Прозаические миниатюры

КУХОНЬКА

Дни мои похожи на маленькую кухню, в которой, стоя посередине и не двигаясь с места, можно включить плиту, достать ложку, заглянуть в холодильник или дотянуться до мойки, чтобы выплеснуть из чашки застоявшийся чай. Утром я готовлю обед, по телефону дотягиваюсь до Италии, Португалии и Англии, где живут мои дети и внуки. Потом я одеваюсь, открываю окно, сыплю на подоконник овес и касаюсь полета — голуби уже совсем не боятся рук. Выхожу из дома кормить кошек. Их у меня двадцать. Они ждут возле мусорных баков. У каждой свое имя. Так же у древних народов севера, моих предков, имя — отраженье характера. Лестница из моей квартиры дотягивается прямо до первого этажа, где в подвале, временами настороженно затихая, копошится хмурый человечек. Он обосновался там несколько недель назад. Я частенько встречаю его, медленно и тяжело выползающего из своего убежища, в лаковой куртке в черно-белую полоску, как крылья колорадского жука. Он идет, низко наклонив маленькую голову, обтянутую малиновой вязаной шапкой, из-под которой торчат мохнатые брови. Надо бы вынести ему чай и бутерброды. На улице ко мне бежит знакомый малыш. Он просит пшено для голубей. Рассказывает, что сам любит такие же зерна, только усатые. Коричнево-серые кошки, как поток грязной городской речушки, полощут хвостами юбку. Мимо проходит дворничиха. У нее янтарные серьги, которые ей очень идут. Делаю дворничихе комплимент. Она рассказывает, что серьги — подарок студентов. До пенсии она преподавала музыку. Чуть погодя слышу — поет, сгребая мусор в кучу.

Наполняю миски хлебом, вымоченным в рыбьем бульоне. Кошки довольно урчат, радуясь пиршеству, их головы, как у дятлов, мелко трясутся над едой. На десерт каждой раздаю по куску сосиски.

Возвращаюсь домой. Переодеваюсь и снова спускаюсь вниз.

В ларьке возле троллейбусной остановки меня знают — приветливо кивает продавщица. Говорю, что мне нужна капуста, но в это время вдавливается грузная громкая дама, почти вытесняя меня на улицу. Продавщица готова заступиться, но я делаю знак, мол, подожду. Из-за прилавка она пододвигает ко мне коробку с капустой. Наклоняюсь и вижу маленький, свежий бело-салатовый клубок. То что надо! Грузная дама внезапно оборачивается, ее взгляд падает на мой вилочек. Вижу, как мрачнеет ее лицо. «А есть еще такие?» — недовольно спрашивает она, втягивая воздух через носоглотку. Мучиться же будет! «Возьмите», — протягиваю ей вилок. Дама брезгливо отворачивается, как будто подбирает случайно упавший на меня взгляд и, расплатившись, уходит. Я покупаю капусту, творог и молоко. Возвращаюсь домой. Меня останавливает соседка — ее бросил муж. Мои покупки тяжелеют с каждой минутой, но я покорно стою, внимая её слезам, как добровольная заложница телевизионного сериала.

Приходит вечер. В моей кухне, в моем дне становится тихо и чисто. Посуда вымыта, пол подметен, все накормлены. Я сажусь на табурет и дотягиваюсь мыслями до моих деток… Вдруг — звонок. Отворяю дверь, из темноты робко выглядывают брови — мужичок из подвала. Кажется, его зовут Эдвард. Такое вот странное имя, может, не настоящее? Он просит у меня лекарство от головной боли. Видимо, соседи сказали, что я врач, вернее, была им лет двадцать назад. У Эдварда температура. В последние дни часто слышала его кашель. Даю таблетки, объясняю, как принимать их, кормлю ужином. Он стесняется заходить в дом, торопливо ест на ступенях.

Проходит несколько дней. Они похожи друг на друга. Но это кажется лишь тем, кто не заглядывал в окна моих дней. Ко мне забегает соседская девочка из убогого дома напротив. Кормлю её обедом, читаю сказку. Девочка шумно втягивает в себя лапшу и сопли, слушает и краснеет от удовольствия. Уходя, она говорит, что мой подвальный сосед устроился грузчиком к ее дяде.

Снова отправляюсь кормить мою коричнево-серую усатую реку. Беру в руки миски, чтобы наполнить молоком, а в них — колючки, видимо, из соседского дома, рядом рубили шиповник. Колючки вонзаются в пальцы.

