***
…Застыло. Замерзшими звуками повисла в воздухе недосказанность. Окоченевшие пальцы едва держали пожелтевший лист бумаги. Он мелко дрожал, потому глаза никак не могли ухватить прыгающих букв. Не могли… или не хотели.
В окне отражался нервный огонь свечи. Электричества не было уже давно. Впрочем, как и тепла. Почувствовавший волю ветер вовсю гулял по холодной квартире. Тик-так, тик-так — отмеряли шажки времени ходики. Зябко.
«Ты помнишь, — всё-таки удалось сосредоточить свой взгляд на письме, — помнишь Исаакий в свете восходящего солнца? Мы гуляли с тобой всю ночь, утопая в молоке тумана… Уставший ангел будто с укоризной смотрел на нас смеющихся и прыгающих по лужам. Белым облаком укутал нас Петербург. А потом…»
…Рука бессильно упала на стол. Господи, как же холодно! Душа окоченела. То, что ещё недавно было Петербургом, теперь дробным Петроградом звенело в ушах, злобно подглядывало через немытые окна. И часы, отбивающие каждый час, словно громом: было, было, было…
«…а потом (помнишь?), мы целовались в подворотне твоего дома. И, как нашкодившие дети, тайком пробрались через черный ход в квартиру. Ты боялась, что консьержка увидит нас вдвоем и расскажет всё родителям. Мы бежали, задыхаясь, по тёмным лестничным пролетам, останавливались, целовались как сумасшедшие, и бежали дальше. Господи, какой нескончаемой была лестница.
Ты сказала, что родителей нет дома, и утянула меня за дверь. Первые лучи солнца отражались от стекла кухонного буфета, недовольно ворчал разбуженный чайник, и ты сидела напротив, с улыбкой, раскрасневшаяся и такая манящая…»
…Было. Очередной удар часов. Вздрогнула. Тишина. Сквозь рваную пелену туч пробилась сырная половинка луны. Господи, какой был вкусный сыр в лавке дома напротив… А теперь…трудно вспомнить даже его запах.
«…Уснувшую (помнишь ли?), я перенес тебя в комнату на кровать. Также улыбалась и что-то бормотала во сне. Бесшабашный молодой июнь стучался клювами воробьев по окну, голуби передавали друг другу последние городские сплетни, ворона смотрела на нас с противоположной крыши и всё спрашивала: «Ка-ар-к? Каа-ррр-к?» «А вот так, — отвечал я ей шепотом и махал руками, чтобы не мешала тебе спать. — Люблю». И, знаешь, она поняла. И воробьи тоже. Они уже не стучали в окно, а просто грелись на солнышке. И голуби улетели. Наверное, для того, чтобы там, на соседних крышах рассказать всем знакомым про нашу с тобой любовь».
…Форточка распахнулась от очередного порыва ветра. Поёжилась. Солнца бы сейчас. И тепла. Февраль. В нос ударил запах дыма. Костры. Жгут. Постоянно жгут. Словно хотят согреть умирающий город. А он задыхается. Свободы… Расправить грудь, вздохнуть, сбросить гранит. Как было…
«…на излете белых ночей (помнишь?) мы бежали под дождем из кафе. Я спросил тебя, дома ли родители. Ты кивнула в ответ и удивленно посмотрела на меня. А потом, за Исаакием, под присмотром того же ангела, я одел на твой безымянный кольцо. Через полчаса мы сидели у тебя дома, пили чай, и я попросил у родителей твоей руки. Они почему-то засуетились, твоя младшая сестренка запрыгала вокруг стола, хлопая в ладоши, и кричала: жених и невеста…»
…Шорохом. Пронзительным и неуютным шорохом в темноте процарапало слух. Две горящие бусины. Крыса. А сыра нет. Рука с письмом снова опускается на стол. Рядом она. Подрагивает черный нос. Бумага. Передние лапы схватили письмо. Прочь! Не спать! Не спать…Господи, помоги!
