63
Мы, дети Победы, рождённые в 1945-м, с малолетства играли в войну.
Для нас, рождённых евреями, самым обидным было — «евреи воевали в Ташкенте».
О том, что произошла Катастрофа европейского еврейства, нам не говорили. Но многие из нас, в отличие от ровесников, не досчитывались дедушек и бабушек, нашедших свою могилу в Бабьем Яру, Освенциме, Саласпилсе, Румбульском лесу, под Ригой. И если мы вспоминали о них, убитых только за то, что родились евреями, нам тут же в очередной раз давали понять: евреи воевали в Ташкенте и никто их там не убивал.
Такое было у нас детство.
Мы играли в войну.
Враги убивали нас «понарошку» и бежали домой — похвастаться перед дедушкой и бабушкой о своей победе.
Мы тоже убивали наших врагов «понарошку». И тихо радовались между собой, сидя на парковой лавочке. Нам некуда было бежать к дедушкам и бабушкам. Их, прежде нас, навестила война.
64
Жили-были… Искали свою «правду жизни». Пусть босоногую. Но непременно боевитую, скроенную по росту и без обмана. Подстать пиратскому символу, выцарапанному ножичком на сырой стене нашего подвала. Ни ушей, ни носа. Голова — череп с пропалинами вместо глаз. В руке абордажная сабля, за поясом пистолет, над Кащеевыми костьми-плечами вскинута бурка Чапая.
Эх, и хороша была правда жизни! Кто устоит — не сдрейфит, в особень, если вражиной попрет в наши пределы? Никто! Как встанем против! Как двинем по мозгам! И беги от нас — драпай, не оглядываясь! Били мы рыжих, били мы чумазых, били тех, кто в крапинку. И верховодили в Старой Риге, на территории от Главного универмага — «Асопторга» до набережной.
Хорошо-то как! А когда «хорошо», ищешь чего-то еще. Чего? Того, чего не хватает.
У нас было все. Офицерские погоны и самокаты. Ножи, рогатки, динамитные шашки. Невосприимчивость к боли, бесстрашие и драчливые кулаки в придачу.
Все у нас было. Не хватало только славы. Газеты о нас не писали. Радиоточки о нас помалкивали.
Стыдно подумать, какой-то сопливый шалопай, с рожей, что фингала просит, остановил поезд на подъезде к лопнувшей пополам рельсе. И вот — пожалуйста! — растекся по плакатам, в журнале о нем пропечатали: «Так поступают советские люди!» А мы — что? Не советские? Мы бы тоже поезд остановили. Только бракованных рельсов на всех не напасешься. А подпиливать их боязно, да и во «вредители» можно невзначай записаться вне очереди.
Как же быть?
Мы собрались на совет в нашем штабе, под босоногой, но боевитой «правдой жизни». И стали соображать на пятерых.
Первым сообразил Жорка.
— А если гайку сбоку от рельсы отвинтить?
— Было! У Чехова! — вспомнил самый образованный из нас на тот исторический момент Гриша Гросман, старший брат Леньки. Это он после читки романа «Петр Первый» присвоил себе звание «бомбардир», а потом, закончив начальную школу — четыре класса, перестал с нами водиться и передал «бомбардира», как титул по наследству, Эдику Сумасшедшему.
Эдик Сумасшедший «артиллерийским отличием» очень гордился, хотя Алексея Толстого не читал. Он и Чехова не читал. Он вообще никого не читал. Но разве от этого меньше будешь гордиться, когда тебя величают на царский манер «бомбардиром»? Нет, меньше не будешь! Поэтому, преисполненный великой гордости, он подумал и сказал. Почему — «подумал и сказал»? Потому что, он или думал, или говорил. А тут — гордость не тетка! — у него случился форменный свих мозги, и он подумал и сказал одновременно.
— Мы живем не на том свете! — подумал и сказал в нашем подвале Эдик Сумасшедший.
Гриша Гросман, перешедший в пятый класс как раз сейчас, в пору разоблачения «врачей-отравителей», тоже подумал и тоже сказал:
— Ребята, живите себе дальше. Где хотите, там и живите. А я двину к бабушке. Есть у нас еще дома дела.
И, удивительно, таки ушел.
Ленька, его младший брат, пояснил:
— Бабушка Ида просила мусор сегодня выбросить.
Мусор — не мусор, но теперь нам пришлось соображать на четверых, без самого образованного и башковитого — выпускника начальной школы Гриши Гросмана, который запоем глотал книжки, одну за другой, чтобы поумнеть к старости.
Мы вновь уставились на Эдика Сумасшедшего. Эдик Сумасшедший вновь раскрыл рот и сказал:
— Мы живем не на том свете! На том свете, как мне говорила мама, полный порядок. Там всем хорошо. И у всех, значит, слава. Божья слава, — поправился он. — А здесь — советская власть. Значит, Бога нет, и Божьей славы нет тоже. Как же нам здесь добыть немножко славы для себя, если Бога нет?
— У меня предложение, — сказал Жорка.
— Ну?
— Рыбу мы глушим?
— Ну?
— Предлагаю расщедриться на одну шашку динамита и…
— Ну?
— И подложить под этот барахольный примус-паровоз, чтобы о нас уже один раз написали в газете.
— В какой? — психанул я. — Какая выходит в детской колонии, да?
Жорка смущенно пожал плечами.
— Нет, нет, нет! Нам такой подвиг не нужен! — заволновался Эдик Сумасшедший.
— Подвиги на улице не валяются. Придумай другой, — пробормотал Жорка.
— А чего придумывать? Чего? Сдадим нашу типографию в музей — и всех делов! В этой типографии и напечатают про нас в газету! — завелся Эдик Сумасшедший.
— Эдик! Да ты, чокнулся! — взвыл я от душевной боли. — Куда нам без типографии? А если завтра война, если завтра в поход и нас опять оккупируют? Кто будет за нас печатать прокламации, если отдадим типографию в музей? Рыжие? Чумазые? Те, кто в крапинку?
— Рыжие не будут, — сказал — не подумал Эдик Сумасшедший.
— И чумазые не будут, — уныло согласился Жорка
— А те, кто в крапинку…
Про них и слышать никто не желал.
— Сдаем типографию! — вздохнул я. — Слава дороже.
Типография не упала к нам с неба. Типографию мы отыскали в земле. Вернее, под землей, когда подле нашего дома, во дворе, у заднего входа в булочную, хлебный фургон провалился колесом в какое-то безвоздушное пространство. Фургон счастливо избежал поломки, уехал себе по добру-по здорову. А мы сунулись в пролом, и — о, чудо! — там типография, точнее сказать, небольшой по размеру печатный станок, набор шрифтов и вразброс листовки на латышском языке. Кому принадлежало все это богатство? Мы посовещались и решили: разумеется, главному в Риге борцу с фашистами — подпольщику и Герою Советского Союза Иманту Судмалису. Кому же еще? Вот оказывается чью, так и не разысканную гестаповскими ищейками типографию, отыскали мы прямо у себя под боком, в собственном дворе, на Аудею, 10. Вот, оказывается, что предстояло сдать по инициативе Эдика Сумасшедшего государству — на добровольных началах, когда вольному воля, но под расписку о неразглашении нашей тайны.
В чем же тайна? Тайна, понятно и мухе, отныне уже не в типографии, раз мы сдаем ее государству, а в дырке от колес автофургона. Ведь там, на дне секретной дырки, кроме печатного станка и шрифтов, мы изыскали еще кое-что. Что? Не скажу. Лишь намекну. Подумайте сами, что можно найти там, где подпольщики штамповали свои листовки? Догадались? Вот и оставайтесь со своими мизерными догадками, скажем, об одном пистолете системы «Вальтер», пяти динамитных шашках и двух русских гранат РПГ, которыми тоже сподручно глушить рыбу. Отдавать все это заодно с типографией? Не слишком ли жирно будет музею? Музею это было бы слишком жирно, нам — в самое то! И мы, не привлекая ничьего внимания, аккуратно замаскировали дырку от автомобильного колеса, чтобы взрослые не обнаружили наш клад. Но как быть с печатным станком? Как сдать его в музей, чтобы вышло без подозрений по нашу душу? И я догадался — «как»
Сейчас и вы догадаетесь.
— Давайте, — говорю пацанам, — придумаем обходной путь.
— Какой?
— Обходной. В обход музея. И зашуруем нашу типографию сначала в лавку утильсырья. Металл? Металл! Потянет на полный карман денег.
— А что скажем?
— Скажем, нашли в подвале.
— А утильщик?
— Утильщик — не лох. Сразу увидит: ценная вещь и потащит нас в музей. А оттуда уже и до газеты рукой подать.
