Три года назад, после открытого письма и настойчивых усилий Ассоциации русских писателей Молдовы, Министерство культуры объявило конкурс для пишущих на русском языке. И оказалось, что русская литература в республике существует, развивается — и игнорировать ее невозможно.
К настоящему времени вышло около двух десятков книг на русском языке с заветным грифом «Aprobat de Comisie de selectie pentru editarea cartii nationale» («Одобрено Отборочной комиссией по изданию национальных книг»). Не так чтобы много, но если сравнивать с прежним безрыбьем… Большая часть этих книг — прозаические. И в этом вполне достойном ряду «Поиск любви» стоит особняком.
Одна из величайших тем мировой литературы, казалось бы, исследована вдоль и поперек. «О любви не говори, о ней все сказано». Философы и социологи, химики и биологи, врачи и математики, художники и поэты на протяжении веков составляли бесчисленные «формулы любви», но тайну так и не открыли, а тему так и не исчерпали. Разве что выяснили, что это отнюдь «не вздохи на скамейке и не прогулки при луне». Так что мелодраму не ищите. Ведь понятие гораздо шире, чем стандарт — «волнует кровь». Колоссально влияние этого чувства на человеческую личность и на общество в целом. «Дитя свободы, законов всех она сильней». И даже законов природы, ибо «пятое время года» теснит весну, лето, осень и зиму. А об эстетическом воздействии не скажешь лучше отца нашего Пушкина:
Одной любви музЫка уступает,
Но и любовь мелодия…
Концепция самого теплого и самого женского (составитель — Оксана Мамчуева) из всех итоговых сборников малой прозы конкурса «Белый Арап» носит не умозрительно-метафизический, а вполне сердечный характер и принимается читателями сразу и безоговорочно. Вкратце ее можно выразить словами Осипа Мандельштама: «…Всё движется любовью».
Уже обложка содержит в себе тонкое и ненавязчивое приглашение к чтению. Оформление стилизовано под поиск в «Гугле»: открываются названия рассказов, имена авторов и по несколько строчек текста, дающих представление о сюжете и стилистике.
Еще одно поразительное свойство издания связано с его композицией. Даже тексты, которые уже доводилось читать (а для меня это в какой-то степени собрание любимых рассказов), благодаря расположению и соседству неожиданно поворачиваются новыми гранями и наполняются новыми смыслами.
Объясню на конкретном примере. «Тикэ» Анжелы Енаки — безусловная удача, вещь высочайшего уровня. Но другой ее рассказ, «Восьмой сон Антониони», казался мне прежде надуманным, затянутым, каким-то недопроявленным, перегруженным диалогами в ущерб тонкой прозаической ткани, с которой работает Анжела.
Между тем — через призму любви — многое в нем становится понятным. И главный герой, и девушка, и старик, и юноша, и путешественник — все состоят с городом в страстных центробежно-центро-стремительных отношениях. Они и здесь, и одновременно не здесь, как сестра Микеланджело, названивающая ему из Италии. Этот позиция позволяет читателю иными глазами взглянуть на Кишинев, увидеть его недостатки как достоинства — «здесь дожди вторую неделю», между тем как во Флоренции засуха, город маленький, зато «тут невозможно потеряться», жителей всего-то «не более четырехсот шестидесяти тысяч», но «в каждом дворе или кафе у тебя есть друг». Именно поэтому в такое заколдованное место «должен приехать каждый, кто чувствует себя несчастным». Не случайно англичанин говорит итальянцу: «Ты и не уедешь, пока не поймешь, зачем ты сюда приехал».
Можно сколько угодно декларировать любовь к родному городу, но, пожалуй, впервые это чувство выражено таким образом: Кишинев есть некое экзистенциальное испытание, посылаемое не только его жителям, но и всем, кто с ним соприкасается.
Любому человеку, родившемуся в наших пенатах или приросшему корнями к молдавской земле, потрафляет мысль о том, что именно здесь находится некий энергетический центр мира, его солнечное сплетение, что и объясняет его магическое притяжение.
Как тут не вспомнить «особенный, еврейско-русский воздух», уловленный носом знаменитейшего парижского кишиневца Довида Кнута! Многие сюжеты напрямую пронизаны этим особенным ароматом, будь то экскурс в жизнь еврейского местечка в начале тридцатых годов («Мое частное бессмертие» Бориса Клетинича) или послевоенного молдавского села («Катинка» Вики Чембарцевой), столичной окраины с ее колоритными персонажами («Про любовь» Александры Юнко) или юных адептов андеграунда, нашедших приют у пьющего инвалида («Ледяная ракушка» Дениса Башкирова).