«…Венчается раб Божий (помнишь?) рабе Божией… Двадцать шестой день июля, воскресенье…Фата и белое подвенечное платье, плачущие родители, извозчик, неизменный Исаакий с улыбающимся ангелом. Застолье, какие-то люди, знакомые и не очень, подарки…Помнишь, моя мама подарила тебе немецкую фарфоровую куклу? Ты тогда смеялась и прыгала, как ребенок. Помнишь? И как разбила её ровно неделю спустя, помнишь? «Потому что немецкая», — так ты сказала…»
…Было. Было. Бу… Бессонницей втекло в комнату серое утро. Будет. Так сказали часы, прогоняя ночь. Голова лежит на руке. Господи, спасибо! За утро, за город, который не умер. За этот листок бумаги, связывающий прошлое и будущее.
Кухня. Сквозь рассеивающуюся дымку тумана просачиваются неяркие лучи. Они отражаются всё в том же буфете и падают на стол. Солнечный зайчик робко ползет по лицу. Покряхтывает чайник — горячо…
«…потому что — немецкая… как проклятье это прозвучало тогда из твоих уст. Приветливый Питер вдруг насупился, предрекая печаль. Мы шли по Невскому (помнишь?), и ты спрашивала: «Почему? Почему так», — ударяя ни в чем не повинные поребрики проспекта…Ты встретила меня у Зимнего, долго теребила грубое зеленоватое сукно моей формы… По-че-му? А ангел с поникшей головой виновато молчал…
Молчал и Варшавский вокзал. Паровозный гудок долго и протяжно провыл: прощай, и ты исчезла в клубах пара. Люди бежали за вагонами, кричали, махали руками, а ты просто стояла и смотрела. Были ли у тебя слезы? Знаю, можешь не отвечать. Ты обещала…»
…Чай. То, что сейчас называется чаем… Горькая улыбка. Воробьи, деловито обстукивающие раму. Пара голубей. Как всегда сплетничают на подоконнике. «А вам, — говорят они, — вот вам…», — словно по-настоящему хотят сообщить что-то стоящее.
Пора. Пора на вокзал. Раненые, бинты, перевязки, носилки… Желтым пятном на столе письмо…
«…обещала (помнишь?) не плакать и ждать. Что бы ни случилось. И я верю, что так и есть. Так будет. Часы наши помнишь? Как они грозно, но настойчиво: будет, будет, будет! Я — помню. Знаешь, только дураки говорят, что здесь не страшно… Боюсь. Боюсь потерять тебя, не увидеть родителей (как они там, кстати?) Ты присматривай за ними… Боюсь не увидеть Питер, наш с тобой Исаакий и ангела… Мой ангел — это ты… Мне пора…»
…Лица, лица, лица. Едкий паровозный дым. Всё как тогда, почти три года назад.Капли крови на фартуке. Зеленые мундиры, зеленые вагоны, красные кресты. Варшавский. Черные пятна бескозырок, рассекающие суетное людское море. Белые халаты и фартуки врачей и медицинских сестер. Ощетинившийся штыками город.
«…мне пора, говорю я тебе. Прощаться не хочу, ибо знаю, что увидимся. Господь справедлив, если не встретимся здесь, то там — обязательно. А ты обещала. Люблю. Це…»
…Желтый листок с расплывшейся синей каплей в самом углу, и солнечный зайчик, усевшийся на последнем слове. Тишина…
А там, на Варшавском, женская фигура в клубах пара, склонившаяся над носилками. Рвет зелено-бордовое сукно рукава, поворачивая раненого на спину.
«Мой ангел…»
***
«— Ангелы плачут, — говорила ты и улыбалась. — Плачут от счастья.
Солнце показало свои лучи из-за тучи, и в небе встала яркая радуга. Гроза закончилась.
