Еврейская поэзия Испании
Дунаш Галеви бен Лабрат (920 — 990)
Приглашение на пир
Он сказал: «Ото сна
Встань, отведай вина!
Видишь, чаша полна,
Сладок финика плод.
Полыхает гранат,
И набух виноград.
Нежен трав аромат.
Тамарисковый мёд
Как всегда, свеж и прян.
Сеет брызги фонтан.
Рядом звучный тимпан
К наслажденью зовёт.
В этом дивном саду
Арфа с лютней в ладу,
И у всех на виду
Зелень буйно цветёт.
Шелест крыл голубей
Слышен здесь меж ветвей,
И поёт соловей,
И ликует удод.
Будем пить среди рос,
Среди лилий и роз.
Сок пленительный лоз
Всю печаль унесёт.
Выпьем кубков — не счесть,
И щербет будем есть,
И окажем мы честь
Всем, кто в гости придёт.
И зарежу я сам
овна лучшего нам.
Всё, что любо устам –
Всё здесь место найдёт.
Фимиам воскури!
Пировать до зари
Будем мы, как цари,
И блажен тот, кто пьёт.» –
Но ответил я: «Срам
Предаваться пирам,
Коль в руинах наш Храм,
И пасётся там скот!
Пустословишь ты, брат,
Так глупцы говорят.
Лишь соблазны, как яд,
Источает твой рот.
Скудость в мыслях твоих.
Нет Всевышнего в них,
А в Святая Святых
Только лисий помёт.
Разве нам до утех?
Тих и горек наш смех,
Ибо мерзость для всех
Наш бездомный народ!»
Иегуда Галеви (1075-1141)
Будь милосердною, газель
Будь милосердною, газель, к пленённому тобой,
Мой смертный час не приближай разлукой роковой,
Уж лучше жги глаза мои своею красотой.
Змеёю обовьёт меня огонь твоих ланит,
Сомкнёт объятия свои и в сердце поразит.
А сердце меж твоих грудей приковано моё,
Где ледяной души твоей пустынное жильё:
Два спелых яблока растут, и каждое — копьё.
Лишь посмотрю на них — в меня твоё копьё летит,
И жаждет тела моего — ему неведом стыд.
Газель, презрела ты закон, который Богом дан,
Твой взгляд охотится за мной, расставив свой капкан,
Душой стремится овладеть ресниц твоих обман.
Не потому ли так милы газели стать и вид,
Что пламя львицы в глубине газельих глаз горит?
Я перед взором этих глаз, у бездны на краю,
Кормлю своею плотью их, и кровью их пою,
Пьянею от лозы твоей, но сам вина не пью.
Цветёт твой сад передо мной, и каждый плод манит,
Глаза газели у тебя, а сердце — как гранит.
И если мне в твоём саду случится побывать,
И травы мять и лепестки нежнейшей розы рвать,
Боюсь я в голосе твоём насмешку услыхать.
И если даже голос твой небесный промолчит,
Услышу я, как в тишине смех ангелов звучит.
Еврейская поэзия Италии
Иммануил Римский (1270-1328)
Душа моя пока ещё едина
Душа моя пока ещё едина
С убогим телом, но не я лелеял
Отборный колос: сорняки я сеял,
И въелись в кожу желтозём и глина.
И меры я не знал. Моя личина –
Тот вольный дух, что надо мною реял.
И если б мне Всесильный сон навеял,
Душе свободу дать была б причина.
Что мне ещё сказать — ведь я седею,
Промчались годы, сгинули в тумане.
Бездомный странник и нагая плоть я.
И не мудрец, хоть знанием владею.
И если бы умнее был я ране,
То не носил бы в старости лохмотья.
Исаак Луццатто (1730-1803)
Уж лучше смерть
Уж лучше смерть и вечная разлука,
Чем жить в оковах, по тебе страдая!
О, лань рассвета! * В сердце боль без края,
И бледность черт моих тому порука.
Уж лучше гибель, ибо страсти мука
В моей гнездится плоти, дух терзая.
Не жду пощады, об одном мечтая:
В тиши лежать, без мысли и без звука.
Чем скорбный путь пройдя до половины,
Перед твоим напрасно вянуть ликом,
Уж лучше сразу встретить день кончины.
Ибо очаг без дров золою тлеет,
Лев, дичь не чуя, лес не будит рыком,
И без дождя речной поток мелеет.
____________________
*поэтическое название утренней зари
Еврейская поэзия Восточной Европы
Иегуда Лейб Гордон (1830-1892)
Хана
Когда я твой образ увидел впервые,
Как будто завеса с очей моих пала;
Исчезли, как призраки, сны роковые,
И новое утро лучами сверкало.
Да будет искуплено всё мирозданье,
Коль есть в нём такое, как Хана, созданье.
Что свод полуночный, луной озарённый,
В сравнении с глаз твоих сумраком звёздным?
Что розы долин, ароматы Левоны –
С твоим ли сравнятся дыханием росным?
Твой взор — первозданного света отрада,
А лик — отражение Божьего сада.