План всем понравился. Леньке и Жорке во второй своей части, когда я упомянул о газете. Эдику Сумасшедшему — в первой, когда я сказал — «потянет на полный карман денег». Он и взвалил печатный станок на загривок, загрузил холщовый мешочек шрифтом и поволокся на улицу Малая Калею, к утильщику на прием.
Утильщик принял его, как и положено, с полным уважением.
— Здравствуй, если не шутишь.
— И мы к вам с приветствием.
Эдика Сумасшедшего утильщик знал и ценил за старательность и физическую силу, а также за то, что попусту глаза человеку он не мозолил — всегда приходил с «товаром на продажу».
— Что принес? — спросил и на сей раз. — Ого! — восхитился. — Клади на весы.
Утильщик взвесил печатный станок, взвесил мешочек со шрифтом. Взял карандашик, почиркал им в блокнотике, умножая килограммы на копейки. И вывел какую-то умопомрачительную цифру — в пятнадцать рубчиков.
— Довольный? — поинтересовался у Эдика Сумасшедшего, который был, несомненно, довольным. Но довольным не полностью. Почему — не полностью? Потому что смотрел в проем двери и видел наши насупленные физиономии.
— В чем дело? — снова поинтересовался утильщик, но теперь не только у Эдика Сумасшедшего, а у нас всех вместе.
— А музей? — сказал я от дверей.
— Какой музей? — удивился утильщик.
— Типография! — пояснил я. — Подпольная — не хухры-мухры!
— Ишь ты!
— Да там листовка имеется!
Эту листовку, одну из тех, что валялись у кассы со шрифтами, мы специально вложили в печатный станок, чтобы утильщик обратил на нее внимание. Вот он, по моей наводке, и обратил на нее внимание. Взял в руки, поелозил пальцем по строчкам и вдруг как-то странно стал озираться по сторонам: не подсматривает ли кто-то, не подслушивает?
— А вы, ребятки, по-латышски кумекаете?
— Еще нет. У нас латышский, по новым правилам, с третьего класса.
— А у меня всю жизнь, — сказал утильщик. — По старым правилам.
— Так что там написано? — наседали мы в нетерпении.
Утильщик поскреб себя по затылку.
— Я вам прочитаю. После этого, конечно, надо идти в музей. Но не вам. Если вы пойдете с этой листовкой в музей, за вами придут из музея с милицией.
Утильщик посмотрел на нас, будто мы все сумасшедшие, хотя превосходно помнил: сумасшедших много не бывает — достаточно и одного на всю честную компанию.
— Слушайте и запоминайте!
И он начал читать вслух, сначала по-латышски, потом в переводе, по-русски.
«Братья, латыши! — читал он, близоруко щурясь. — Все, как один, на борьбу с оккупантами! Кто расстреливает нас по ночам? Оккупанты! Кто превращает нас в рабов? Оккупанты! Смерти — смерть! Вставай на борьбу латышский народ! Мы победим! Латвия будет свободной!»
Сквозняк героических слов потянул Эдика Сумасшедшего наружу.
— Годи! Годи! — придержал его за рукав утильщик. — Твой папа, сказывают, сидел, а?
— Мабуть, сидел…
— По какой статье?
— Ни по какой статье он не сидел. Он вообще никуда не пишет. Даже кассационных жалоб прокурору. Он вор. За воровство и сидел.
— А тебя — будешь выступать — потянут по пятьдесят восьмой. Знаешь такую?
— Я ничего не знаю! Я Эдик! Я Сумасшедший! Спросите у каждого. У меня даже справка есть.
— И у меня справка есть.
— И вы? — удивился Эдик.
— Спроси у каждого, — усмехнулся утильщик. — Так ты хочешь еще в музей?
— Не пугайте меня тюрьмой! — взвизгнул Эдик Сумасшедший и рванул сквозь нас, прижимая к сердцу пятнадцать честно заработанных рублей.
Мы переглянулись: не пора ли и нам делать ноги?
— Идите-идите, мальчики, — сказал утильщик, складывая бумажку пополам и пряча ее в боковой карман пиджака. — Вам лучше не ходить в музей с этой подозрительной полиграфией, иначе за вами придет милиция и спросит: а где остальное? Я сам схожу в музей, объясню им… принесли, мол, сдали, салаги… и на свободу убегли с чистой, так сказать, совестью. А кто — что? Не знаю. Мое дело — сторона. Я утильщик. У меня и справка есть…
И остались мы без славы и публикаций в газете, хотя наша типография и попала в музей. Зато милиция за нами из музея не пришла, и Эдика Сумасшедшего не посадили в тюрьму, куда передачи носить не самое большое удовольствие, ибо в магазинах ничего нет, кроме очереди. В тюрьму же малолеток без паспорта не пускают на променад, а если и пускают, то сразу на три года за «хулиганку» или «поножовщину».
Кому это хочется? Ни мне, ни Леньке, ни Жорке этого не хотелось. А Эдику Сумасшедшему тем более. Папа у него сидел. Брат у него сидел. Зачем же еще сидеть и Эдику? Лучше ходить в сумасшедших, чем сидеть. Тюрьма — не слава! Обойдется и без нее!
Жили-были… Искали свою «правду жизни». Пусть босоногую. Но непременно боевитую, скроенную по росту и без обмана. Подстать пиратскому символу, выцарапанному ножичком на сырой стене нашего подвала. Ни ушей, ни носа. Голова — череп с пропалинами вместо глаз. В руке абордажная сабля, за поясом пистолет, над Кащеевыми костьми-плечами вскинута бурка Чапая.
Жили-были, верховодили в Старой Риге, как памятники на кладбище, к которым без цветов и не подходи — страшно.
Жили…
65
Сталина разоблачили. Ленина не тронули. «Мы на правильном пути». «Коммунизм строить молодым».
Папу, поэта — разоблачил. Маму, домохозяйку — не тронул. Зубрил моральный кодекс строителей коммунизма. На торжественной линейке вместе со всей красногалстучной пионерской гвардией захоронил в металлическом ящичке брошюрку до восьмидесятого года, когда, согласно захороненной брошюрке, построят коммунизм. Наступил восьмидесятый, выкопал брошюрку — самому припомнить, да и деткам прочесть о том, какой рай на земле отгрохали.
Читает. Строчки пляшут, в глазах двоится.
«Четырехчасовой рабочий день!»
«Бесплатный общественный транспорт!
Ни тебе жилищной проблемы!
Ни тебе нехватки продуктов на душу населения!
Ни тебе того! Ни тебе этого!
Так ничего-то и нет. Кроме очередей.
— Братцы-люди! Строили, строили! А ничего-то и нет, ничегошеньки! Что же это такое мы построили? Очереди?
Набежали люди. Зырк глазом туда, зырк сюда. Что дают? Видят: «Программу строителей коммунизма». Набросились на духовную пищу. Чтобы хоть чем-то червячка заморить.
Заморили. Смехом.
Правда, и людишек потом заморили. Уже не смехом. Лекарствами, от которых не до смеху… Ибо читая книгу, должен видеть фигу. А видишь нечто иное, не верь глазам своим!
66
Новый 1957 год Симона Синьоре встречала вместе с Ив Монтаном в Кремле. В полночь, под звон курантов, она удостоилась жарких лобзаний руководителя партии и правительства Никиты Сергеевича Хрущёва.
Потом Симона Синьоре вспоминала: «Никто меня так страстно никогда не целовал!»
Понятно, что после такого признания, прошедшего по страницам газет многих стран, завидки взяли верного соратника Хрущёва, которым, как известно из истории предательств был Брежнев.
Через несколько лет, сменив на посту хозяина, Леонид Ильич принялся усердно целовать всех генсеков братских партий, принимая их в аэропорту по пьяной забывчивости за Симону Синьоре. Но никто из вкусивших аромат брежневских губ впоследствии не обмолвился о его поцелуях столь же восторженными словами.
Может, целовал он не тех, кого следовало?
67
Вспоминается, в детстве, когда я читал книгу Бунина, папа говорил мне, что ходил с ним, Иваном Алексеевичем, по одним улицам в Одессе. Было это в девятнадцатом году.
— Бунин был совсем взрослый и знаменитый, — говорил папа, — и ходил напротив моего дома по той улице, что вела в гостиницу и ресторан.
— А я был совсем еще маленький, — говорил папа, — и отирал клешами тротуар в обратную от Бунина сторону, так как мне надо было поспеть в «хедер» — еврейскую школу для начинающих.
— Бунин писал «Окаянные дни» в Одессе, — продолжал папа, — а я в Одессе примерял на себе эти дни окаянные: по росту ли? тут не жмут? там не тянут? И убедился, сшиты они на вырост. До скончания века. А если и на размер меньше, то — ничего: голову отсечешь, и в самый раз покажутся.