Город, умытый летним дождем, улыбался тебе в ответ. Он был твоим, этот суровый на вид, но очень заботливый Питер. Пусть он звался иначе, это не имело никакого значения. Твой. Нет, не так, уже наш. Давно наш…
Помнишь? Хотя, ты не можешь этого помнить, это моя память… Белые ночи год назад, разведенные мосты, я на одном берегу, ты — на другом…Мы тогда еще не были знакомы, но я знал, что ты — это ты… Помнишь, как ты смеялась, когда я вылез из воды с букетом ромашек? А потом «отбивала» меня у милиционера…Он махнул тогда на нас рукой, что-то недовольно ворча под нос, по-моему, сказал: сумасшедшие, и ушел…»
…Синева придавила каменную громаду, словно хотела расплющить. Ноябрь. Застыло. Застыло сердце, руки посинели от холода. Зябко. Развернутый треугольник с мелким почерком лежит на столе. Пламя свечи прыгает на ветру, край листка приподнимается так, будто этот клочок бумаги хлопает крыльями и пытается взлететь.
«…Ты помнишь, как сказала, что хочешь летать как птица? И мы пошли в воскресенье прыгать с парашютной вышки. И как визжала от восторга и страха, помнишь? А потом мы пили чай у меня в общежитии на Литейном. И ты рисовала пальцем мой портрет на запотевшем от пара стекле».
…Две точки на запотевшем стекле. Портрет, уместившийся в перекрестье двух полос бумаги. Внизу — черное море: бескозырки, бушлаты. Ощетинившийся штыками город, подумалось. Откуда это?
Купол Исаакия уже не блестит. Не видно ворон. Исчезли чайки. Они первыми почувствовали неладное. Глупый таракан лежит посреди стола. Умер. Крошек нет. И хлеба почти нет…
«…ты смеялась, откусывая от горбушки, густо намазанной вареньем, и вытирая бордовые «усы». Помнишь? Белая ночь не давала уснуть, и мы бродили по проспекту 25 Октября, стояли у того самого моста, у которого встретились год назад. Ты поправляла свои косы, улыбалась, задумчиво глядя в даль. И кольцо (помнишь?), которое я одел на твой палец…»
…Бум. Бу-дем. Бу-дем. Приподнять бы голову. Бой часов. И глухое содрогание стен от взрывов где-то неподалеку. Идти. Нужно. Идти.
Вздох. Город тяжело вздохнул, стряхивая комья земли и поправляя гранитный панцирь. Поцарапало. Местами кровит. Безжизненные провалы окон укоризненно смотрят в небо, тяжелое и черное…Ангел на Исаакиевском соборе опустил свои крылья, словно укрывая от врага…
«..Помнишь ангела? Говорила тогда, что он смеется, глядя на наше счастье. Правда, он смеялся. И мы с ним тоже. Бежали довольные из загса, шлепали по лужам. И ты подмигнула постовому у того, нашего, моста.
«У нас самая короткая брачная ночь», — смущаясь, сказала ты.
Будет, подтвердили часы, будет, будет, будет…»
…Будет. Утро, всё-таки, наступило. На тонкой полоске бумаги снаружи болтался осколок стекла. Противно дуло. Поежилась. Желтый треугольник порывом ветра унесло на пол. Скрипящие половицы. Руки, шарящие в полутьме комнаты. Согреться бы.
Вздох. Еще одна ночь. Тяжко. Вены улиц царапают осколки. Бессонница. Чеканные шаги марша. Черные реки сливаются с реками цвета хаки. Левой, левой. И в разнобой — по мосту. Тому самому…
«…Утро не наступило, помнишь, ты так сказала тогда. И ночи вдруг перестали быть белыми. Ты держалась за мою портупею и спрашивала: почему? Да, знаю, не у меня. У ангела. А он отвернулся, так тебе показалось.
Ангелы не отворачиваются, поверь…»
…Шаг. Шажок. Еще и…Пол оказался болезненно-твердым. Рука потянулась за треугольником и сжала его в кулаке. Сумерки. Почему сумерки с утра?
