаль, — но где же человек?
Зачем он ждёт? зачем же он не ищет?
Вернись, волна, — но где же корабли?
Вернись, корабль, — но маяки погасли.
Вернись, луна, — но с трёх сторон земли
Пришли дожди и в изголовье встали.
Вернись, судьба, — но где она, звезда?
Вернись, листва, — но птицы на чужбине.
Вернись, звезда, — исчезла высота.
Верните снег — дожди меня сгубили.
Верни, окно, случайный силуэт,
Верни, подъезд, шаги сквозь десять лестниц,
Мой плащик старый, пару сигарет,
И тишину, и косолапый месяц.
Верните ветер, изморось, росу,
Автобусы и скверик неприглядный,
И всех друзей, и фонари в грозу,
Меня, меня — верните мне обратно.
Кто не вернётся — значит, не бывать
Ни снегу, ни звезде, ни трём дорогам.
Верните мне уменье забывать,
Но горе — однокрыло, одиноко.
Верните смех — как в клеточках щеглы,
Четыре буквы простенького слова.
Верните осень — были бы щедры
Её леса, — но память голословна.
Гори, звезда! — вернёшься ли? — тогда
Шагну к тебе, — так горизонт бесснежен,
Так ветер слаб, так тяжелы надежды!
Прости, любовь. Не догорай, звезда.
Осень 1964
2
ДВАДЦАТОЕ ДЕКАБРЯ
I
Надолго? — над ветвями разметавшись –
надолго ли? — губами отогревшись
забытыми привычно размечтавшись
усталыми среди оторопевших —
надолго ли?
II
Проезжий фокусник чудак из чудаков!
я помню вас — сбывались наставленья –
порою в паутинке с чердаков
угадывал значенье –
кручину укоризною зову
а заповеди с заводью сличаю –
переиначьте если наяву
дороги о которых промолчали
проезжий фокусник чудак из чудаков.
III
Отговори! — напрасные миры
безмолвно шевелят бровями –
и берег мхом — и смуглые бобры
глядят на пламя –
и снег пластом — и смыслы в хоровод –
и рыбам не согреться скудной кровью –
и лес зажёг загадочные кроны
согревшись от негаданных щедрот.
IV
От неизвестности не жди
самолюбивых превращений –
священны берега твои
да только реки не священны
безбрежна музыка зимой –
кукушка медленно ступая
настольной лампой восковой
над рукописью застывает
с востока взгляд а с юга стук –
молил — никто не отозвался –
кричал — и крик ключом из рук –
так просто ларчик открывался.
V
Обручальная ночь не придёт по заречному льду
говорливых вещуний зову на заре в декабре –
развесёлый шофер с треугольной короной на лбу
приезжает за мной и сигналит внизу во дворе
увози поскорей — надоело бродить бобылём —
ожидают гребцы — полустёртые числа свои
подсчитает в уме перескажет луне — далеко уплывём –
рыжий лоцман-приятель родившийся после войны
поутру колдовать если только спасёт колдовство –
благоверны слова на чужой стороне — но и там –
знают лоси родник — знают мальчики воровство —
знают женщины смерть — знают лошади цену слезам
полустёртые вёсла вручите весёлым гребцам
полустёртые числа пускай подсчитают в уме –
лупоглазым колечком глядит островок — но и там
знают змеи мигрень — знают корни целебного нет
возвратите меня — поутру побреду бобылём
обручальная ночь не придёт по заречному льду –
рыжий лоцман поёт — и от скуки играет с огнем
развесёлый шофёр с треугольной короной на лбу.
1964
* * *
Пелерина-полынь
фортепьянный недуг –
даже в сердце теплынь
если руки на юг –
разве губы мои
не умеют вразброд?
не моли так мори
не признают забот –
разве в прочный пакет
обгорелой спины
удивлённый паркет
полутёмной стены?
паутинкой пути-
ной питомницей злой
нежилое прости
не придёт за тобой
а придёт — не от глаз
от ворон не уйти —
даже локоть скуласт
от такого прости —
не пускай не входи
раздарила кресты —
не простится — груди
не приснится (прости)
над зелёным ручьем
шелестящих гардин
не приснишься врачом
(не прощай) на груди
не простишься ручьем
серебрящим золу
не приснишься — плечо
палачом назову —
от веселых подруг
не простынешь — живьём
за такою придут
не простимся живём —
желудёвый раствор
опрокинул торшер –
не простится росток
обгорелый душе —
на подушке смолой
над подушкой дыша
на подушке со мной
табаком пороша
не душа не ладонь
не тверда не слышна —
что же? — может огонь?
по углам вороша –
что же? — замкнутых льдин
заповедная гладь
пелерин паутин
не касалась игла –
что же? — смуглым ребром
отдышавшись и в тень
шелестя серебром
перевёрнутых тел
плача плечи кроша
на подушке черно –
что же? — птица? душа?
показное окно –
ткань теряя моля
не смотри — до седин
так доводит моря
что любовью (следы
на песке) что моля
называют (краса
полутёмных огней)
что любовью (леса
на границе полей)
что печалью (рукой
золотящей и всё ж
залетающей той
зажимающей нож)
что рассветным звеном
сумасшедшей цепи
не приходит за мной
за тобою почти
не приходит — от слёз
горячо и черно
не приходит — от звёзд
не находит окно.
31 декабря 1964
* * *
И не были — но были!
и в городе дурном
и небо ли не били
распахнутым крылом
и горя ли не знали
когда на третий день
счастливцы на вокзале
несчастные — в сирень
провинцию запрятав
колокола скребли
где плесенью запятнан
по крашеной пыли
язык её воловий
пылил в семи шагах
от горницы где вдовы
с каймой на рукавах
где мальвы на припёке
разломаны и в ночь
входя как скоморохи
бубенчики толочь
пытаются — резные
наличники скрести
решаются — родные
наличными куски
разломанного тела
на вынос продавать –
и солнышко на темя
и лето на кровать
где пчёлы по пружинам
и звёзды по шарам
судьбу запорошили
где капелькой двора
и липкою луною
под лампочкой дрожа
прощается со мною
до встречи в этажах
провинция — предвидел
как с боку на бок вкось
тарелочки с повидлом
на медленную ось
нанизывая пятясь
заглатывая плач
телегою в заплатах
растерянной — лихач
растерянный над летом
в сутулых сапогах –
провинция! поэтом
в растерянных садах
воспета будешь –горем
раздета будешь — глаз
войною будешь — город
за горло в самый раз!
акацией кручёной
залетным лепестком
провинция! не к чёрту
а к Богу под веслом
вода твоя где тиной
и вербой оплетен
над реченькою тихой
залётный этот стон –
провинция! трамваи
раздаришь проводам –
простимся! но едва ли
сторицею воздам
столице.