— Папа, — поинтересовался я. — По твоему рассказу выходят, что все люди после примерки оставались без голов?
— С головой сынок не придумаешь, что при нашей бедности по части питания и одежды, но при наличии воровства и хамства можно коммунизм построить за двадцать лет.
— А за сколько можно, если с головой?
Папа, тогда промолчал. Слишком неожиданным был для него переход из голодного девятнадцатого года к Хрущёвским утопиям шестидесятого. Он близоруко сощурился, подняв на меня глаза. И, казалось бы, взглянул в день сегодняшний из своего детства, из того, памятного всей еврейской (и не только еврейской) Одессе октября 1919 года, когда в городской газете «Южное Слово» были опубликованы заметки Ивана Алексеевича Бунина.
«Опять еврейские погромы, — писал он. — До революции они были редким, исключительным явлением. За последние два года они стали явлением действительно бытовым, чуть не ежедневным. Это нестерпимо. Жить в вечной зависимости от гнева или милости разнузданного человека-зверя, человека-скота, жить в вечном страхе за свой приют, за свою честь, за свою собственную жизнь и за честь и жизнь своих родных, близких. Жить в атмосфере вечно висящей в воздухе смертельной беды, кровной обиды, ограбления, погибать без защиты, без вины, по прихоти негодяя, разбойника — это несказанный ужас, это мы все — уже третий год переживающие «великую русскую революцию», — должны хорошо понимать теперь. И наш общий долг без конца восставать против всего этого, — без конца говорить то, что известно каждому мало-мальски здравому человеку и что все-таки нуждается в постоянном напоминании. Да, пора одуматься подстрекателям на убийство и справа и слева, революционерам и русским и еврейским, всем тем, кто уже так давно, не договаривая и договаривая, призывает к вражде, к злобе, ко всякого рода схваткам, приглашает «в борьбе обрести право свое» или откровенно ревет на всех перекрестках: смерть; смерть!» — неустанно будя в народе зверя, натравливая человека на человека, класс на класс, выкидывая всяческие красные знамена или черные хоругви с изображением белых черепов».
68
— Высшее счастье для революционера — это месть, — говорил Сталин.
Поэтому был извлечён из Мавзолея и сожжён. Тем, кто изображал себя шутом перед ним, а у зеркала революционером.
Сталину выдалось жить 73 года и несколько месяцев. Характерно, что Нострадамус предсказал Советскому Союзу тот же срок существования — 73 года и несколько месяцев.
Будь Маяковский преклонных годов, то написал бы: «Мы говорим Сталин, подразумеваем — Советский Союз. Мы говорим Советский Союз, подразумеваем — Сталин».
Но мы не говорим. Мы думаем. В особенности о «высшем счастье революционера», в понимании товарища Сталина.
И вспоминается. Осенью 1944 года вся редакция газеты «Правда Востока» во имя «высшего счастья революционера», в данном случае именно счастья товарища Сталина, пошла под расстрел. За что? Всего лишь за одну пропущенную букву из опубликованного в переводе на русский 25 октября личного послания Иосифа Броз Тито руководителю Советского Союза.
В адресном обращении в слове «Главнокомандующему» корректоры пропустили букву «л». И на первой полосе возникло «Гавнокомандующему».
Просуществовало это непотребство в печатном виде совсем недолго, хотя память о нем сохранилось на десятки лет. Тираж изъяли без промедления. Редакционный коллектив расстреляли. Однако историческую память не удалось исказить. Шесть экземпляров крамольного издания неведомыми путями попали на волю. Один из них впоследствии, в пору разоблачения культа личности, был обнародован.
69
С незапамятных времен, почитай с года, так сказать, двадцать четвертого, постоянные посетители ещё деревянного Мавзолея с пристроенными весной, вскоре после смерти Ленина, трибунами поговаривали:
— Вечный — увечный, попахивает…
Солдаты караульной службы, слыша номенклатурные речи, помалкивали в тряпочку, то бишь в рукав шинели. А меж собой переговаривались взглядом:
— Труп на то и труп.
— В землю бы его, а вы под колпак.
Никого из них не посадили, не расстреляли, хотя мысли их телепатически передавались по кругу. И посетители Мавзолея подозрительно посматривали на сопровождающих.
Товарищ Сталин, как известно, обладал очень тонким нюхом. То ли нюхом ищейки, то ли нюхом борзой. Он зажимал нос, когда пахло. В особенности на лекциях Ленина, основоположника и учителя.
Из-за застарелого сифилиса учение провозвестника сопровождалось выхлопами отвратительных миазмов.
Ильич говорил о духовном разложении царской России.
Сталин думал о телесном разложении Ленина.
Ленин говорил о призраке коммунизма, гуляющем в кандалах по экономически развитой Европе.
Сталин превращал в живых призраков Троцкого, Бухарина, Рыкова, а следующую за ними кандальную группу пролетариата в фекальную массу, необходимую для удобрения колхозных полей в годину головокружения от успехов.
Стой, не колеблясь, после этого на Мавзолее и приветствуй рукой марширующих мимо людей. Надышишься гадостей, не отличишь полезного человека от зловредного, подпишешь, не глядя, чёрт знает какой пакт о ненападении, расстреляешь уйму послушного народа, сошлёшь на Соловки все работоспособное население.
Не лучше ли вынести Ленина из Мавзолея и закопать где-то на Новодевичьем кладбище, чтобы не травиться гнилостным запахом мумии?
Но вынести Ленина непозволительно — диалектикой возбраняется.
Остаётся? Да, то самое! Руководить под влиянием тлетворных испарений, отравляющих разум. И чтобы вокруг пели: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек».
И что? А ничего — справился! Руководил-руководил, пока не присоседился к Ленину, чтобы на пару с ним портить Кремлёвский воздух, дыша которым наследники его власти пообещали голодному люду построить коммунизм за двадцать лет.
Мечтать — не вредно.
70
Князь Тамерлан, служивший революции и Наполеону, а потом ставший, как и в юности, монархистом, говорил:
— Штыками можно добиться многого. Но сидеть на них неудобно.
71
Однажды, когда Диоген по обыкновению сидел перед своей бочкой, к нему подошёл Александр Македонский и предложил сделать для философа всё, что он ни попросит.
Диоген попросил Александра Македонского отойти в сторону, чтобы не заслонял солнце.
72
И вот расскажу я вам, значит, историю, каковая явилась со мною на ниве культурного моего развития и губительной тяги к нуждам народным.
А было это в году, каком и запамятовал, но не раньше, как вознамерились мы построить коммунистическое общество за 20 лет, что позволило бы нам ни в чем не нуждаться, работать всего по четыре часа в сутки, жить сытно и радостно, смотреть в телевизор и видеть своего благодетеля в анфас и профиль.
Выдался об ту пору мороз преждевременный, но крепкий, как первач натощак. Северные реки легли под ледовой смирительной рубашкой тихо, мертво, надежно. Воздух замер по стойке «смирно». Ветер вовсе и не колышется, а с ним — жизнь, тоже ни с места, и как бы ждет повелений судьбы.
Судьба — штука, конечно, для жизни пригодная. Но гвоздя ею в стенку не вбить. И с лица ее водицы, особливо живой, не попьешь. Куда податься? Некуда. Наказали: «Сиди, паря, и не рыпайся». Все в зимний отпуск, а я — «сиди». Белый свет в копеечку, а в кармане, даже на грошовый мой интерес — ни целкового. Только и всего достояния, что народное, — судно по кличке «Смерть скарабеям». Чем оно груженое, Бог ведает.
Было мне холодно. Было мне гадко. Жить не хотелось. Мороз пробирал до костей. Но что костям моим за польза, если они не для холодца? Газеты меня не восхваляли. Писем никто мне не слал. Был я невидим и неслышен, как боец незримого фронта.
Бррр, как вспомню. Противно! Печально! И поучительно!
Однако, жить надо. Долго я думал, как быть. Наконец, додумался. Собрал остатки сил и отдал им на растерзание газетные подшивки, которые пылились в кают-компании. Вспомнилось мне на голодный желудок, что пресса бдительно стоит на страже здоровья и сытости. Если, скажем, неурод с замороженной птицей, то отыщут журналисты ученого мужа, который с апломбом докажет малообразованной своей аудитории, что картошка питательней и полезней. Если картошка сбежит от урожайности, то пропишет он массовому читателю березовую кашку. Народное, мол, средство, и очень полезно для пищеварения.
Я бы в охотку березовую кашку. Но куда ни посмотри, ни единого деревца. А о картошке или битой птице и думать не смей. Эх, тьма-таракань!!! Жрать нечего, а жить-то хочется!!! Я за газеты, и ну их пальцем слюнявым, скорей, скорей!
«Один грамм никотина убивает ломовую лошадь».