Луч солнца скользнул по куполу Исаакия и уперся в портрет на стене. Город поежился. Щекотно. Мурашками по булыжнику, по асфальту. Лязгали гусеницы. Из ворот Кировского выползали танки.
Почему сумерки, и почему сквозняк? Шаги. Чьи? Туман. И шум. Противный надоедливый шум в голове… Шаги…Теплая рука на щеке.
«Ангелы не отворачиваются…»
***
Двое. Он и город. Он, смотрящий в небо и, кажется, ждущий чего-то. И город, недоуменно вздрагивающий от каждого удара по телу. Дом, еще, еще. Стены. Одни стены. Оболочка. А внутри пустота. Почему? За что?
«…Двое. Ты помнишь, как в первый раз сказала: нас двое? Молочный закат, переходящий в такой же рассвет, помнишь? Прохладный ветер с моря, мурашки на коже. Мой пиджак, накинутый на твои плечи. Разведенные мосты.
Уставшие, мы сидели на лавочке на Исаакиевской площади, помнишь? Ты положила голову мне на плечо. Знаешь, твои волосы пахли ромашкой и светом. Ты спросишь: а как пахнет свет? Не знаешь? А я знаю…Он мне сказал. Ангел, стоящий на Исаакиевском. Улыбнулся, кивнул головой, расправил крылья и сказал… Так и было: ее волосы пахнут светом, — мелькнуло у меня в голове…»
Мусор. Почему так много мусора? Почему вороны вместо чаек? И ветер. Метет пожухлые листья по осеннему городу. Сердце ухало через раз, город задыхался. Задыхался прохожий, забежавший в первый попавшийся на пути проходной двор. Убежать. Убежать? Ангел с опущенными крыльями тяжело вздохнул и отвернулся. От времени не убежишь…
«…Солнечный свет пятном пролился на паркетный пол, помнишь? Ты наливала кипяток в заварочный чайник. Чай номер 36. Я спросил тебя тогда: откуда это? Откуда этот раритет?
«Бабушкины запасы», — засмеялась ты.
А помнишь нашу поездку в Сестрорецк? Мы нашли тогда пустынный пляж, поставили палатку, и два выходных провели вдали в тишине, нарушаемой только плеском волн и криками чаек. Твои губы опухли от поцелуев, и щекотали мне ухо, когда ты шептала мне что-то на рассвете.
Полдень понедельника мы встречали (помнишь?) на родной уже лавочке у Исаакия. Ты махала рукой ангелу и, как будто, он помахал тебе в ответ…»
Протяжный вскрик локомотива. Поезд, набирающий скорость. Едкий привкус дыма. Купол Исаакия, исчезающий в дымке. Всё. Пустынный перрон. И даже ангел не помахал вслед.
То ли зима, то ли осень. Обычное состояние. Больное время, больной город. И диагноз поставить некому. Булыжник, выдернутый из мостовой, лежит на тротуаре. Свора собак. Зябко. Не война…
«…Наш поход в загс помнишь? Конечно, помнишь. Ты ворчала тогда: нормальные люди предложение делают, а ты меня сразу в загс. Извини, так получилось. Шучу, конечно.
Потом мы пили чай с вареньем из бабушкиных запасов, ты, почему-то, краснела и старалась не смотреть мне в глаза. И сейчас не ответишь, почему…
Лето заканчивалось, и, казалось, заканчивалась эпоха. Так я тебе сказал, помнишь? А ты ответила: зарождается новая жизнь…»
…Столбы, таблички, километры. Серые ряды деревьев за окном, убегающие в небытие. Где-то там, вдалеке, остался город, со вздохом расставшийся с тобой. Впереди был другой. Он никого никогда не ждал. Улыбался, принимая в объятия и отворачивая голову, и морщился недовольно…
Узкие улицы неприятно давили со всех сторон. Бежать. Бежать? От времени не убежишь. Вспоминаешь ангела на Исаакиевском соборе. Пронзительный аромат кофе заставляет заглянуть в ближайшее кафе. Полумрак. Средневековые своды полуподвала. В углу потрескивает камин. Сквозь пелену собственных мыслей доносится чужая речь с растянутыми, кажется, до невозможности гласными. Понимаешь уже, о чем говорят, и от этого вдвойне неприятно. Кофе недопит. Задыхаешься. Бежать?