И пусть не бела, будто снег, твоя кожа,
И лоб не сияет небесной печатью,
Пускай ты румянцем с зарёю не схожа,
И с ланью стремительной видом и статью –
Под тяжестью будней цветёшь ты упрямо,
Не зная порока, не ведая срама.
Пускай на руках не сияют браслеты,
Не красят тебя дорогие каменья,
Но в сердце, где Божьи хранишь ты заветы –
Там чары твои, там твои украшенья.
Росинками детства твой облик отмечен,
И знак этот светлый незыблем и вечен.
И пусть ты в неяркое платье одета,
Но свежестью роз твоё тело налито;
Как пава, ступаешь тропою рассвета,
Хоть золотом обувь твоя не расшита.
Тебе ли стыдиться простого наряда —
Для многих твой взгляд драгоценнее клада.
Подобна ты солнечной пальме зелёной!
Как пальму цветущую красят побеги,
Так косы тебя украшают короной,
Ты — символ любви, воплощение неги!
Сияет лицо неизменной улыбкой,
И голос звучит твой волшебною скрипкой.
И пусть иногда на лице твоём тени,
Когда ты смеёшься — весь мир поднебесный
Тотчас расцветает красою весенней,
И юных пленяет лик девы прелестной.
Трепещет мой дух и смущён твоим жаром,
Как робкий фитиль перед пламенем ярым.
И если твой голос во мне отзовётся
Звучанием арфы — пусть станет короче
Дорога к тебе, и тоска разобьётся,
Как в блеске зарниц изваяние ночи.
На этой земле мне темно и тревожно,
И тяжко любить, и забыть невозможно.
Во взгляде твоём есть чудесная сила,
Кто встретит его — тот очнётся не скоро.
Немало сердец ты уже опалила
Горячими углями дивного взора.
Сиянье твоё даже грустью не скрыто,
И панцирь от копий твоих не защита.
Не думай, что мир предназначен гниенью,
Что режет безжалостный серп ежечасно,
Что вечному мраку, распаду и тленью
Твоя красота молодая подвластна.
Лишь плоть остаётся у врат преисподней,
А дух поднимается к Славе Господней.
Поблекнут румяные щёки, как розы,
И сморщится тело, и груди увянут;
В глазах потускневших появятся слёзы,
Зима твоей жизни и холод настанут.
И только душе твоей, нежной и сильной,
Не страшно дыхание ямы могильной.
Когда я твой образ увидел впервые,
Предстало мне чудное Божье творенье.
Ты сны разогнала мои роковые,
Смотреть на тебя мне дала наслажденье.
Открой же мне небо, само совершенство,
И вечным небесное будет блаженство!
Шаул Черниховский (1875-1943)
Дочь рабби
Гуляет казацкое войско — погром
для города Дубно не внове;
нагрянули тучей, прошли, словно гром,
походные торбы набили добром —
пьяны от вина и от крови.
«Эй, крали! — зовут — Подходите! Сейчас
в шелка разоденем заморские вас!»
С добычей богатой ещё со вчера
телеги стоят на майдане.
Атлас там и бархат, а рядом гора
субботних подсвечников из серебра,
и кольца, и жемчуг, и ткани.
Там гогот весёлый царит над толпой,
но где атаман, атаман молодой?
Сегодня ему не добыча не нужна,
не брага, не пьяные речи –
но брови, как бархат, но очи без дна
атласные груди, лица белизна,
и нежные девичьи плечи.
Хмельнее, чем сладкие вина,
уста этой дочки раввина.
Она в своей комнате, страх затая,
глядит на кафтан атамана:
«К тебе прикипел я, красотка моя,
с той самой поры, как холопом был я
в имении здешнего пана!
Я мчался сюда, не жалея коней,
чтоб стала ты, краля, женою моей!
Не зря пощадил я твою красоту.
Назавтра, в той церкви над гаем*,
когда прикоснёшься к святому кресту,
наброшу тебе я на косы фату,
и свадьбу с тобою сыграем.
Наденешь шелка, золотую парчу:
Сто шаферов будут! Мне всё по плечу!» –
«Казак, твоя сабля меня не страшит!
Всегда, если буду с тобою,
убитую мать мне напомнит твой вид,
напомнит отца мне, который лежит
с пробитой насквозь головою.
Не жди, что в одеждах пройду золотых
по трупам растерзанных братьев моих!» —
«Ну что же, как знаешь!» — и парень встаёт,
стремительно к девушке прянув —
«Подумай ещё! Мы уходим в поход
на Умань — туда польский гетман ведёт
стреляющих метко уланов.
И если не встретится пуля со мной,
клянусь тебе — станешь моею женой!» —
«Коль так, то смелее садись на коня,
и мчись, изготовившись к бою.
От пуль заклинание есть у меня.
Хочу, чтобы жизнь твою в битве храня,
всегда оно было с тобою.
Смеёшься? Не веришь? Попробуй! Узнай!
Прицелься в меня и не бойся! Стреляй!»
