Двадцать лет назад я покинул страну, где родился и вырос. Я не смог объяснить себе, почему на гигантских пустотах одной восьмой части суши возведено столько шлагбаумов, ворот и заборов. Я не смог обосновать необходимость ограничений в передвижении тела, проявлении чувства и реализации мысли.
Двадцать лет я не ностальгировал и даже не вспоминал об отчизне, и не вспоминал бы еще двадцать лет, но неожиданно в руки мне попала мягкопереплетная книжка: «If he is not then who?» Из названия я понял, что речь пойдет о России и ее новом лидере. В какой еще стране пишут такие безальтернативные книжки? Избитая неизбывная тема. Я не удивился, когда узрел на обложке изображение моего знакомого – Георгия Георгиевича Бруновского в роли «Him».
Я знал Бруновского с детского сада. Мы не дружили. У Геры Бруно или Герасима – так его звали тогда, друзей не водилось. Возможно, потому, что от него исходил странный запах прокисших грибов. Даже потом, когда он повзрослел и тщательно укрывал химсостав под приторно-сладким облаком дорогого парфюма, грибное пробивалось в минуты опасности, ярости, паники, радости и тревоги. Все Геркино детство прошло под знаком тревоги. Всецелой или частичной, сознательной или незримой, упаднической или духоподъемной. И, в общем-то, не без повода. Маленький, носатый, круглоголовый. Последний в шеренге. Последний на стометровке. Самый синий в бассейне. Ни ловкости, ни физической силы, ни быстроты, ни выносливости. Родители отдали его в секцию настольного тенниса. Он получил травму плеча от столкновения с шариком на первой же тренировке.
Таких детей обычно прикрывают от шипов жизни парниковой пленкой уроков сольфеджио или маскируют изучением точных наук. Однако у Геры не обнаружилось зачатков музыкального слуха, ему отказали даже в игре на тарелках. Казалось бы, что может быть проще: бум-бум, бум-бум-бум. И тесты в спецшколу Бруно не прошел. Он путал цифры с буквами, квадраты с кружками. И обижался, считая, что взрослые над ним потешаются. В итоге Герасим оказался в одной школе со мной. В обычной средней школе. Где, чтобы выжить, он был должен растворить свою избыточную недостаточность в посредственной усредненности. Раствориться в усредненности Герасиму не удалось. Как скроешь такой маленький рост? Куда вкрапишь такой большой нос? И все остальное.
Детсадовец, затем школьник Бруновский болезненно реагировал на насмешки. Поэтому был их постоянным объектом. Он отчаянно боялся быть битым. Тем самым притягивая кулаки. Он катастрофически не понимал, что фраза: «Ты бей меня, Леха, но не в нос» – не только провоцировала исполнителя, но и задавала необходимый угол прицеливания.
Много-много позднее его большой багровый нос станет легендой, живым лжесвидетельством огромного, несоразмерного с его ростом мужского достоинства и интеллекта. А тогда он даже хотел оскопить тот сморщенный засохший стручок, что едва угадывался в плавках и вызывал гомерический хохот в мужской раздевалке…
Но более всего прочего Германа оскорбляла душевная слепота одноклассников, не умеющих, не хотящих, не утруждающих себя разглядеть за несуразной оправой его прекрасное неповторимое «я». Бруно чувствовал свой потенциал, физически ощущал, как его гигантское «я» задыхается в маленьком теле.
Не раз и не два он всерьез собирался напиться канцелярских чернил или прыгнуть спиной в колючий кустарник с крыши соседского гаража. И только страх полного исчезновения останавливал его от последнего шага.
Жизнь Герасима обрела смысл в пятом классе на уроке ботаники, где он впервые услышал о плесенях и увидел их строение через окуляр микроскопа. Воистину они были прекрасны. По-своему. Они были сильны. И они выживали там, где никто не мог выжить. Они вытеснили другие формы жизни везде, где было темно, скользко и сыро. Бруно понял, что это способ. Его способ выпустить свое могучее «я» наружу. Он решил стать таким же жизнеспособным и целеустремленным. Он нащупал свою нишу. Нишу, на которую никто не покусится. Нишу, из которой его «я» начнет проявляться в мир.