«…Бой часов, который тебя испугал в первый раз, помнишь? «Прямо, набат какой-то», — сказала ты, вздрогнув. «Бабушкино наследство», — засмеялся я тебе в ответ. Мы сидели у меня дома, помнишь? В первый раз. Ты попросила показать кухню, собиралась поставить чайник. «И вообще, где мое хозяйство?», — не забыла?
А потом ты попросила остановить часы. «Я вздрагиваю каждый раз, а это вредно для нас, — объяснила ты, — особенно ночью».
Помню первый крик нашей малышки, который разбудил нас вместо боя часов…»
Скользко. Неуютные улицы. Проспект, зябнущий на ветру. Казанский собор, раскинувший руки и пытающийся обнять пустоту…
Перрон. Броуновское движение вокруг. Два красных огонька на последнем вагоне уходящего поезда. Фигура в темном драповом пальто. Опущенные плечи, погасший взгляд, сломанная сигарета в руке. Куда? Зачем?
«…Ты обнимала меня на Московском вокзале, помнишь? «Куда? Зачем?», — спрашивала ты. В голос ревела наша малышка, словно понимая предстоящее расставание. «Знаешь, так надо», — ответил я тогда. Надо… Надо ли было? Наверное, надо. Умирающее лето, умирающая страна. Кому-то нужно было быть врачом. Не жалею. Об одном тревожусь, как вы там без меня. Держитесь. А я скоро буду, правда…»
Пыль на столе. Быль, быль, быль. Вздрогнул. Часы настойчиво возвращали в настоящее. Раскрытый конверт. Он почти год пролежал в ящике, и вот… Читаешь то, что написал сам…По-че-му? Куда?
Кашляешь. Сигарета обжигает пальцы. Исаакиевская площадь. Лавочка. Одинокая фигура, растворяющаяся в противной измороси.
Трое. Ты знаешь, как пахнет свет. Крылья ангела приподняты. Город вздохнул. Имя. Прежнее, родное…Ангелы указывают путь…
«Только не реви от отчаяния, и не переживай. Я вернусь, знайте. Еще немного, и я буду с вами. Знаю, вам сейчас тяжело. Держитесь. Целую…»
…Стук в дверь. Документы? Да. Круглое лицо пограничника, резкий свет фонаря, разрывающий темноту и бьющий прямо в глаза…
Пустота. Лабиринты старого города. Редкие прохожие. Чистая пустота. Куда? Кофе. Аромат, уводящий дальше по улице. Коляска. Родные руки.
…Ангел щурился от лучей, отражающихся от купола Исаакия. Город давно проснулся и привычно-размеренно разминался, расправляя мускулатуру кварталов, разгоняя по улицам-венам транспорт.
Три фигуры сидели на лавочке на своем привычном месте и махали кому-то вверху…
«Ангелы указывают путь…»
***
Уставший. Умывшийся первым теплым дождём, и потому — улыбающийся. Наглые чайки на парапете набережной, одинокая фигура, перегнувшаяся вниз и пытающаяся забросить монетку Чижику. Фонтанка. Раннее утро…
«…Не спишь? Знаю, не спишь. Потому пишу. Не уверен, что ответишь, хотя, хочется, чтобы это было так. Белые ночи не начались еще? Прости за невежество, ни разу не был в Питере. Надеюсь побывать и увидеть вас: тебя и город. Мне интересно, какие вы.
Помнишь, ты писала про него, про Невский, про Исаакий, про Чижика. Видел фото, но очень хочется посмотреть воочию. Осталось только приехать. Всего сутки пути. Или пару часов на самолете. Встретишь?»