«Доброе утро!» — из-за мусорных баков показывается малиновая шапка, ко мне навстречу радостно и неуклюже ковыляет Эдвард, пропитанный перегаром. Вот вам и новая работа. «Здрасте», — неприветливо буркаю я, выдирая из ладоней колючки. Эдвард останавливается, топчется на месте, кашляет и уходит. Когда я поднимаю голову, вижу его круглую блестящую спину, обтянутую полосатой курткой. Время тянется к вечеру, облекаясь в свои привычные формы. Звонят из-за границы дети, ко мне тянутся их веселые голоса, но я невольно радуюсь, когда разговор оканчивается. Кажется, Эдвард хотел мне утром что-то сказать. Эти мысли не дают покоя. Перед сном я, как обычно на кухне, молюсь за близких и вдруг понимаю, что думаю об Эдварде.

***

Утро. Спускаюсь по лестнице. Вот подвал, но я не решаюсь позвать Эдварда. Слишком непривычное имя. Язык бьётся о согласные, как будто это закрытые двери. Я не видела его уже неделю. Соседи тоже не знают, куда он пропал. «Может, умер? — предполагают равнодушно, — или домой вернулся, у него вроде дочь есть». Холодает. У нас в подъезде установили домофон. Теперь редко заходят непрошенные гости.

Вечерами в моей маленькой кухне бывает одиноко и зябко, я мыслями тянусь к тем, кого люблю, и тогда внезапно ощущаю, как до меня дотягивается Господь.

МЕЖДУ ДВУМЯ СПИНКАМИ КРЕСЕЛ

Не люблю никуда ездить. Терпеть не могу быть одним из живых грузов транспортного средства, мерно покачивающего головой в такт ухабам. Для меня всегда утомительны сборы, дорога, смена климата, но в этот раз на море я была не одна. Даже не притронулась к любимому вязанию. Три мотка пряжи в чемодане радуют меня больше, чем купленные сувениры и полученная доля водно-солнечных ванн. Ради этого можно вытерпеть долгую дорогу в душном автобусе, многочасовое стояние на границе, целый букет запахов, раздражающих слизистую оболочку носа.

Впереди нас садится пара — мужчина и женщина, загоревшие до баклажанного оттенка. Водитель ругается с пассажирами из-за билетов. Женщина, привстав с сидения, просит открыть среднюю дверь — ей не хватает воздуха. Сердечница. Я невольно засматриваюсь на её кофту. Белая, вязанная вручную и рисунок довольно непростой, но неожиданно знакомый мне. Женщина садится, дергает штору, пытаясь закрыться от солнца. Она просит мужчину поменяться с ней местами, но он, не отвечая, вдавливается в кресло. Моим коленям становится тесно. Автобус трогается. Его передняя часть уходит вниз, потом резко дергается наверх. Дорога в рытвинах. Мне кажется, мы едем на слоне, который переваливается с ноги на ногу. Снова думаю о пряже в чемодане и улыбаюсь.

Остановка. Все выходят размять ноги. Мы остаемся. В пустом автобусе есть возможность прижаться друг к другу, еще немного побыть наедине. Когда мы приедем — покоя снова не будет. Сестра зачастит в гости со своим ухажером. Он уже приходит к нам как к себе домой. Даже тапки сбрасывает и поджимает ноги, когда садится на диван. Сестру он гоняет постоянно — принеси это, сделай то! Она думает, что после свадьбы, когда родится ребенок, он изменится. Возможно, они стоят друг друга. Сестра тоже любит всем указывать, кроме Димы, конечно. А еще в свои девятнадцать она боится, что на всю жизнь останется одна. «Я не хочу быть как ты!» — однажды крикнула она мне. Любимый встревоженно заглядывает мне в глаза, и я отгоняю плохие воспоминания.