Теперь, когда у него имелась пространственная точка опоры, Бруновский принял решение не умирать как можно дольше. Он взялся за себя: наращивал потенциал здоровья, тщательно пережевывал пищу, делал зарядку, следил за стулом, тренировал мозг чтением сложных книг, изучением чужих языков.
Прячась в тени других, «я» Бруновского незаметно, но поступательно развивалось, накапливало сперму и споры. Другие говорили – он слушал. Дабы избежать преждевременной социальной эякуляции, Герасим не позволял себе многословия. Вместо этого он запоминал. Старательно заучивал проверенные временем цитаты известных и мудрых, окаменелые банальности, которые в общественном сознании являются беспроигрышными в любой ситуации:
Благими намерениями вымощена дорога в ад.
Демократия – худшая форма правления. Если не считать всех остальных.
Я могу быть не согласным с вашим мнением, но я готов отдать жизнь за ваше право высказывать его…
Все побежали – и я побежал.
Разумеется, отдавать жизнь за кого-либо или за что-либо Герасим не собирался, но ежедневно повторял эти высказывания шепотом перед зеркалом.
И, что не менее важно, Бруно заставлял забывать себя фразы, за которыми могли последовать жизненные неприятности. В этот список вносились выражения, прямо или косвенно упоминающие сильных мира сего, то есть всех, кто в данный момент был выше Бруновского.
Он следил за осанкой и жестами высших и копировал, впитывал костным мозгом и телом. И опять-таки воспроизводил перед зеркалом.
Еще Бруно научился записывать живую речь слово в слово, заводить ее в пунктуационное русло, подковывая препинаками. Молчал и записывал. Записывал и молчал. На этот редкий и неброский талант обратили внимание учителя. И стали доверять Герасиму роль секретаря на пионерских, а затем и комсомольских собраниях.
Бруно не курил, не пил вина, в отличие от наиболее развитых сверстников – лидеров гоп-компаний, школьных и уличных. Недоучки считали, что, осваивая и превосходя взрослых во вредных привычках, они таким образом покоряют и взрослый мир… Герману тоже хотелось пороков. Первую и единственную ошибку в жизни – попытку добиться порочной любви – Бруновскй предпринял на третьем курсе. Он долго готовился. Присматривался, принюхивался и вел подсчеты. Его выбор пал на девушку шаговой доступности – Люду. Все заинтересованные одногруппники в той или иной степени ею уже обладали. Поэтому Герасим решил, что конкуренция завершена и дело беспроигрышное.
После пары физической химии он подкрался к Люде, положил руки на ее груди, тугие как паруса фрегата, и пропищал:
– Теперь моя очередь.
И упал на пол, контуженный звонкой пощечиной. Шок, впрочем, длился недолго. Герасим уже обретал должную стойкость. И не только к пощечинам… Плесени многое нипочем…
Однако после этого инцидента он замолчал надолго и больше никогда не брал инициативу в руки. Он понял, что его тактика – это терпение, а стратегия – ожидание. Узкий и короткий, он много размышлял о широком и длинном и догадался, что бездействие покоя сохраняет организм лучше, чем беспокойное действие. Другими словами, кто рано стартует, тот рано сходит с дистанции. Жестокая, несправедливая правда. Такую правду лучше держать при себе, и он держал. Он перестал беспокоиться и спокойно бездействовал, пока сверстники сыпались на фальстартах.
До сего дня злопыхатели утверждают, что ему повезло, как везет дуракам. На самом деле все было сложней и печальней: цивилизация одной восьмой суши подобралась вплотную к пределам роста и, стукнувшись о потолок головой, развернулась обратно. Включилась зоологическая программа, цепная реакция, в которой сложные формы жизни уничтожаются примитивными.