Не для меня. Лошади нет поблизости. Я бы ее — никотином — вмиг.
«Алкоголь на службе здоровью».
О! Алкоголь! На службе!
«Сухое вино содержит в себе питательные ферменты, насыщающие организм…»
Ах ты, Боже мой! Выпили ведь, все выпили, еще до первых признаков голода!
«Морская капуста ничем не уступает мясу ни по калорийности, ни по количеству белков. Японцы, питающиеся ею издревле, всегда жизнерадостны, трудолюбивы и приветливы».
Еще бы, раз не стоят в очереди за мясом!
Пойдем дальше. Мне что капуста, что мясо, все равно далеко. И вдруг!
«Ведро воды способно заменить десять грамм… масла».
Как? Целых десять грамм? Ур-р-ра!
«В последние годы повышения благосостояния и улучшения жизненных благ нашего народа пытливая мысль советских диетологов неоднократно обращала свое пристальное внимание на питьевую воду, как на удивительный по своей неисчерпаемости и витаминноемкости источник энергоснабжения человеческого организма…»
«Что показательно, без пищи человек может существовать более сорока дней, без воды, за малым исключением, всего лишь пять-шесть. Не зря ведь пелось в старой песне: «И выходит, без воды и не туды и не сюды».
«И вот диетологи под руководством Председателя Президиума совета директоров по санаторному и водоминеральному лечению, автора монографии „Жизнь после смерти“ профессора Вешниеводы провели важный эксперимент. Он превзошел все ожидания…»
Каждый второй выжил, что ли?
«Эксперимент показал, что питьевая вода располагает полезными свойствами всей таблицы Менделеева, как-то: „аш-два-о“ находится в ней в неограниченных количествах. Помимо того, в воде, в зависимости от того, дождевая она, колодезная или речная, наличествует калий, водород, натрий, урановые соединения…»
Будьте вы прокляты, не томите! Где масло?
«Исходя из всего вышеизложенного, вода успешно соперничает с маслом по экономическим показателям. Изготовление одного кубометра воды — дождевой, колодезной, речной — несравненно дешевле, чем бруска масла. А если учесть, что вода не только насыщает, но и дезинфицирует каждодневно кишечник, то, по всей видимости, лучшего продукта питания для прогрессивной части всего человечества еще не придумано в орденоносных лабораториях наших славных ученых»
Прочел я все это, и слюнки у меня потекли. Что за чудо вода, когда колодезная, студеная, до звона в мозгах. Витамины в ней, хлебай их ложкою, и насыщайся, прибавляй в весе, как на курорте. Даром что ли те, что посановитее, трескают «Нарзан» и «Боржоми», да не чураются прочих минеральных, с бутылочкой и без, удовольствий. Не дураки ведь, с понятием. Знают, о чем газетам лишь предстоит по указке сверху догадаться. И с каких пор! Лермонтов — не за так, почитай, прогрессивным слыл человеком — пил только ее, водицу, в Пятигорске. В ней, в родимой, выискивал все запретные для народа элементы Менделеевой таблицы, чтоб опосля обнародовать. Дать понять непутевым и страждущим собратьям, мол, за мной, за прогрессивным, человечество! А его застрелили. Прислужники царские да наймиты иностранных разведок! Все бы им, чтоб народ масло лопал и не приобщался к передовым элементам таблицы Менделеева. Чтобы жил старыми понятиями и деклассированными элементами.
Вот ведь как! А жрать хочется! С витаминами и калориями или без, но хочется. Очень.
И попер я с ведром брезентовым к проруби, что брательнику моему Емельке и не в столь голодные времена щучку выдала. «Везет дуракам», подумал, и, подумавши, зачерпнул чего-то там на счастье.
«Не повезло. Умный!» — констатировал я, вытащив полное ведро воды с разбавленной в ней нефтью, тоже, видать, из таблицы Менделеева. Обидно стало, но делать нечего. Пошел назад. Вскарабкался по обледенелому трапу на борт, да прямиком на камбуз. Вылил воду в котел. И опять новым рейсом к проруби. Ходил-ходил, пока не набрал воды вровень, по полезной емкости, с килограммом масла.
Набрал этого добра. И заскучал, на котел глядючи. До краев в нем и больше. Как напитать себя? Не насос ведь, разорвусь, калориями не докормленный. Но тут стукнул мне по башке героический лозунг: «Живым не сдамся!» И пока из глаз сыпались искры, накренил я котел, присосался, и почувствовал себя всамделишным китом.
Стал я необъятных размеров, вырос в животе до того, что живот во все стенки уперся, не пускает меня во внешний мир. Стою запечатанный в камбузе, а из разжиженного мозга фонтанчиком брызгает. Что за содержимое в том фонтанчике, непонятно. А знать очень хочется, как и кушать. Вдруг мой мозг брызжет чем-то питательным? Но чем? Во всяком случае, не марксистско-ленинской философией, потому что она не в мозгу, а в сердце. Значит… Подожди, а что у меня в мозгу? Серое вещество, извилины. И еще что-то. Недаром же вдалбливали мне всякие прогрессивные знания, чтобы через мозг напитать сердце. Но ошиблись. Чем сердце не корми… оно все равно смотрит в нужном направлении, сейчас — на входную дверь. Кто бы ни вошел, и чего бы ни вышло.
Таки вошел… И вышло…
Вошел он. Вышла она. Вода. Но это потом — со всеми калориями и в собственном соку.
Кто же вошел? Присмотрелся я — человек. Глядит на мой живот и головой покачивает. За ним вошел кот и сказал: «Мяу». Пригляделся я — кот при усах и коготочках, но почему-то с человечьей мордой. Как еврокоммунизм, должно быть.
— Паря, — сказал человек, и кот облизнулся.
— Паря, — сказал человек, — каждой твари по паре, а кот у меня одинешенек.
— Буль-буль, — закапало из меня, покатилось. И на камбузе началось на-воднение.
Кот вскарабкался на котел. Человек на плиту. Я за ними. Но куда там! Воды уже по пояс. Мне никак не пробиться — не Ной. Тону.
— Спасите! — хлынуло из меня.
Кто-то руку мне протянул, то ли человек, то ли кот. Ухватился я, вполз, изловчившись, сам не знаю куда. И очутился в котле. Сверху крышкой меня — раз! — придавили, голову не поднять. Чую, огонь заиграл в плите.
— Буль-буль, — из меня.
Сварят меня в этой вонючей воде, что льется и льется из глотки.
Отравятся ведь, паразиты. Здоровья своего не сберегут.
Эх, тьма-таракань! Жить не хочется, а помирать страшно. Еще спросят всякие там с крылышками на том свете: «Чего явился?» Что скажу? Как оправдаюсь? Назад попрошусь, не отпустят.
Ой, горячо! За что мне такие страдания?! Я ли не…
О чем это я? Где моя, как ее?.. Ах да, мысль? Была? Была! Сплыла? То-то и оно!!! Сплыла-выплыла. Русалкой… из мозга — в гортань. Из гортани — в котел. Вот она, плавниками машет, мечется в воде. Знать, припекает и ее, родимую. Ну, держись, мысль-русалка! Я тебя сейчас…
Вдруг — гляди-ка, чудо — нырнула в котел кошачья лапка, исхитрилась, зачерпнула во все коготки русалку, и нет ее, мысли моей. Хрустнули надо мной русалочьи косточки и послышалось полнозвучное: «Мур-мы-у-ррр!».
Жизнь моя остановилась, хотя это безобразие и продолжалось. А потом у меня кончились мысли. Я очнулся от голодного обморока. Глядь, в руках газета, а во рту ни былинки. И возжаждал я с душевным трепетом кота, пусть он сто раз и гад.
Сожрал бы!
Собрал я последние силы и пополз в неизвестном направлении — на звук «мяу». Ну, думаю, котик, сойдешь мне за кролика.
Ползу, ползу. Вроде бы еще по палубе, а уже по мостовой. И упираюсь в очередь.
— Что дают, а?
— Мясо.
— Кошатину?
— Обалдел?! Говядину!
— Пустите к прилавку!
— Только инвалидам войны без очереди.
— А-а-а!
Легче грудью закрыть амбразуру дзота, чем пищей рот.
— За что боролись?! А-а-а!!!
Выбросили меня из очереди — за пределы сознания. Пришел в себя — вот те раз! — опять на судне.
Бррр, как вспомню.
Противно! Печально! И поучительно!
73
В 866 номере израильского еженедельника «Секрет» я прочитал заметку Владимира Иткинсона «Я видел Фаню Каплан». И мне вспомнилось, что еще в первой половине пятидесятых годов, тетя Фаня, сестра моего папы Арона Гаммера, рассказывала нам, что на последних гастролях во время поездки на Урал она видела живую Фаню Каплан.
