О радость, ты не тронь моей печали…

***

О радость, ты не тронь моей печали,
её мне в люльке ангелы качали,
она ко мне ласкалась, подрастя.
Я не могу предать своё дитя.

 

Любительница лунного абсента,
молчания, звучащего крещендо,
и сумерек, когда шумят дожди…
Сестра моя, печаль, не уходи.

 

С тобой светлеют тёмные аллеи
и парус одиночества белеет,
печаль моя, из призрачной дали
буди меня, веди меня, боли.

 

Я пленница твоей суровой кельи,
наследница Моэма и Коэльо,
алёнушек на камне у ручья,
всех окон, за которыми — свеча…

 

Печаль моя длинна и дальнозорка,
она полней мгновенного восторга,
и счастлив тот, кому сей дар был дан,
за ним — Чайковский, Чехов, Левитан…

 

***

Облик счастья порой печален,
но он может быть лишь с тобой.
Растворяю, как сахар в чае,
я в себе дорогую боль.

 

Там, где тонко — там стало прочно.
Сердце, словно глаза, протри.
Счастья нет, говорят нам строчки.
Нет на свете, но есть внутри.

 

***

Мучительно хочется счастья.
И я называю им лес,
окошко, раскрытое настежь,
холодную ласку небес.

 

И боль, и тоску, и страданье
я радостью назову.
Не так уж важно названье,
во сне или наяву.

 

***

Я жила как во сне, в угаре,
слыша тайные голоса.
А любила — по вертикали,
через головы — в небеса.

 

Бьётся сердце — должно быть, к счастью…
Сохраняя, лелея, для,
всё ж смогла у судьбы украсть я
два-три праздника, года, дня.

 

Умирая, рождалась вновь я,
поздравляя себя с весной,
с беспросветной своей любовью,
той, что пишется с прописной.

 

***

Я отбилась от стаи,
заблудилась в былом.
Из себя вырастаю
угловатым крылом.

 

Жизнь, как старое платье,
узковата в плечах.
Чем мы только не платим
за сиянье в очах.

 

Старомодное счастье,
непошедшее впрок,
разберу на запчасти
отчеканенных строк.

 

Пусть не хлеб, а лишь камень
на ладони как шрам,
залатаем стихами —
что разлезлось по швам.

Из цикла «Пусть будет это лето»

***

И паука, и муху,
и даже сорняки
убить не хватит духу,
рассудку вопреки.

 

Как будто под лопатой
не сорная трава,
а голубые взгляды
и нежные слова.

 

Пусть будет этот цветик
и этот, и вон тот,
ничейный, словно ветер,
нечаянный, как вздох,

 

пусть птицы долго-долго
кружат над головой,
и красная футболка
восходит над травой,

 

пусть будет это лето
и солнца тёплый круг,
как блинчик и котлета
из бабушкиных рук,

 

пусть видится упрямо,
что мир — одна семья.
И пусть приснится мама,
и скажет: вот и я.

 

***

На остановке памятной сойти
и ждать на самом деле не трамвая.
Как бы потом ни разошлись пути —
здесь их соединяет кольцевая.

 

Дорога без начала и конца,
но собственная ноша рук не тянет,
как будто я спешу кормить птенца,
что без меня и часа не протянет.

 

Душевный голод, радостный недуг,
не излечить его травой аптечной.
Как будто клюва птичий перестук
из сумки слышен околосердечной.

 

Птенец пушистый, кактусик в руке, —
никто не догадается, о ком я —
тобой согреюсь в Стиксовой реке,
минуя лет кладбищенские комья.

 

***

Плывёт туман под облаками
и в сказку сонную ведёт…
Там дворник с тонкими руками
печально улицу метёт.

 

Его изысканные пальцы
несут лопату и ведро,
а им пошли бы больше пяльцы,
смычок, гусиное перо.

 

О дворник не от сей планеты,
с дворянской косточкой внутри,
однажды мне пришёл во сне ты,
как Принц из Сент-Экзюпери.

 

Метла твоя волшебной кистью
всё украшала на пути…
На сердце так похожий листик
ты разгляди и не смети.

 

Так сны над мыслями довлели,
что на обложке я вчера
«Хочу быть дворником. М. Веллер» —
«хочу быть с дворником» — прочла.

 

***

Дворник, так далёкий от народа,
над заснувшим городом парит,
и его дворянская порода
никому о том не говорит.

 

Аристократические пальцы
тёплым мехом варежек обнять.
Ты, прохожий, из окна не пялься —
ничего оттуда не понять.

 

Что мне этот мусор и окурки
перед синевой без берегов,
что мне эти мелкие фигурки —
их не разглядеть из облаков.

 

***

Слева — магазин из унитазов,
справа — «голосуй с ЛДПР»…
Но бессильны прозы метастазы
по сравненью с музыкою сфер.

 

Этот день тюльпаном распустился,
тайну в сердцевине сохраня.
Ты стоял — как ты сказал — «светился»
и светился вправду для меня.

 

Лес был полон розового света,
купол неба нежно-голубой.
Это ведь ещё не бабье лето,
просто лето, общее с тобой.

 

Что-то с неба под ноги упало —
не звезда, а жёлудь молодой.
Поцелую листик пятипалый
прямо в розоватую ладонь.

