Тетя Аника, 1959
Под ворохом крестьянских юбок
в платок увязаны рубли.
Ботинки мужнины в пыли.
Железный клык на месте зуба.
Она застенчиво косится,
ладонью закрывает рот.
На угол примется креститься,
потом окстится и плюет.
Там не икона никакая,
при свете лампы присмотрись:
звено трудящихся Китая
усердно взращивает рис.
Не зная про дары волхвов,
она садится на подводу
и нам привозит в Кишинёв
фасоль и зелень с огорода.
Любой обед Анике — вкусный,
она, неприхотливый гость,
как мёд, вкушает хлеб насущный
и собирает крошки в горсть.
Ну все, пора на боковую…
Мой сон пройдёт сквозь толщу лет,
увижу женщину живую
и вечный свет.
Выходит в небе на прополку…
Не будет никогда пуста
её плетёная кошёлка
из кукурузного листа.
Крыльцо золотое
Петр с утра прорубил окно, подштопывает камзол,
сапожник дратву сучит и стучит молотком,
никто не стреляет, царевны накрыли стол,
царь и царевич с рыбалки идут босиком.
Тройка уносит Гагарина на Байконур,
с берега машет Катюша ему: прощай,
старуха заводит тесто, дед ловит на самодур,
и в самоваре медленно стынет чай.
Бродский уехал в ссылку, Пушкин перо грызёт,
дремлет над спицами нянька, мурка мотает клубок,
а на плацу Кутузов гоняет французов взвод,
солнце блестит, трава зеленеет, русский лубок.
С полной корзиной грибов возвращаешься на постой,
Орлик, стреножен, пасется на нижнем лугу,
ситцевый полог у детской кроватки пустой,
сухо бессмертник звенит в красном углу.
Старое фото: совет да любовь молодым,
ленточкой перевязаны письма отца.
В сумраке нежно светятся золотым
чистые доски вымытого крыльца.
***
Когда придёт последний час,
и в небе затрепещут крылья
посыльного — изъять у нас
всё, чем на свете дорожили, –
возьми у ангела отсрочку
у чёрного, из барахла
в глубинах шкафа извлеки сорочку,
которая, возможно, и была
бела, но затевать придётся стирку…
Пора отсыпать в тазик порошка,
рукав тереть, рискуя сделать дырку,
и полоскать в трёх водах, и пока
сушить рубаху будешь и утюжить,
у Азраила график полетит.
Он глянет гневно, перья распушит,
и — чёрныё вихрь — взовьётся в облака,
и плюнет он, и улетит на ужин,
но не с тобой
пока.
— Пока-пока.
***
За городской заставой холмы в осеннем,
синее небо выше и воздух чище.
В плащике тощем кто там бредёт, рассеян?
То ли сбивает орехи, то ли терновник ищет.
Для уха оглохшего и для души контуженной
лечебный режим, и вокруг тишина такая,
что на ветру звенит паутины кружево
да с опустевших крон листва стекает.
И, как снаружи, станет внутри просторно,
нет искушений, пока не придёшь с повинной, –
дадут на орехи, напялят венок из тёрна…
Молчат у дороги чёрные крестовины.
В этой копилке все времена и лета.
Трофеи везёт Геродот в каруцах тряских:
битые черепки днестровских гетов,
заржавленный пистолет,
сорванный эполет,
венецианский стилет,
скифский колчан,
подковы кобыл хазарских.
***
На этом пути остановится поезд
и будет отогнан в тупик.
На этой странице оборвана повесть —
и кончится всё через миг.
На выход с вещами! Не жди пересадки,
ни карты тебе, ни дорог.
Лишь горького дыма белёсые складки
да небо сквозит между строк.
Заката последнего узкая прорезь
во тьме полоснет по глазам.
Ступай до конца и дочитывай повесть,
ползи и дописывай сам.
***
От стылого берега редких берёз и осин,
где ветер срывает последние ржавые листья,
подняться бы в небо, в его беспредельную синь,
лететь и лететь — и у тёплых ключей приземлиться.
И страшно подранку, и сердцу ночами больней,
и тает вдали запоздалая милая стая,
но Серая Шейка осталась в своей полынье,
и корочкой льда, как вода, обрастает хрустальной.
***
Пока доедешь до конца маршрута,
воскресным ранним утром,
в полудрёме,
размыты, как на старом фотоснимке,
мгновенья проявляются в окне,
в продышанном его проёме, —
комбриг Котовский едет на коне,
а бомж пешком,
дома в туманной дымке,
столь одинокие без шелкопряда
стволы декоративных тут,
но рядом,
в том же скверике тенистом,
старушки то ли вяжут, то ль прядут
и выстилают шёлком путь кремнистый.