Люди заходят. Впереди снова круглые затылки и крепкие короткие шеи загорелой пары. Женщина плаксиво просит мужчину поменяться местами. Мужчина равнодушно возражает. Замечаю в его руке мороженое. «Я насиделась тут, дай мне…» — вскрик женщины срезан движением локтя мужчины. В просвет между кресел вижу, что она отворачивается и, прижав ко рту кулак, беззвучно трясется. Лбом упирается в грязное, раскаленное от солнца окно. Автобус дергается и, набирая скорость, продолжает путь. Мы едем вдоль подсолнечного поля. Подсолнухи, как стадо коров, покорно стоят, склонив головы. Женщина зарывается лицом в бордовую занавеску на окне, закрывается ею от сидящего рядом мужчины. Ее желтоватые крашеные волосы светятся, как будто раскаляясь на солнце. На белую вязаную кофту садятся две мухи и начинают умываться. С другого конца автобуса подбегает девушка и протягивает женщине бутылку с минеральной водой. Та не оборачивается. Девушка впихивает бутылку между женщиной и мужчиной и уходит. Мужчина по-хозяйски берет бутылку, скручивает пробку, жадно пьет, закрывает бутылку и кладет ее на свободное место через проход. С ненавистью смотрю на его жилистую шею. Как у здорового толстокожего быка. Не удивлюсь, если увижу налитые кровью глаза, смотрящие как будто в разные стороны, когда он повернется. Минут через десять он вновь берет бутылку и пьет. Мельком вижу его лицо. Он похож на водителя маршрутки. Автобус, наверное, напоминает ему работу — пот, духота, мухи, тряска, только не клацают двери. Коротко остриженный затылок, как центрифуга, затягивает меня в его мысли. Он думает о том, что приносит в дом копейку, что забрал жену из села, сделал ей ребенка, возит их каждый год на море, что каждый день сидит у окна и жарится на этом солнце. Вот и она пусть посидит — так думает он. Вдруг замечаю, что его короткие волосы на концах седые.

В автобусе верещат и хныкают разморенные жарой дети. Женщина наклонилась вперед, под белой кружевной кофтой виден черный бюстгальтер и баклажанный загар. Так и вижу, как они целый день лежали на грязном пляже под солнцем. Женщина беспомощно рыдает. Смотрю на рисунок ее вязаной кофты и вдруг поминаю: точно такую же я связала сестре. Но та передарила её кому-то. На мои обиды сказала, что кофта понравилась важному для неё человеку, вот и пришлось отдать.

Автобус въезжает в город. Торопливо прижимаюсь уголком глаза к рубашке любимого. Он нежно проводит пальцем по моему лбу.

СОН, КОТОРЫЙ Я НЕ РАССКАЗАЛА ТЕБЕ

Сегодня домой возвращалась не я. Вместо меня, натянув мои пестрые перчатки, спешила осень. Она купила букет желтых цветов и теперь, как ребенок, веселилась, наслаждаясь перчатками, букетом и собой. Там, куда спешила она, меня бы встретили объятья тихой любви, вроде больших вязаных носков. Но я осталась. Мое пальто и тело пропитала морось. Пришла усталость торжественная и печальная, как реквием. Красная листва, которую мне взамен оставила осень, превратилась в шаль. Едва ли она согревала меня. Но я наслаждалась ею. Исступленно и горько. Так наслаждаются последним свиданьем, когда в прощании тают черты родного лица.

Я уже ничего не ждала. Подол моей темно-вишневой юбки распластался землей. Плечи и волосы переплелись с сухим тростником и ветками ясеня. Я видела, как заходящее солнце, сжалившись, пыталось вложить в озябшие руки мои пиалу с чаем. Он источал аромат прелых листьев айвы и хвои. Но, приложившись сухими губами, я отпила лес.

***

«Ух, какие кусты! Красные ворота, да и только». Поторопившись, мы заскользили по мокрой листве, как будто это была глина, и, не удержавшись, шлепнулись на голую, мягкую округлость склона. Нам открылись холмы, покрытые вперемешку зеленью, желтком и свекольным пурпуром. Это мог быть и натюрморт, и заправка для супа. Конечно, мне виделся натюрморт, но я боялась показаться смешной. А ты — смелый! Вообразил, что холмы — пластилин, и тут же смешал, разминая в теплых руках, его цветные куски. Мне так хотелось вместе с тобой, сплетаясь пальцами, проникнуть в него, окутаться нежной и влажной тягучестью и вылепить образ, родной для меня и тебя. Но ты, увидев, что я приблизилась, снисходительно отдал еще неоформленный теплый комок, а сам ушел. В моих руках оказались цветные холмы. Я — осталась. Со мной — осень. Она лукаво смотрела из-под широких полей рыжей шляпки, выжидая, как хищник. Я сама заговорила с ней и отдала перчатки, уж и не знаю, чем приглянувшиеся ей. Отдала дорогу домой. Взамен она оставила мне шаль из красной листвы, а еще ступени в прозрачность. Когда-то я мечтала найти их. Но теперь, отяжелев от пропитавшей меня мороси, вплетенная в деревья и травы, лишь смотрела, как отраженьем проникает в озерную воду земной мир. Только бы преодолеть тонкую, едва различимую грань… Минутами казалось, что я уже на другой стороне. Мое сознание бродило по заброшенной аллее. В мистическом ужасе замирало, оказавшись посреди слишком пустынных, слишком тихих и светлых руин, обнесенных остатками проволочных заборов. Но когда предзакатное небо зловеще застывало надо мной, я сжимала в руках комок пластилина из пестрых холмов, который отдал мне ты. Сжимала, думая о тебе, пытаясь вылепить образ, родной для меня и тебя, и мне становилось легче.