Там и сям всплывают говорящие детали времени и места.
В «Бронзовых драконах» Олега Краснова город не назван, но безошибочно узнаваем по «запаху паленых листьев». В условном Звягинске («Святой Николай» Натальи Гандзюк) продублированы названия кишиневских улиц — Париж, Дубрава. В «Дне вина» Сергея Сулина (как и в романе «S Золотой рыбы», откуда взят фрагмент) придумана прозрачная анаграмма этого же населенного пункта — Вишёнки, и это не считая совершенно отечественного содержания. В «Улице Чкалова» Натальи Новохатней читаем: «На фасаде одного из домов была табличка. Неказистая, проржавевшая, зато по-русски. Удивительно — правда?..». И удивительно, и до боли знакомо. В рассказе Олеси Рудягиной «Дорогой товарищ Бабрак Кармаль» есть отсылки к новейшей истории: «И потянуло с площади Великого Национального Собрания кострами инквизиции. И растащили по винтику громадный завод Инны Ипатьевны». В общем, как верно заметила Евгения Соломонова («Недокомплект»): «Можно жить в другом столетии и даже тысячелетии, можно уехать в другую страну и начать даже с близкими друзьями говорить на другом языке, но от себя, как обычно, уехать, убежать не удается. Свой футляр каждый тащит с собой».
В данном случае Кишинев, Молдова, МССР, Бессарабия — тот нессесер, в который вложено множество футляров поменьше, и все их наполнение связано с темой сборника.
Главными идеологами любви, так же, как и во всех других вопросах, выступают авторы-мужчины. «Бронзовые драконы» Олега Краснова и «Экзистенция для балалайки с оркестром» известного российского прозаика и сценариста Романа Михеенкова в этом отношении дают самый широкий охват. Любовь к ближнему возможна, будь то сосед, «понаехавший» таджик или даже тот, кто может перерезать тебе глотку. Больше того, герой Краснова, пощадив своего противника, получает бонус в виде вдохновения, он готов жить долго и ходить мимо «наших чугунков».
Зато михеенковская же «Занимательная генеалогия» весьма жестока по отношению к советским Ромео и Джульетте, которые встретились после многолетней разлуки — и ничего хорошего из этого не получилось. «Удивительно, драмы и трагедии человеческой жизни у Чехова или Шекспира имеют тот же набор фактов и событий, что и любая телесериальная мелодрама. Но как же их можно опошлить», — эпически замечает автор.
Во-во, и мы о том же. По тонкому льду ходим, уважаемые граждане, над темной водой.
Татьяна Орлова-Волошина, нежно любимый мною прозаик, совершила за несколько лет огромную работу, и это чувствуется в каждой ее строчке. В повести «Вариации солнца. Шива» она затрагивает непростую тему — ромы, отношение к ним. Написана повесть живо, отличным языком, каждая из героинь снабжена яркими речевыми характеристиками, особенно удался образ ребенка — цыганского мальчика Алика. И все же по прочтении не оставляет чувство некоторого разочарования. Повесть похожа на ларчик с секретом, над которым бьешься-бьешься, а в результате всех усилий находишь всего лишь листок с надписью «Все люди — братья» (или, в данном случае, сестры). Не маловато ли? А если бы героини не оказались ближайшими родственницами, что тогда — не любить, не жалеть, не сочувствовать друг другу? Притянутым за уши кажется и вливание индийской экзотики — она совершенно излишня, тормозит действие и сбивает читателя с толку. Ну, а про исход некоторых каст из Индостана мы и без того помним. И вагон многозначительно пуст, и встречающих нет, и все эти персонажи — всего лишь грезы автора. Как точно и куда более лаконично отмечено в прелестном рассказе Тани «Бесконечно малые величины», «мне снятся разные страны, и чудится за окном шелест баньяна в период муссонов».
Очень приятное впечатление производят миниатюры юной Марины Шупак. Она ищет правильную интонацию, работает над пластичностью языка, насыщает фразу поэзией. Не боится быть дерзкой: «Фонари, как аскеты, ютятся на мистических перекрестках, мироточа исцеляющим светом, и в глубине запылившихся улиц…» Без издержек не обходится, вот почему обрываю цитату на полуслове, а над следующим пассажем: «…Ему я изменила всего лишь раз, но и этого оказалось достаточно, чтобы разбить вдребезги хрусталь наших отношений» — с трудом удерживаюсь от хохота. Ничего, опыт — дело наживное. Лучше перебор, чем недобор, лишнее проще вычеркнуть. Вместе с тем не могу не оценить полуторастраничный рассказ «Коллекционер» (Джон Фаулз отдыхает!), герой которого теряет интерес к своей необычной галерее, ведь сокровища его — всего лишь бледные копии оригинала, и совершает акт вандализма, уничтожая их. «Позже жители окрестных домов расскажут участковому, что заметили, как дворник вышел из своей каморки с ведром краски и начал уверенно закрашивать все надписи на заборах, стенах и дорожках, в которых подростки признавались друг другу в любви».