Тетя Фаня была известная артистка цирка, в тридцатые годы — «человек-оркестр», затем — музыкант-эксцентрик. Работала в цирковых бригадах, сформированных Московской филармонией. Выступала на самых разных манежах и сценических подмостках. От крупных городов до глухой провинции — дальних сел и таежных поселков. Однажды в Усольлаге, в районе Соликамска — это в трехстах с лишним километрах от Нижнего Тагила, где она жила до войны.
Но прежде, чем артисты дали концерт, им устроили нечто вроде экскурсии, поводили по огороженной территории. Для чего? Наверное, для того, чтобы они увидели женщину, идущую им навстречу, с табличкой на груди «Я стреляла в Ленина!».
— Кто это? Кто? — спрашивали туристы поневоле у сопровождающей их женщины-надзирательницы.
И она ответила.
— Это Фаня Каплан.
— Но ее ведь расстреляли!
— Нет! Пощадили. По личному распоряжению Ленина ей подарили вторую жизнь, дабы она своими собственными глазами увидела, что дело его правое и коммунизм — светлое будущее всего человечества — победит.
Интересно, «какими это глазами» можно увидеть в концлагере светлое будущее всего человечества — коммунизм? Над этим не задумывались советские мастера пропаганды и оболванивания масс, распускающие благоприятные для режима слухи даже таким «визуальным», я бы сказал, способом. Им надо было убедить всех — от мала до велика — что «дедушка Ленин» был самым человечным из людей. Вот с этой мыслью я и должен был вступить в пионеры.
Вступил. Носил красный галстук, не догадываясь, что в ту пору, в 1954 году, сразу же после смерти Сталина, во многих городах Советского Союза объявились «живые» Фани Каплан. Своим появлением, наверное, в соответствии с логикой Хрущёва, они должны были намекать народу, что ленинский социализм был очень гуманным. Не даром же «самый человечный» пощадил подслеповатую террористку с револьвером, начинённым отравленными пулями. Следовательно, оставайся Ильич в живых, страна пошла бы иным курсом, строя «социализм с человеческим лицом» без попутного уничтожения в лагерях и в застенках десятков миллионов людей.
А ведь тогда, в первой половине пятидесятых, до разоблачения культа и реабилитации родственников, практически в каждой семье был свой «сиделец», «враг народа» или «наймит вражеской разведки».
74
Полдень двадцатого века.
Мир литературы.
Самая популярная книга в СССР.
И. В. Сталин «Марксизм и вопросы языкознания».
«Ко мне обратилась группа товарищей из молодёжи с предложением высказать свое мнение в печати по вопросам языкознания, особенно в части, касающейся марксизма в языкознании. Я не языковед и, конечно, не могу полностью удовлетворить товарищей. Что касается марксизма в языкознании, как и в других общественных науках, то к этому я имею прямое отношение. Поэтому я согласился дать ответ на ряд вопросов, поставленных товарищами».
(«Правда» — М., 1950, 20 июня)
Время, трудноватое для пера. Из глубины эпохи слышится сталинское: «Других писателей у меня для вас нет!».
И то!
Одни отправлены в закордонное забытье. Марк Алданов, Константин Бальмонт, Иван Бунин, Зинаида Гиппиус, Евгений Замятин, Дмитрий Мережковский, Владимир Набоков, Игорь Северянин, Марина Цветаева, Саша Чёрный.
Или — на расстрел. Николай Гумилёв, Борис Пильняк, Михаил Кольцов.
Или — в ГУЛАГ. Осип Мандельштам, Александр Солженицын, Варлам Шаламов.
Ретроспектива семидесятых, начала восьмидесятых годов — времён полного построения социализма в СССР и обещанного партией и правительством коммунизма.
Мир литературы.
Самое популярное в Советском Союзе произведение.
Леонид Брежнев «Малая земля. Возрождение. Целина» — трилогия.
Каждая книга издана тиражом в 15 миллионов экземпляров.
А время опять-таки трудноватое для пера. Куда ни повернись, выявляются карательные психушки для диссидентов и неподконтрольных власти покорителей Парнаса. А не хочешь подсесть на лекарства, выпрямляющие мозговые извилины в правильную сторону, уходи в эмиграцию.
И уходили, надеясь, что это не изгнание, а послание. Василий Аксёнов, Иосиф Бродский, Владимир Войнович, Александр Солженицын.
Они и вернулись.
А где же главный литератор семидесятых Брежнев, удостоенный членского билета Союза писателей СССР нового образца № 1?
Справка из «Википедии» — «Летом 1987 года книги трилогии были изъяты из книжных магазинов и списаны в макулатуру».
75
В Риге я довольно часто писал об эстраде, брал интервью у известных советских певцов. Однажды Эдуард Хиль рассказал такую историю.
Концертную бригаду, в которую, само собой, входил и он, пригласили на «Малую землю». А затем, после выступления на стадионе, организовали для них банкет.
Понятно, не за тем, чтобы пить и кушать, а по прямой своей обязанности — петь и плясать перед товарищем Брежневым и прочими, приближёнными к его телу хозяевами жизни, многие из которых были при лампасах и боевых орденах.
Как обычно, с очень большим успехом выступила народная артистка Клавдия Шульженко.
Закончив петь, она поклонилась откормленной компании партийных чиновников и высокопоставленных военных. При этом, не сгибая колен, достала кончиками пальцев до пола, будто позвоночник у нее резиновый.
Аплодисменты — оглушительные, это понятно. Но совсем непонятно, почему вдруг товарищу Брежневу вздумалось открыть рот. Впрочем, и не такие глупости он совершал, когда ему что-то вздумалось. Итак, он открыл рот и сказал присутствующим в его свите советским генералам и адмиралам:
— Учитесь кланяться у Клавдии Николаевны Шульженко.
Было это недавно, было это давно. В то, рекордное по количеству выдаваемых орденов время.
76
«Человек человеку — друг, товарищ и брат».
— Выучился! Следующий!
Человек выучился. И тут к нему, как к человеку, по-дружески, по-товарищески, по-братски:
— Дан приказ тебе на Запад!
— Что?
— С дружеским расположением, по-товарищески нелицеприятно, с братской миссией… ша-а-гом арш! В Чехословакию!
Дело было в Риге. Человек бросился к памятнику Свободы. Облился бензином — заполыхал факелом.
Набежали дружинники. Кинули человека в речку. Едва-едва потушили.
Все сделали оперативно, мастерски, как надо. По-дружески, по-товарищески, по-братски. О них потом в газете писали, под рубрикой: «Так поступают советские люди».
О человеке не писали. Он сам писал.
Объяснения. Под диктовку следователя в белом халате.
77
Другой человек, но тоже в Риге, заседал в жюри. Десятого Всесоюзного кинофестиваля.
Был ребёнком — снимался у Эйзенштейна в фильме «Бежин луг». Был взрослым — смотрел фильм «Дорогой Никита Сергеевич». Вышел в люди — задался вопросом: «Доживём до понедельника»? Стал маститым, возглавил жюри.
Поднялся на трибуну, задумался. До понедельника недалеко, но, поди, доживи — оглашать результаты надо сейчас.
Огласил.
Гран-при лучшей ленте фестиваля — документальному фильму «Повесть о коммунисте», про родного и любимого Ильича — товарища Брежнева, ещё не лауреата Ленинской премии по литературе, но к литературе очень приспособленного. Он ещё свое напишет! Он ещё получит билет члена Союза писателей СССР за самым первым номером и билет члена КПСС за самым вторым номером — самый первый номер навечно закреплен за вечно живым Лениным, тоже Ильичом, и тоже за номером первым в нашей партийной истории.
И товарищ Брежнев потом написал. Все что по тем временам требовалось для вступления в Союз писателей. Не подвёл товарищей.
И товарищ председатель жюри Десятого Всесоюзного кинофестиваля, который проходил в Риге, не подвёл товарищей, приехавших с ним вместе из Москвы. Огласил.
Лауреатские звания и государственные награды впоследствии они поделили полюбовно. Любовь правит миром, когда всё полюбовно.
В психушку их за это не упекли.
78
Человек работал на конвеере. (Завод «Саркане Звайгзне» — опять-таки в Риге.) Собирал мопеды отличного качества — в период завершения пятилетки повышения благосостояния трудящихся.
С конвеера его вызвали в отдел кадров.
Человек думал о премиальных, а ему подсовывают на подпись совсем не платежную ведомость.
Человек сощурился близоруко: о неразглашении!!!
Чего? А того, что сын этого человека погиб в Афганистане.
Подписал человек бумагу.
Отпустили его назад к конвееру — не разглашать. А сын-то ведь «смертью храбрых»…
Человек не разгласил.
Стало ему у конвеера дурно. И он — в обморок.