Солнце. Ни облачка. Редкие капли, попадающие на кожу с фонтана. Кот, расположившийся поодаль. Он не уйдет. Медный. Идешь по пустынной пока улице, в наушниках «это мой нулевой километр…». Это действительно твой нулевой километр. Тихо щелкает смартфон. Сообщение. От нее. Сказка.
«…Помнишь наше знакомство? Смешно получилось, правда? Твой мужской ник и отсутствие фотографии на аве, и наш спор. Помнишь, как я всё время называл тебя «братан»? А потом вдруг твое фото в сообщении…Как ангел пролетел…Почему? – спросишь ты. Не знаю, так показалось…»
«Сказка»…Кафе, в котором любишь посидеть с другом. Только не сейчас. Спешишь. Вверх. Вверх. Серая громада универа. Тебе не сюда. Следующий корпус. Такая же серая коробка. Лифт. Четвертый этаж. Романо-германские языки. Твоё.
«…мне показалось, или ты, правда, хочешь, чтобы я приехал? Опрометчиво с твоей стороны. Смеюсь. Я приеду. При-ле-чу. Хочется поскорее. Но у меня впереди госэкзамены и диплом. Дождешься? Никуда не уедешь? И…скажи мне пожалуйста: инженер-робототехник — это романтично? Я серьезно. Просто, в детстве перечитал Азимова, Бредбери, Шекли. Это здорово — создавать такие машины?»
Двадцатый день лета. Сегодня. Сегодня ваша встреча. Город затих. Почему-то ты снова вышла на рассвете. Не спится. Ёжится от балтийского ветра Нева. Непривычно пусто у Петровской набережной. Ушел корабль. Увели.
Чёрный лохматый пес уселся у ног. Бродяга. А глаза совсем не жалкие. В них блестит свобода. Пёс как будто подмигивает и улыбается.
«…А помнишь, ты спросила: кто такие ангелы? Странный вопрос для инженера,— ответил я тебе тогда. Правда, если бы знал — сказал бы. «Я видела», — помню твой ответ. На мой вопрос: где? — ты прислала мне фото Исаакиевского собора.
«Нелетающие какие-то ангелы», — пошутил я тогда, а ты обиделась. И обещала показать их прямо с крыши собора, что они самые что ни на есть настоящие и летающие.
«Потому что — ангелы», — пришло от тебя сообщение…»
Метро перенесло тебя к ангелам. Тем самым, о которых беседовали с ним. Ты щурилась от блестящего купола, а они смотрели на тебя вполоборота и молчали. Смотрели — и всё. Тёплая волна поднялась по телу. «Ждёшь?» — будто спрашивали они. Кивнула головой. И правый кивнул в ответ. Так тебе показалось, по-крайней мере. Что ж, пора…
«…знаешь, я тоже видел ангела. Очень немного времени остается до нашей встречи. В полёте написать не было возможности, а сейчас есть. Ты, наверное, уже в аэропорту, а я встречаюсь с ангелами. Помнишь, я спросил: а какие они вблизи? Ты так и не смогла тогда объяснить. А теперь — не нужно. Теперь — знаю. Что-то изменилось в небе, и вот мы — в столице. Нет, не в вашей, северной. Сказали: вынужденная посадка. Потому и пишу, чтобы не беспокоилась. И…до скорой, совсем уже скорой встречи».
Вздохом. Город не может без дождя. Вздохнула Балтика, прилетел с ее просторов Зефир, волоча за собой огромную тучу. Вздрогнули. Дома — от грома и неожиданно сильного ветра, ты — от первых капель, упавших на кожу. Город довольно щурился, смывая с себя дневную пыль. Чёрный лохматый пес смешно тряс головой, укрывшись в подворотне. И только ангелы молча смотрели: один вверх, другой — вниз, как будто выискивая что-то на земле и в небе.
— Знаешь, а похоже, — две фигуры стояли на смотровой площадке Исаакия, держа друг друга за руки.