 

***

И жёлудь на ладони,
и птица над гнездом —
здесь каждый штрих бездонен
и тайною ведом.

 

Грозят мне с неба кары —
и ладно, ну и пусть,
но снова я на радость
обмениваю грусть.

 

Судьбу свою сужаю,
до главного дойдя,
и нежность остужаю
прохладою дождя.

 

Пусть будет всё чудесней
и птице, и листу…
А мы с тобой, как в песне,
простимся на мосту.

 

***

Зеленовато-ореховые, каштаново-золотистые —
вот какие глаза у тебя, если вблизи заглянуть.
Цвета июля и августа… Если вглядеться пристальней —
даже умея плавать, можно в них утонуть.

 

Путь им всегда светло будет, чтоб никогда не плакали,
чтобы только от хохота их вытирать рукой.
А ты никогда не утонешь, даже и плохо плавая —
тебя на берег русалочка вынесет для другой.

 

***

Теперь, когда бледнеют краски,
скудеет света полоса,
нырнуть с разбега без опаски
в листвы зелёные глаза.

 

Глядеть, покуда не отыщешь
хоть промельк проблеска любви…
А ты напрасно, ветер, свищешь —
лампаду не задуть в крови.

 

Я отыщу любую щёлку
хоть в самой непроглядной тьме,
в Сезаме отомкну защёлку,
и солнце улыбнётся мне.

 

***

Бес попутал или ангел осенил?
Суп в осколках или вдребезги душа?
Хоть бы кто-нибудь доступно объяснил,
для чего живу, на мёртвое дыша?

 

Всё отлюблено и кануло давно,
похоронено под тяжестями плит.
Почему же мне всё так не всё равно,
что порез чужого пальчика болит?

 

***

Если плохо — то значит, ещё не конец,
а в конце обязательно хэппи.
Добровольное рабство мне как леденец,
я люблю свои крепкие цепи.

 

Я люблю этот ад ожиданий пустых
и обид, исцеляемых словом,
и горящие вновь за спиною мосты,
что как замки построются снова.

 

Я люблю сковородок звенящую жесть,
когда сердце сжигаешь на ужин,
свой олимп, что на пятом всего этаже,
а заоблачный рай мне не нужен.

 

***

Разрушили «Семейный магазин»,
с такой весёлой жёлтенькой расцветкой.
Он здесь стоял десятки лет и зим
и мне служил таинственною меткой.

 

За ним — лишь перейти наперерез
дорогу, где прохожих единицы —
и начинался Берендеев лес,
где Венский вальс насвистывали птицы.

 

Разрушили… Он был как светофор,
что жёлтым ожиданьем не обманет.
И жизнь моя разрушена с тех пор,
и новая забрезжила в тумане…

 

Мы видели закрашенный торец,
там стройка небольшая копошилась.
О что же здесь пребудет под конец?
Воздушный замок? Сказочный дворец?
Хотела я спросить, да не решилась…

 

***

Смотрю на кактус: как тебе в оконце,
мой маленький спартанец, травести?
Обходишься без влаги и без солнца,
и даже умудряешься цвести.

 

А мне вот мало ручки и бумаги,
чтобы как ты жила бы и цвела,
мне хочется животворящей влаги,
и ласкового света, и тепла.

 

Мой кактус-недотрога, ёжик, злючка,
иголок ощетинившихся рать.
А у меня хоть бы одна колючка,
и голыми руками можно брать.

 

Как бы защитным обрасти покровом,
у кактуса спрошу я твоего,
и стать таким же гордым и суровым,
чтоб жить без никого и ничего.

 

***

Слишком ласковый и трепетный для ветра
мои волосы ласкал средь бела дня.
Слишком яркий, слишком солнечный для света
фотовспышкою преследовал меня,

 

словно где-то сохранить хотел навеки…
Мне казалось, это сказка или сон.
Я смежала и распахивала веки.
Кто-то был со мною рядом, невесом.

 

Странный голубь, отвергая хлеба ломоть,
так осмысленно в глаза мои глядел,
словно он меня навек хотел запомнить
для каких-то недоступных высших дел.

 

Ледников души растапливалась залежь,
и прощалась кем-то вечная вина.
Я одна отныне знала, только я лишь,
настоящие их знала имена…

 

***

Привычно пряча горести в заботах,
нести свой крест с кошёлками в руках,
уже не помышляя о свободах
и стискивая душу в берегах.

 

И думая порой, теряя милых,
годами в бездну падавших гуртом,
что вся земля — огромная могила
с несытым и оскалившимся ртом.

 

О молодость, завидую тебе я —
не радости и живости в очах,
а праву на ошибки, на «успею»,
на глупость и рыдания в ночах.

 

Ей было можно, потому что где-то
на глубине средь горестей и слёз,
не верилось, что жизнь — это вендетта,
что это окончательно, всерьёз.

 

А нам теперь нельзя себя расклеить, —
собрать в кулак, держать себя в горсти,
а то ведь вправду кто-то пожалеет,
кошёлки пожелает донести.

 

Нет прав на это, чтобы не угаснуть…
Как важно нам понять однажды всем:
с живыми расходясь, теряем насмерть,
а мёртвых обретаем насовсем.