Конвеер остановился. Люди над несчастным склонились. И прочитали у него на губах: «Сын!!!»
За остановку конвеера человека лишили прогрессивки.
А за то, что в обморок упал, дали — до полного излечения — санаторий.
Вылечился или нет — неизвестно. Об этом только его второй сын знал. Но и его убрали в Афганистан — чтобы не разгласил.
79
На углу стоят двое.
Подходит третий, точно такой же занюханный, но с университетским ромбиком.
— По рублику?
— Ты что? Сумасшедший?
— Какой сумасшедший, когда я кибернетик! — обиделся человек.
— А-а-а! Вон оно что! Вредное твое учение, реакционное. К ногтю его!
— Бедные, да неужто вы тут стоите с самого пить-десятого года?
— Ну и стоим! А что?
— Так я же, получается, из вашего светлого будущего!
— Разве?
— Да, братцы! Скинемся по рублику. За встречу!
— По рублику? Ты, правда, из будущего?
— Да!
— По руб-ли-ку? Значит, по-стро-и-ли?! Живём теперь, братцы! По рублику!
(Бедолаги, не догадывались о денежной реформе 1961 года, снизившей на один ноль стоимость поллитровки попутно с уменьшением зарплаты в десять раз.)
— Ну, так сообразим?
— А как же иначе, если теперь «по рублику».
Время — вперед!
И рванул за бутылкой. Но пока бегал, наступила перестройка. А с ней и антиалкогольная кампания. В результате борьбы с пьянством, новой бутылки не оказалось на старом месте. Потом и материальные накопления улетучились вслед за бутылкой. Прощай, зарплата! Привет дефолт!
80
Было так: пришла Фемида Убогая, сказала слово.
А слово такое:
— Завтра явится Мессия. Да убойся его, Человек!
Назавтра…
Назавтра евреи поехали в Израиль. А с ними братья и сестры, друзья и приятели разных национальностей, включая Фемиду Убогую. Больше миллиона человек. А кто не в Израиль, тот покатил в США, Германию, Канаду.
За пределами России, как говорит статистика, проживает теперь более 30 миллионов бывших наших соотечественников.
Мир, оказывается, резиновый — всех вместит и примет, главное, чтобы не превращали его в пороховую бочку.
81
Когда Бог вывел евреев из Египта, то по малости опыта общения с ними, жестоковыйными, оставил в заспиньи у невольников родину их рабовладельческую — в целости и сохранности. В виде соблазна для маловерных и искушения для слабых духом. А в пищу рабам тем, нагуливающим аппетит в пустыне, дал манну небесную.
Но объелся народ на халяву небесной кормёжкой и возроптал: мясо ему подавай в котлы да рыбу нильскую. В Египет его возверни, к фараону, пирамидам, кнуту и прянику. Сфинкс, видите ли, ему — народу еврейскому — понадобился. Затосковал он, понимаете ли, по сфинксу с загадочной душой его заегипетской.
Когда Бог вывел нас из Советского Союза, по гематрии, к слову, равнозначному древнему Египту, то опыта общения с нами, жестоковыйными, у Него было уже предостаточно. С присыпочкой, так сказать, из пота и соли. И Он убрал у нас за спиной Советский Союз. Только и оставил, в память о нём, Мавзолей, откуда, если настроиться на загробный голос, доносится:
— Какую страну профукали!
82
И что? Да ничего, живём. Строим отдельно взятое еврейское государство на песках взрывоопасного региона, засеянного террористами, как прежняя родина социалистическими обязательствами. Помним об обязательствах, помним о террористах. А в минуты ностальгических приступов перечитываем вот эту повесть о жизни нашей, начатую в незапамятном году, под чашечку кофе, и заканчиваемую сейчас, в двадцать первом веке, у привезённого из Москвы пузыря с любовно выведенной цифирью — 40 градусов.
Чок — чок!
Хорошо пошла?
Хорошо! Как в те достопамятные времена, когда мечтали о социализме с человеческим лицом.
Да, тогда…
У них тогда был Хрущёв.
А у нас?
У них тогда была программа строителей коммунизма.
А у нас?
У них тогда были временные трудности по производству молока и мяса, но в отношении догнать и перегнать Америку всё обстояло превосходно.
А у нас?
А у нас, здесь в Израиле, нас самих еще не было. Мы были тогда у них, хотя думали, что мы у нас. И считали: у нас Хрущёв, у нас программа строителей коммунизма, у нас временные трудности по производству молока и мяса, но в отношении догнать и перегнать Америку всё превосходно.
И таки да. У нас — таки да! В Израиле мы догнали Америку по производству молока и мяса на душу нашего населения и перегнали её часов на десять, ведь наше солнце восходит у них в Америке, когда мы уже ложимся спать.
Гуд-бай, Америка!
83
Один человек, назовём его Недогрёбанный, сообщил по приезде в Израиль русскоязычной газете в письменном виде о том, что сам он еврей по национальности мамы, жена его русская по национальности папы, а сын будущий солдат израильской армии. И по этой удивительной причине он собирается учредить на Земле Обетованной Союз равноправных деятелей под названием «Славянский базар перманентной революции».
При этом решении Письмописец уточнил свою мысль. Цитата: «В задачу общества ни в коем случае не будет входить свержение существующего строя в стране».
Как не вспомнить фильм «Подвиг разведчика» с незабвенным Кадочниковым.
— У вас продается Славянский шкаф?
— Шкаф уже продан. Остались только тумбочки.
84
Когда в феврале 1992 года я приехал в Ригу на открытие своей персональной выставки, знакомый преподаватель истории из университета говорил мне:
— Вторую мировую войну начали разом с двух фронтов. Но не 1 сентября 1939 года — в день и час немецкого вторжения в Польшу, а 23 августа, при подписании Пакта Молотов — Риббентроп о ненападении, означающий раздел Европы.
В 1970 году на своих лекциях в универе он говорил, что 22 апреля мы вступаем в фазу столетия со дня рождения Ленина, которая знаменует построение развитого социализма и прихода коммунизма уже через десять лет.
85
Отрываю листок календаря. И с какой-то щемящей грустью вспоминаю: пропасть лет назад, в такой же пасмурный день 1978 года, я был в Москве, сидел в ресторане Дома журналистов, напротив Голландского посольства, и смотрел за тем, как за окном движется моя очередь. Еще минута, еще две, я встану из-за стола, выпью на посошок последнюю рюмку водки, пересеку улицу и войду в те двери, за которыми начинается моя эмиграция. Для евреев это — репатриация, возвращение на историческую родину.
Но как ни называй, все равно невозможно уехать туда, за горизонт, не взяв с собой свое российское небо, под которым я появился на свет в Оренбурге, тогда Чкалове, свои извилистые улочки Старой Риги, где прошло мое детство, свое таежное приволье журналистской юности, сибирские реки Лену, Киренгу, Ангару.
Невозможно уехать на третью Родину, не взяв с собой Первую и Вторую. А как же быть с четвертой? Четвертая — это русский язык и мое творчество.
Независимо от того, легко или трудно дается жизнь, русский язык и творчество всегда со мной. Так же, как те мои, скрытые от постороннего взгляда рукописи, которые я тайно вывез через границу. Рукописи, в которых до сей поры сохранился воздух России, сибирская стойкость и осознание исторической цикличности происходящего в мире.
Вообще-то, как это показывает фантастическая реальность жизни, я и мои друзья в Израиле, Франции, Германии, Бельгии, Канаде, Соединенных штатах Америки оказались не в изгнании от русской литературы, а в послании. Непечатные прежде стихи, рассказы и более объемные произведения, увезённые за рубеж, также как и написанные сегодня, превратились в книги и теперь возвращаются в Россию, как очевидный фактор становления и развития международной русской литературы.
Это понятие — «Международная русская литература», придуманное мной и звучащее в моих передачах по радио «Голос Израиля» с конца семидесятых годов минувшего века, мало-помалу завоёвывало сознание людей, независимо от того, в какой стране они проживают — в России, Израиле, Франции, Германии, Англии, Бельгии, Соединенных Штатах Америки, Канаде или в бывших советских республиках. Произошло то, о чём я писал еще в начале восьмидесятых годов в книге стихов и прозы «Круговерть комаров над стоячим болотом», совершенно свободной от цензуры. Тогда и помыслить было нельзя, что наша диссидентского толка литература, прежде создаваемая в России, а потом под рефрен «Мы не в изгнании, мы в послании» в Иерусалиме, Париже, Нью-Йорке, спустя годы вернется в Россию и будет себя комфортно чувствовать в своем родном доме. В том отчем доме, из которого мы, теперь уже писатели и поэты разных континентов, некогда вышли в кругосветное путешествие.