— Потому что — ангелы…
***
«…обязательно, ты слышишь? Обязательно приезжай…»
Лист бумаги, сложенный пополам, чемодан у двери, туфля. Вторая лежит на боку у шкафа-купе. Черные лаковые туфли на высоченном каблуке. Она всегда покупала себе такие, хотела казаться выше.
Луна, подглядывала из-за соседней крыши. Фигура в окне. Она смотрела на луну, губы беззвучно что-то шептали. Сидя на подоконнике, она болтала ногами. Четвертый этаж, последний. Выше только небо…
«…ты звонила мне, помнишь, и говорила, быстро, отрывисто, словно хотела успеть сказать очень много…Но сказала только: обязательно приезжай. А потом заплакала. Вот, ответь: почему?
Знаешь, сейчас из окна вижу колокольню. Здесь тишина, оглушительная тишина по ночам. Ветер доносит запах реки и воска. Почему пахнет воском? Не знаешь?»
Между небом и фигурой в окне — ангелы. Задумчивые, отрешенные. Кажется, вот-вот — и взлетят. Нет. Стоят и смотрят. И она сидит. Час назад солнце первыми лучами скользнуло по куполу Исаакия. Сверкнуло густым, тягучим потоком по окнам, по ее лицу. Она улыбнулась, продолжая сидеть совершенно неподвижно. Казалось, не дышала вовсе. Как ангел…
Проснувшийся город сладко потянулся, с удивлением ощущая в себе эту странную занозу в виде фигуры на четвертом этаже старого дома в центре. Что-то родное было в ней и одновременно чужое, мешающее. Он вздохнул полной грудью, разогнал облака, сгрудившиеся бестолковой кучей, и осветил этот дом. Странная фигура всё ещё была там. Глаза, вот что было знакомым! Это его глаза, его настроение в непогоду, когда Балтика начинает доставать своими ветрами, устраивая жуткие сквозняки. Сегодня ему хорошо. И ей тоже должно быть хорошо, — решил он. Снова поймал луч солнца и направил его на фигуру. Она зажмурилась и улыбнулась, вдруг помахав кому-то рукой, а потом исчезла внутри квартиры…
«…знаешь, у меня за окном такие же тучи, как у тебя. Помнишь, когда мы встретились впервые? Как будто город был чем-то недоволен и всё хмурился, раздувая полы моего плаща. И твои глаза, не забуду их никогда. Зеленые, питерские. Я так сказал тебе, а ты рассмеялась, помнишь?
Ты давно слышала петухов? А кукушку? Я слышу. И хочется выбежать в поле, лечь на землю и закрыть глаза. Даже вижу это поле из окна. Но туда нельзя. Может быть, потом расскажу тебе, почему. По-прежнему пахнет воском. Ангелов видишь? Спроси у них: почему?»
Неразобранная постель, и тонкий слой пыли на столе. Она прошла в коридор и потянула за собой чемодан, по пути подхватив одиноко лежащую туфлю. Едва уловимый шлейф духов тянулся за ней по всей квартире. Лист письма соскользнул на пол.
Горячие потоки воды смывали ночное настроение. Сквозь шум воды в голове так и отдавался перестук колес поезда. Долгая дорога давала о себе знать, однако, спать не хотелось…
Капля воды застыла на большой капле янтаря. Подарок. Его подарок, теплый и солнечный. Она носила его всегда, с того самого момента, когда он вложил это камень в ее руку. «Чувствуешь, — спросил он, — какой теплый камень? Частица моего сердца…»
«…впрочем, я не думаю, что они тебе ответят. Они молчат, эти ангелы. У каждого свои задачи в этом мире. И у нас, и у них. Мне кажется, что у каждого из нас есть их частица. Веришь? А ещё, у тебя есть частица меня, ведь правда?