ЖАРЕНЫЙ АВГУСТ, ИЛИ КОНЕЦ ДОЖДЯ

«Она уехала. Пе-ре-еха-ла. Переехала душу. Дочь».

Когда Лора приходила домой и принималась готовить ужин, эта мысль, как булавка, не давала разгладиться морщине между бровями. Сегодня она купила перцы. Обычно они готовили их вместе. Кто-то жарил, а кто-то чистил. А потом сразу съедали. Перцы даже не успевали остынуть. Ивина оставляла одни хвостики и раскладывала их по тарелке, как ножки от зонтиков. Если у нее было хорошее настроение, она брала двумя пальцами такой хвостик, поднимала над головой и, обнимая ее, говорила что-то вроде: «Зонтик, зонтик, коротышка, от дождя плохая крышка».

Выгрузив мешок с перцами в мойку, Лора вытерла руку и, выудив засаленный пульт из-под вороха газет, включила телевизор. Пусть лучше бубнит вместо мыслей. Потянулась за сигаретами и передумала. Жарко. Что-то странное для августа. На работе все только и говорят о всяких аномалиях да о конце света. Сколько их уже было, концов этих? Люди болтают, вот и по телевизору тоже… А потом как ни в чем не бывало расходятся по домам, думают о недоделанных отчетах, о полученных или неполученных премиях. Жарят перцы. А у нее переехала дочь.

По телевизору передавали о лесных пожарах, о том, что где-то горят торфяные болота, о том, что люди угощают друг друга воздухом.

…Даже на улице было жарко. Особенно во дворах. Потянуло чем-то вкусным. «Чувствуешь, перцы жарят?». Ивина слегка кивнула своей приятельнице и жестом попросила остановиться. «Подожди, я покурю», — попросила она и, достав сигареты, присела на скамейку. Пахло августом. Он жарился на раскаленном асфальте, под крышами бетонных домов. Лопался чьим-то терпением, сопел, пыхтел в панельных и котельцовых кастрюльках. Где-то уютно звенели столовыми приборами. Ивина подняла голову и увидела за занавесками в желтый горошек маму.

— Ива, я пожарила перцы. Почисть их. И не забудь панамку, сегодня обещали солнце.

— Ммм… обещали Конец Дождя?

— День обещали солнечный. Просыпайся уже. Я ушла, до вечера!

— Тень вместо зонтиков. Здорово! Ма-ам… а что будет после Конца Дождя? Будет начало Солнца?..

***

— Знаешь, подруга, сегодня смотрела одну передачу, там говорили, что в следующем году будет еще жарче. Как думаешь, это конец света приближается?

Ивина раздраженно затушила сигарету и молча встала. Она не намерена была сегодня выслушивать всякие глупости, но и грубить этой своей приятельнице не хотелось. Зачем ей проблемы на работе?

Еще раз посмотрела наверх. Занавески в желтый горошек теперь тонули в заходящем солнце, которое отражалось в окнах. Не было ветра. Воздух стоял помидорно-луковой подливкой — горячей и вязкой. В ней совершенно не хотелось двигаться.

…

В тарелке вальяжно полулежали перцы. Изумрудные тюлени. Лора машинально оголяла их мясистую ленивую плоть. Кожура скручивалась, как обрывки полиэтиленового дождевика, в маленькие рулончики. Вытирая пот, она вдыхала их горячий запах. Аромат августа и осени, почему-то казалось ей. Хотя осень была еще совсем неуловима.

Ближе к ночи пошел мелкий дождь, и отключили свет. Ничего страшного, всего лишь маленький апокалипсис для продуктов в холодильнике. Устав будить аварийные службы, Лора смирилась, вынесла тарелку с перцами на балкон и легла спать.