Имя этому дому — Русская литература! А мы — международная команда корабля, которая, подняв однажды творческие паруса, не изменила намеченному курсу. Не бросила якорь на полпути к заветному берегу.
Вспомним, экипаж библейского ковчега стал родоначальником всего современного человечества. Кто знает, может быть, и о нас впоследствии будут говорить как о родоначальниках новой русской литературы, не имеющей уже никаких географических границ.
Я уехал из Советского Союза в Израиль, когда лидеры государства торжественно провозглашали, что «создана новая общность советских людей — советский народ». Уже тогда было ясно, что народы искусственно не создаются. Но что можно, так это создать творческое содружество людей различных национальностей, объединенных общностью языка и культуры. Для этого достаточно того, что в этом мире есть русский язык. И есть мы.
Словом, стоит не заболеть ностальгией, и приходит осознание: родина всегда с нами.
Поэтому:
Поэму «Мёртвые души» Н. В. Гоголь написал в Риме.
Роман «Идиот» Ф. М. Достоевский создал во Флоренции. В этом городе на площади перед палаццо Питти на стене одного из домов прикреплена табличка, извещающая о том, что именно здесь Ф. М. Достоевский написал «Идиота».
Роман «Отцы и дети» И. С. Тургенев писал, в основном, во Франции — в Париже, хотя замысел произведения ему явился в Англии, когда он отдыхал летом 1860 года в маленьком приморском городке Вентноре. В сентябре того же года он пишет П. В. Анненкову о своей задумке: «Намерен работать изо всех сил. План моей новой повести готов до малейших подробностей — и я жажду за неё приняться. Что-то выйдет — не знаю, но Боткин, который находится здесь… весьма одобряет мысль, которая положена в основание. Хотелось бы кончить эту штуку к весне, к апрелю месяцу, и самому привезти её в Россию».
Получилось не совсем по задуманному, и свой роман Тургенев заканчивает уже в собственном имении — Спасском. Но как оказалось, последнюю отделку рукописи ему ещё предстояло совершить. И это он сделал в Париже после читки романа В. П. Боткину и К. К. Случевскому, чьим мнением очень дорожил. В марте 1862 года «Отцы и дети» были опубликованы в «Русском вестнике».
Роман Владимира Набокова «Лолита» написан в США, на английском языке и опубликован в 1955 году в парижском издательстве «Олимпия Пресс».
Можно продолжить, если внимательно проследить за творчеством наших современников — будущих классиков русской литературы, которая ныне не знает географических границ.
И действительно, русская литература, кроме России, создается сегодня единовременно по всему Земному шару. В Израиле, США, Франции, Бельгии, Канаде, Австралии, Германии, Финляндии, Дании, Латвии, Литве, Украине, Эстонии — везде, где вместе с нами пребывает в эмиграции русский язык.
Что касается Израиля, здесь она почти не имеет ностальгического оттенка, так как евреи не эмигрировали из «страны берёзового ситца», а сознательно ехали на свою историческую родину. При этом считали, что Россия, покидаемая навсегда, уместится в их сердце и будет вывезена в обход таможни, чтобы любовь к ней унаследовали их дети. Недаром я написал в одном из стихотворений: «Где Израиль, там Россия в миллион еврейских душ».
86
Общество при Сталине — Хрущёве — Брежневе работало не для того, чтобы сытно есть, красиво одеваться, ездить на европейские курорты. А ради мифического будущего, когда сытно есть, красиво одеваться и ездить на европейские курорты будут их внуки и правнуки.
И что? Вроде бы так и получилось. Едят — одеваются — ездят. А обществу дедов даже памятника не поставили. Да и как его поставишь ныне, при развитой рыночной экономике с бандитским уклоном, если он, согласно представлениям Маяковского, выглядит так:
«Пускай нам
общим памятником будет
построенный
в боях
социализм».
87
В статье «Поможем любимым актерам», напечатанной 20 июня 2001 года в 108-м номере «Комсомольской правды», прочитал я о трудной, материально не обеспеченной рублями и гривнами старости знаменитого в прошлом Николая Олялина. На фоне парадного полковника Брежнева, вдохновителя наших побед, сыграл он роль бесстрашного капитана Цветкова. «Популярность обрушилась на Олялина после киноэпопеи «Освобождение», — пишет «Комсомолка». — Его узнавали на киевских улицах, обнимали, скрипя костылями: «Пошли, выпьем, капитан!» Он не отказыавался…
Ну и… Отсюда и проистекают различия между знаменитыми американскими и знаменитыми русскими актерами.
Знаменитый американский, ну, допустим, Кирк Дуглас или Джеймс Никольсон, или юный красавец Леонардо ди Каприо, снявшийся в «Титанике» в анфас и профиль, пьёт себе, пьёт и гребёт миллионы. И по пьяной лавочке гребёт миллионы, и на трезвую голову. Гребёт — в «ах» и «ох», гребун этакий. Потому что знает, капитализм с волчьим оскалом, и если ты не гребёшь миллионы, значит, кто-то другой их прикарманит и оставит тебя без средств к существованию.
Знаменитый русский артист, в данном случае, в советском своем эквиваленте, тоже пьёт и тоже гребёт деньги. И на трезвую голову пьет. И по пьяной лавочке. И под квашеную капусту. И под огуречный рассол. А когда опрыснется одеколоном с похмелья, то и вовсе теряет дух бодрости и противления подлому поползновению алкоголя на организм. Пьёт — в «ах» и «ох», трибун этакий. Потому как твёрдо знает, что социализм — самое справедливое общество на земле, и ему, сыну и внуку революции, всегда будет обеспечен прожиточный минимум, хоть пропей он все свое имущество.
Знаменитый американский актер, отодвинутый от Славы в закуток на пересчет бабок, пьёт, конечно, по-прежнему, когда не лечится в наркологическом диспансере. И гребёт с прежней сноровкой доллары, выпадающих на его долю в виде процентов от проката фильмов с его участием. А также за воспоминания о дурных наклонностях некоторых режиссеров. За шелковые штанишки с попки несравненной Мурлин Мерло, снятые на память в ходе сексуальной разминки. А на аукционе Сотсби — за пробки от выпитого на пике славы шампанского. Гребёт, гребёт — даже под старческое слабоумие — доллары, как, например, актер и президент Рейган.
Знаменитый русский актер, отодвинутый от былой известности в закуток Дома призрения, гроши уже не гребёт. Никто не платит ему проценты за прокат некогда популярных советских фильмов. Никто не покупает на аукционах его старые одежды, снискавшие на пару с ним славу в кинотеатрах социалистического Отечества. Но пьёт. Крепко пьёт. И под капусту, и под рассол. А на возрасте — болезный! — и под кефирчик с валерьяанкой. Пьёт и с тайной завистью к своему заокеанскому коллеге думает: «Почему это так? Знаменитый американский актер, отодвинутый от былой известности, тоже пьёт, но доллары гребёт. А он, русский актер, игравший главные роли в сериалах „Так поступают советские люди“, теперь, когда на практике столкнулся с тем, как поступает советская власть и её наместники, деньги не гребёт, хотя тоже пьёт. Почему такая несправедливость?»
Так думает на языке Пушкина наш человек. И на трезвую голову думает, собирая на опохмел. И по пьяной лавочке, оседая на парковую скамеечку. Так он думает на языке Пушкина, пока не догадывается. Дело в том, что он думает просто о деньгах, а американец думает о долларах. В том-то, наверное, и различие, если довериться подпольной логике времен развитого социализма. Когда думаешь о долларах, появляются деньги. Но не наоборот.
88
Один умник написал книгу на основе протоколов допросов, которые вели следователи ГБ, отправляя арестованных в ГУЛАГ по знаменитой 58 статье.
Выяснилось, этот и впрямь шпион, работал на США, тот и впрямь личный враг товарища Сталина, обещал жене на кухне плюнуть ему отравленной слюной в лицо.
Умник успешно торговал книгой, уверял, что все факты лично им проверены в архивах карательных органов. А когда на встречах с писателем ему намекали: «Следователь просто шьёт дело и пишет, что от него требуют сверху», утверждал: «Э, нет, батенька! Под каждой страницей протокола личная подпись подследственного».
«Это оговор» — говорили ему дети и внуки «шпионов», «врагов советской власти», «убийц в белых халатах» и прочих обитателей казематов, некогда признавших себя политическими преступниками.
Но умник не соглашался. Он больше верил мёртвым бумагам, пахнущим кровью. Вернее сказать, заказчикам, оплачивающим его труд во имя альтернативного завтра, когда, вполне возможно, наступит время для превращения его книги в учебное пособие по новейшей истории. Живые свидетели, знал из житейского опыта, мало-помалу переходят в царство небесное, а что написано пером, то не вырубишь и топором.