Миниатюры Михаила Поторака, в которых поэзия неотделима от обыденности, а бытийная тоска тесно переплетается с иронией и самоиронией, заслуживают отдельного обстоятельного разговора. Хотелось бы отметить точно выверенную тональность и сугубо индивидуальную манеру, что отчетливо заметно по книжке «Идет ветер к югу» (изданную также под эгидой минкульта).
Однако автор подобен канатоходцу, к тому же работает на очень небольшом пространстве, потому так бросаются в глаза нарушения баланса, когда он вдруг начинает кокетничать или впадает в мизантропию.
Никак не причисляя себя к пуристам и эстетам, все же спотыкаюсь на вульгаризмах: бухие, морда, башка, задница, нажрутся… При том, что художественной необходимости в этом нарочитом снижении стиля нет. (В прекрасном рассказе Ирины Косых «Ревность», например, обсценная лексика вполне оправдана, к тому же речь ведется от лица персонажа).
Не может не тревожить и тенденция как можно чаще употреблять звукоподражания и междометия. Уф! Фу! Мурляу. Бульк! Гыж-гыж. Тпрррр!
В отдельно взятых вещах Поторак практически переходит на язык междометий. За примерами далеко ходить не нужно, достаточно заглянуть в журнал «Русское поле» № 2 (14), 2015. Быф, ах, бах, тарарах, габ-габ, гхо, гхяууу, хххсссь, тяааа и т. д. Хотя можно понять: без таких особенных слов невозможно написать сцены из личной жизни мыши Петра, воробья Евгения, собаки Спиридона, игрушечной лошадки Экуса и прочих обитателей бестиария.
Художественное решение всегда остается за автором, и советы со стороны неуместны, но о каких-то вещах молчать не могу. Сейчас замахнусь на святое. В «Марье Моревне» горячо мной любимой Оксаны Мамчуевой, мне кажется, присутствует нераскрытая линия — о взрослении Саши, о его непростом пути от мальчика до взрослого человека, и очень хотелось бы эту историю узнать, да только она почему-то так и не написана. В другом рассказе автор своими руками перечеркивает читательское доверие к неистовой страсти Оливии и Кольма, заставляя героиню под занавес резко переключиться на другого юного красавца. Прошла любовь, завяли помидоры? Или был просто зов плоти и потребность «трахаться до изнеможения»? Впрочем, название — «Автокаталитическая реакция» — намекает на ускорение процесса, но недоумений от этого не меньше.
Выходить из рассказа, как и входить в него, непросто. Олеся Рудягина лихо расправилась напоследок с Бабраком Кармалем, а вот Сергей Сулин в «Подкидыше», который весь — красивая развернутая метафора, концовку сделал слишком лобовой: «Имя тому было — любовь!»
Александр Седельников на протяжении всего рассказа «Кофейная миниатюра» неторопливо исследует особенности разнообразных напитков, а в конце каламбурит по поводу кофе в постель и отдает предпочтение соку, полезному «и тебе, и маленькой крошке, которая в тебе». Финал пришит белыми нитками, с таким же успехом можно было использовать другие варианты — «началась война» или, допустим, «включили отопление». Не говоря уж о бьющей в глаза фальши последней фразы и ее тавтологичности.
Но это так, по мелочи, отдельные блохи. А лучше читать этот сборник как нечто единое и цельное. Пить долгим-долгим глотком («За любофф!»), а потом ощущать легкое сладкое послевкусие.
«Если я выживу, может быть, мне будет дарован шанс родить ребенка. Это будет девочка. Однажды я увидела ее во сне, и там моей душе показали, что такое материнская любовь. Показали и сокрыли, но я живу с этой памятью, как с закладкой в книге, и эта книга — я сама» (Наталья Гандзюк, «Проститутка»).
Даже когда ситуация кажется безнадежной, да не покинет нас надежда. Чтобы и жить хотелось, и любить, черт возьми! Или, по меньшей мере, находиться в поиске любви.