Герасим побеждал, не сражаясь. Выскочки погибали от пьянства, от драк, от потасовок за телок, от неуставных отношений и армейских уставов. Идеалисты повисли на колючей проволоке, сотканной из лжи и цинизма. Бруно наблюдал и ухмылялся, он-то знал что ложь – это вид провокации. Он-то понимал: чтобы жить долго, надо уметь расслабляться настолько, чтобы ложь проходила сквозь тебя, не задевая внутренних органов. Не только ложь, а все темное, подлое, злое. Пропустить через себя, еще лучше перенаправить на кого-то другого.
Кто не осознал этой поведенческой формулы, умер чуть раньше или чуть позже. Бруновский остался единственной здоровой, не покалеченной, не спившейся и не сломленной особью мужского пола, достигшей предпенсионного возраста. Одной на всю округу.
Подождав для пущей верности год, он почувствовал, что пришло время разбрасывать споры. Бруно вышел на сцену. И заговорил. Заговорил завораживающе хорошо. Его голос загустел и отяжелел от длительного терпеливого накопительного молчания. Когда Герасим впервые услышал свой бархатистый тягучий бас, он не на шутку перепугался. Он говорил невпопад, ретранслировал слова в том порядке, в котором когда-то заучивал. Тем не менее эти случайные фразы, воспроизведенные могучим низкочастотным тембром, производили на слушателей гипнотическое воздействие:
– Я мзду не беру. Мне за державу обидно…
– Ножичков у нас на всех хватит, наглотаетесь досыта, как давеча на бульваре…
– А вот это ты врешь. Не было у Никодимова жены…
– Сейчас верить нельзя никому. Даже себе. Мне можно…
Его заметили. К нему стали обращаться по имени-отчеству. Георгий Георгиевич! Георгий Георгиевич!
У него появились тетки, сначала старые, потом молодые. Пришло время разбрасывать сперму.
Он сыпал трюизмами, но эти трюизмы произносил пожилой человек, который, как многим казалось, прошел через все. Кто теперь помнил, что он нигде не был, а только отсиживался, отлеживался и отписывался?
Бруновский стал модным. Его пошлости находили мудрыми.
А жизнь вокруг постепенно заканчивалась.
Поколение Бруно, включая жестокосердную Люду, своими фальстартами, своими ошибками, своими словами и делами в конечном счете сработало на него. Бежавшие впереди, шедшие впереди, затем ползущие впереди один за другим убирались с доски, расчищая дорогу ему. Летчики падали вместе с самолетами в моря и врезались в горы, шахтеров заваливало рудой, предприимчивые отправлялись на нары, в отношении принципиальных приговор был еще жестче.
Когда оставшиеся наконец осознали, что так жить больше невозможно, они возопили о скором явлении новой мессии. В припадке отчаянно-безнадежного ожидания они собрались вместе и свергли с престола спасителя старого. Увидев перед собой пустой трон, они испугались больше, чем прежде, и вспомнили о маленьком человеке с могучим гипнотическим голосом, знавшего все обо всем. Они позвали Бруновского.
Георгий Георгиевич был готов и явился немедленно. Задрав багровый нос в небо, он раскатисто зачревовещал:
– Только тот, кто что-то делает, имеет право быть услышанным.
– Нам не нужно никаких доказательств, потому что за нами правда.
– Абсолютная свобода – это бардак и хаос. Мы за четко организованную свободу.
Он говорил то же самое, что и его предшественник. И публике это нравилось, ведь по большому счету никто не хотел слышать ничего нового.
По воспоминаниям собутыльников, старушка Людмила, презревшая его в юности, подбросила в воздух мохеровую ушастую шапочку и зарыдала:
– Мой Бонапарт!
Но поздно, Бонапарт был уже не ее. Бонапарт был для всех. Серой плесенью расцветал в головах у народа.
Сырая, мрачная, непроглядная тень висела над страной довольно давно. Сперва под ее прикрытием орудовали убийцы и душегубы, потом душегубы и воры. И как закономерный итог служения им, человеческие души протерлись, истончились и стали совсем невесомыми. Настала эпоха плесени. Кто правит в эпоху плесени? Если не Бруновский, то кто?