89
Диоген просил подаяние у статуй, «чтобы приучить себя к отказам». И жил в бедности. Поэтому, а может быть, и по другой причине, философ Аристипп, наживший состояние восхвалениями царя, сказал ему:
— Если бы ты прославлял царя, тебе не пришлось бы питаться чечевицей!
Диоген усмехнулся.
— Если бы ты научился питаться чечевицей, то тебе не пришлось бы прославлять царя!
Жили-были люди в древности.
Говорят, и сегодня живут.
90
Шлюха-история, крутится-вертится, и на каждом повороте ложится под власть имущего. А потом шпыняет бывших своих фаворитов. Сталин — деспот! Хрущёв — глупец! Брежнев — маразматик!
А в старых учебниках, на основе которых нам выдавали аттестаты зрелости, всё по иному: «лучший друг детей», «провозвестник коммунизма», «пламенный борец за мир и автор бессмертных литературных произведений «Целина» и «Малая земля». Да и в тех учебниках, что будут издавать завтра, тоже всё будет иначе. Вот так история…
91
Ленин получил Россию с сохой.
Оставил без веры в Бога, но с Советским Союзом.
Сталин получил Советский Союз без веры в Бога.
Оставил с атомной бомбой, разорённой страной и полунищим населением, запуганным непрекращающимися репрессиями.
Маленков получил Советский Союз с атомной бомбой, разорённой страной и полунищим населением, запуганным непрекращающимися репрессиями.
Оставил с кучей разоблачённых шпионов английской разведки, возглавляемых Лаврентием Берия, если довериться протоколу допроса от 10 ноября 1953 года, проведенного Генеральным прокурором Романом Руденко.
Хрущёв получил Советский Союз с атомной бомбой и кучей шпионов английской разведки, приговорённых к смертной казни.
Оставил с разоблачением культа личности, освобождением политкаторжан и поднятой целиной.
Брежнев получил Советский Союз с разоблачением культа личности, освобождением политкаторжан и поднятой целиной.
Оставил с репатриацией евреев в Израиль и «Малой землей».
Андропов получил Советский Союз с репатриацией евреев в Израиль и «Малой землей».
Оставил без репатриации евреев в Израиль, но с большими очередями и арестом тех, кто в рабочее время шастал в кино.
Черненко получил Советский Союз без репатриации евреев в Израиль, но с большими очередями и арестом тех, кто в рабочее время шастал в кино.
Оставил с запутанной историей болезни, как своей, так и всей страны.
Горбачев получил Советский Союз с запутанной историей болезни.
Оставил с Беловежской пущей, откуда есть и пошла современная Россия к возвращению веры в Бога.
92
А чего я хотел? Да практически ничего. Социализма хотел, с человеческим лицом. Под лицом человеческим, думал, сущность волчью не спрячешь. Ну и… пару-тройку слов здесь, пару-тройку слов там. Разоблачал-разоблачал… Пока во имя свободы не разворотил весь Советский Союз до основания, а затем… Свободы стало навалом. А Советского Союза не стало вовсе. И разоблачать некого.
А чего я хотел? Да практически ничего. Пару-тройку слов свободных… разоблачительных… на кухне… Без огласки.
Да промашка вышла с оглаской. Третье ухо оказалось подслушивающее. Второй язык доносительский. Вот я и вышел в разоблачители. Пару-тройку слов здесь, пару-тройку слов там. Разоблачал-разоблачал, пока не разворотил всё, не разнёс по камушку. Ни града отчего, ни веси, к пуповине привязанной. Ни адреса. (Помните? «Мой адрес — Советский Союз»). А кухня? Где уж ныне кухня моя стародавняя? Маленькая, спокойная, рассчитанная на пару-тройку слов свободных, разоблачительных. В чужой стороне, в запредельном государстве обретается кухня моя. А те, кто собирался в ней втихую, по-добрососедски, раскиданы по разные берега мирового океана и копят старательно доллары, чтобы, оплатив импортные визы, вновь потолкаться на прежней своей жилплощади, туристического соблазна ради. Вдохнуть дым Отечества, горький, прекрасный и как встарь чадливый от пригоревшего масла. И ностальгически вспомнить: а чего я хотел? Платить деньги за посещение собственной квартиры? Нет, не этого я хотел. Да практически и ничего не хотел. Пару-тройку слов свободных хотел, разоблачительных. Хотел как лучше. А вышло как всегда. И разоблачать некого.
93
Это случилось неожиданно и самым волшебным образом. Волшебнее и не придумаешь. Я сказал сам себе:
— Не валяй дурака!
И услышал в ответ:
— Я уже встал.
Гляжу, действительно, передо мной дурак. Золотая цепь до пупа, на каждой руке часы Ролекс с платиновыми стрелками, красный пиджак, чековая книжка, торчащая из накладного кармана.
— Кто не с нами, тот против нас! — сказал дурак.
— А кто вы?
— Не валяй дурака! — сказал дурак.
И услышал в ответ:
— Я уже встал.
Гляжу, перед первым дураком, действительно, возник второй дурак. Голова в жёлтом колпаке, на рубашке яркие звёзды, рот в улыбке до ушей, и в каждом кулаке по нокауту.
— Мир хижинам, война дворцам! — сказал, не подумав, что первый дурак из олигархов будет.
Что тут случилось! И пером не описать. Впрочем, и не буду. Зачем мне валять дурака? А то еще один выявится и упечёт всех нас в каталажку.
94
Вольтер сказал:
— Свобода — это не то, что вам дали.
Человек ответил:
— А мы никогда ничего ни у кого не просили.
— Это — то, что у вас нельзя отнять.
— Если мы никогда ничего ни у кого не просили, значит, у нас никогда ничего и отнять нельзя.
Вольтер сказал:
— Поговорили.
— А то! Будто не ясно: если ничего нет, то ничего и не отнимешь. Подумаешь, великая философия!
95
Герцен сказал:
— Как ни странно, но опыт показывает, что народам легче выносить насильственное бремя рабства, чем дар излишней свободы.
Человек ответил:
— А я о чём? Мы не рабы, рабы не мы — это для букваря. В житейской буче всё круче. Как? Да как в армии: не можешь — научим, не хочешь — заставим. И все дела!
96
— Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым, — сказал Карл Маркс, обрастая львиной гривой.
После этого высказывания прошли Первая мировая война, Вторая мировая, разгром «тысячелетнего Рейха», развал Советского Союза.
А мы смеёмся, когда не плачем кровавыми слезами.
Или плачем кровавыми слезами, когда не смеёмся.
И, «оглядываясь, видим лишь руины», — как широковещательно подметил Иосиф Бродский.
Впрочем, иначе и не могло быть, ведь революцию лепили по наитию. А вылепили в образе и подобии греческого бога Крона (Кроноса), пожирателя собственных детей. При рождении ему была предназначена роль бога земледелия и плодородия, но впоследствии его стали отождествлять с Хроносом — богом, персонифицирующим время и обладающим непомерной властью над человеческой жизнью, прервать которую в любой момент для него просто детская забава: аппетит звериный и никакой брезгливости — дети ли собственные, либо дети друзей его. Вот он и воцарился на все времена. Вот и превратился в своеобразный Хронпас — нечто вроде лукавого компаса времени, ведущего в будущее, способное обернуться прошлым.
97
Ленин сказал:
— Без насилия по отношению к насильникам нельзя избавить народ от насильников.
Человек ответил:
— Мудро и доступно, имей хоть одну извилину. Попробую и я: без масла нельзя кушать хлеб с маслом, а хочется ещё и с сыром. Но бесплатный сыр — сказано по другому случаю — завсегда в мышеловке. Кто за сыром? В очередь!
Сталин сказал:
— То, что завтра становится реакционным, сегодня может быть революци-онным.
Человек ответил:
— Получается, до завтра лучше не доживать
98
Приговоренному к казни Сократу предложили бежать из тюрьмы.
— А куда? — спросил он. — Разве есть такая страна, где не умирают?
И ему преподнесли чашу с ядом.
Такая в древнем мире была гуманная казнь.
А в нашем?
99
Пришла старуха зубастая.
— Кто ты?
— Чай, Революция.
— Чего тебе надо?
— Психолога
— Зачем?
— Поделиться наболевшим.
— Не понял.
— Как не понять! Снедает меня одиночество. Самого страшного свойства. Не перед кем похвастаться своими достижениями.
— Но ты ведь всех сожрала!
100
— Когда придёт Мессия, хватит ли у нас ума узнать его?
— Узнаем! — говорят мне русские репатрианты. — Ведь быть такого не может, чтобы перед уходом Оттуда он не выпил на посошок.
— Ну и?
— Опохмеляться-то среди нас придётся. Признаем!
© Ефим Гаммер, 2017