И вытащил он пистолет свой, огнём
готовый разить. Серебрится
его рукоять, пуля верная в нём,
и встала дочь рабби в проёме дверном:
«К мезузе** хочу прислониться!»
И выстрел, и грохот — должно быть, рука
нечаянно дрогнула у казака…
Её на постель положил атаман,
и глядя на мёртвое тело,
подумал: «Что было здесь? Чары? Дурман?
Она говорила, что есть талисман,
но, видно, лишь смерти хотела»
И слёз не скрывая, шагнул за порог:
«Жидовка шальная! Прости её Бог!»
________________
*небольшая роща, лесок
**футляр с молитвенным текстом, прикрепляемый к внешнему косяку двери.
Ранняя израильская поэзия
Яков Фихман (1881-1958)
Шуламит
Ты — Шуламит! Голубкою порхая,
Ты охраняешь лозы, и в тоске
Душистый мёд лесистых гор вдыхая,
О друге грезишь в каждом уголке.
Твой гнев пылает, братьев догоняя,
А те смеются, скрывшись вдалеке;
И ранит мир краса твоя, сверкая,
Как острый меч в протянутой руке.
День опалил твой лик, созрела мгла
В тени твоих грудей, и ночь легла,
И пряный аромат в саду расцвёл.
Как до сих пор не встретился с тобой
В горах твой друг?! Ведь зов весенний твой
Всю землю Иудеи обошёл!
Ури-Цви Гринберг (1896-1981)
Заключительная песнь
Если б я был рукою Всевышнего взят,
то поставленный Им у скрещенья дорог,
я бы выбрал тропу, где остались следы моих ног,
по которой я шёл до сих пор — и с неё не свернуть,
ибо там, с двух сторон, кипарисы горят,
и погибнет посланец оставивший путь.
Если странником Божьим пойду я босым,
предвестником Царства, открытого взорам моим,
зелень леса увижу, закатных небес красоту,
золотые каштаны и гроздья сирени в цвету.
И хрустальные реки, и лодки на них, как во сне,
и залитые солнцем поля будут видеться мне.
Разноцветье лугов и колодезный сруб,
и покой предвечерья, окутанный дымом из труб –
с ними сердце моё и движенья неслышные губ.
Божий странник, грядущего Царства пророк,
видит край благодатный: колосья, цветы и поток.
Звуки бубнов он слышит и песни призывные хора
ханаанских красавиц, жриц страстных Пеора,
манящих к шатрам, к полумраку, где веет прохлада,
к изваянью Астарты у ворот заповедного сада.
Только он — странник Божий к Святыне идущий босым:
орёл величаво парит в свете солнца над ним.
Он — предвестник, чьё пламя сжигает сердца,
воспевает он пламя, ослепляет сияньем лица.
В огне его песня, и сам он в огне — до конца.
Переводы с идиш
Перец Маркиш (1895-1952)
Хо лахмо *
А контрабас зачем звучал тогда?
И без него б в тот день всё так же было!
Одной семьёй шёл городок туда,
Где всех ждала раскрытая могила.
Бил ветер по пергаментным щекам,
И бороды трепал у спуска к яме:
Хо лахмо! — Тот ли это хлеб, что нам,
Завещан был, как талисман, отцами?
Кто голоден — насытится сейчас!
В ров — как на пир! А стол — земля сырая!
Одетый в талес** старый контрабас
Один в толпе звучал, не умолкая.
Вот малхамовэс***, словно страж у ям,
Затмил полнеба чёрными крылами!
Хо лахмо! — Тот ли это хлеб, что нам
Завещан был, как талисман, отцами?
Глотает жадно ненасытный зев,
Земля в крови, земля не просыхает.
И контрабас под свадебный напев
Невест и жён в могилу провожает.
Он помнит всё в предсмертный этот миг:
Веселья звон и грустных песен звуки.
Уже младенца сбросил в яму штык,
И мать, сходя с ума, простёрла руки.
Простёрла руки… Верно, так она
Благословляла свеч субботних пламя.
Хо лахмо! — Вот он, хлеб отцов, сполна
Насытивший нас кровью и слезами!
Так пусть же ярость хлебом станет тем,
Что кормит месть, мечу давая силу!..
А контрабас зачем звучал? Зачем?!
И без него б в тот день всё так же было!
1940 г.
____________________________
*Начальные слова Агады —сказания об исходе из Египта, которое читают в пасхальную ночь
**Еврейское молитвенное одеяние
***Ангел смерти
Твоя слеза
Меня к земле твой пригибает взор,
И прерывает мой повинный лепет.
В твоих глазах — мой суд и приговор,
А между век — слезы прозрачной трепет.
В твоей слезе есть свет и глубина.
Она сосуд, наполненный до края.
Не облик мой в ней отражён — вина.
Дрожит слеза, обиду не прощая.
Она не разобьётся, как хрусталь,
Но на ресницах будет серебриться.
В ней целый мир растёт и вширь и вдаль,
Её секрет в твоём зрачке таится.