Помнишь, я тебя спросил: что такое счастье? А ты, молча, взяла меня за руку и привела на Исаакиевскую площадь. Мы постояли у собора, глядя вверх, потом ты потянула меня к Малой Морской. И вот мы уже в кафе, девушка протягивает меню, на котором написано: «Счастье». И я поверил, правда. Поверил в счастье. В окно смотрел с Исаакия грустный ангел, а напротив сидела ты. Как ангел…»
Частица сердца. Его частица. Шевельнулось внутри. Она снова подошла к окну. Пора. Высокий каблук — в шкаф. Из открытой дверцы вдруг едва заметно потянуло терпким запахом. Шарф. Его шарф. Он так смешно его обматывал вокруг шеи. И лицо при этом разительно менялось и становилось каким-то детским. Всегда хотелось взъерошить его волосы. Пора. Она улыбнулась.
И город встретил её улыбкой. Он словно вел её за руку, включал зеленый на переходах, закрывал от ветра. Услужливо пододвинул скамейку на Исаакиевской площади. Она села напротив собора и посмотрела вверх. Всё те же. Такие же отрешенные, задумчивые. А улыбнуться? И тот, что слева, будто бы кивнул и ответил улыбкой. Так ей показалось, по-крайней мере…
«…мы пили счастье глотками, — смеялась ты тогда. Мне стало жарко, и я размотал свой шарф, чем снова вызвал твой смех. Потом мы вышли на улицу и утонули в чернилах декабрьской ночи. Руки тут же посинели от холода (помнишь?), и я пытался согреть твои пальцы, целуя их по очереди. Они пахли кофе и были сладкими…
Знаешь, а здесь звезды расположены по-другому. Они такие же, но не такие. Ты говорила: у нас холодные звезды. Нет, здесь они холоднее. И кукушки. Хорошо, что ты их не слышишь. Каждое их «ку-ку» как выстрел. Вздрагиваю…»
Шаги, шаги. Каблуки не стучат, их нет. Стала ниже и шире. Улыбнулась. Дома одобрительно кивали, воробьи о чем-то чирикали, будто давая советы. Два квартала — и дома. Гулять полезно, — сказали тебе.
Чемодан так и стоял, только уже не в коридоре, а в комнате, у шкафа. Разобрать его не дошли руки. Возмущенно засвистел чайник, призывая к столу. Чай с запахом мелиссы и липы. Он так любил. Любит. Обхватила кружку руками и посмотрела в окно. Уставший город зевнул, погасил солнце и включил ночники…
«…а когда я тянул тебя за руку по вечернему городу, помнишь? Ты упиралась, спрашивала: куда? Твои зеленые глаза потемнели и стали изумрудными. «К счастью», — ответил я на твой вопрос уже на площади. И мы опять сидели в кафе. Вверху, за окном, позеленевшая фигура ёжилась от свежего весеннего ветра. На столе перед тобой лежала открытая коробочка, обтянутая красным бархатом. Лампа, висевшая за твоей спиной, высвечивала кудряшки…Смешная и трогательная. Как ангел…
…Вот и утро уже. Соловьи не поют давно. Может, боятся. Или просто не хотят. Колокол. Знаешь, он здесь звучит по-особому. Эхом отдается внутри. И… по-прежнему пахнет воском…
Я помню, как ты говорила: только обязательно приезжай! Обещание, данное ангелу, нужно выполнять…»
Снова и снова. Ночные тени гуляли по стенам и потолку. На столике рядом с кроватью уютно свернулся шарф с таким родным запахом. Детская кроватка. Сон бродил где-то поблизости, видимо, играя в прятки с лунными тенями. Не спалось.
Город нехотя прощался с белыми ночами, грустно вздыхая, и жалуясь Балтике. Печаль расплескивалась по граниту набережных. Одинокая фигура в длинном плаще с рюкзаком за спиной медленно двигалась по Исаакиевской площади…
Она вздрогнула от скрипа двери. Тень. Знакомая тень наклонилась над кроваткой.
«Как ангел», — прошептал родной голос.