До скорого, крокодил!
Увидимся, аллигатор,
до скорого, крокодил!
Теперь даже ты не нужен
на пару с твоей гармошкой,
а помнится, в прошлом веке
ты всех за собой водил,
а помнится, в переходах
сшибал у народа трёшки.Поёшь ты про день рожденья
и про голубой вагон,
но песни звучат невнятно,
никто их давно не слышит.
Теперь на земле промозгло,
жестокий царит закон:
хватай, хорохорься, хавай.
И в этом строю ты лишний.А твой лопоухий кореш
прочувствовал суть вещей:
час «Ч» выбирает равно
игрушку и команданте.
А помнишь, когда-то раньше
сидел на твоём плече,
и шли вы вдвоём по шпалам…
сюда, как пророчил Данте.Теперь твой заветный кореш
дизайнер и модельер,
работает с кожей, мехом
и ценит дары натуры,
содержит бутик в столице
и модное ателье.
Ты будь с ним поосторожней,
иначе лишишься шкуры!Бедная овечка
Комиссар Агнесса Волк –
чёлка, острые коленки –
в красных казнях знает толк,
ставит контру к серой стенке.Наплевав на женихов
и на страшный отблеск Марса,
отрешившись от оков,
по ночам читает Маркса.Стынет в кружке горький чай,
воском оплывает свечка,
на часах – четвёртый час.
Плачет бедная овечка.Кто-то сгинул в лагерях,
кто-то стал подножной пылью,
не за совесть, а за страх –
и её в распыл пустили.Только мнится мне порой
то, в чём боязно признаться:
вновь Агнесса встала в строй
в череде реинкарнаций.Не приемля полумер,
зависает в интернете,
и готова сеять смерть
ради счастья на планете.За окном покой и мрак,
овцы сыты, волки целы,
но дрожит постылый враг
у Агнессы на прицеле.Кто ты, жертва и палач?
На ветру сгорает свечка.
За стеною слышу плач –
плачет бедная овечка.Грязный Джон
На мосту тритонов резал
острым папиным ножом
мальчик розовый и резвый
по прозванью Грязный Джон.Он в карманах красной куртки
хоронил заветный клад:
гильзы, стёклышки, окурки
и прогорклый шоколад.Грела маленькую душу
октябрятская звезда.
Он давил в полях лягушек
и топил мышей в прудах.Предъявлял нам сто отмазок:
мол, вредители они,
жрут зерно, несут заразу,
отравляют наши дни.Такова была забота
мальчугана-подлеца,
и ухмылка идиота
расплывалась в пол-лица.По стопам майора-папы
защищать пошёл страну –
угодил он из-за парты
на реальную войну.Он душманам глотки резал
острым папиным ножом,
парень бронзовый и резвый
по прозванью Грозный Джон.Он вернулся из Афгана,
изувеченный в плену,
за полученные раны
поколачивал жену.Оцени извив сюжета:
он спивался, падал вниз,
и его призвал к ответу
выводок голодных крыс.Улыбки чеширских кошек
Все ваши улыбки – натянутый лук,
и вот тетива ускользает из рук –
срываются острые стрелы,
и в каждой из них – неприкрытый сарказм,
но я не спеша продолжаю рассказ,
привычное делаю дело.Чеширские кошки – на каждом шагу,
пунцовые губы растянут в дугу –
немыслимо, непостижимо.
Улыбка мелькнёт – и исчезнет опять,
и я отправляюсь улыбку искать
за разумом в спящем режиме.Улыбки исчезнут, сотрутся следы
на жарком песке у холодной воды,
и будет уход их неспешен.
Есть в логике вашей врождённый изъян.
Стою, как несчастный святой Себастьян
под ливнем язвящих насмешек.Серебряный ноктюрн
Твари в травах, полнолунием цветущих,
навевают на округу страх и трепет.
В сером парке, в белой роще, в чёрной пуще
ветерок их по загривку нежно треплет.В лунном свете серебром лоснятся шкуры,
проступают ромбовидные узоры,
эта тайнопись застенчивой натуры
уловима лишь одним пытливым взором.Слышен шорох, треск кустов, неясный шелест,
по листве бежит волна, за ней – другая.
Старый леший и седой монах-отшельник
прокатиться им по лесу помогают.Выйду я, в траве по пояс тихо встану,
чутко слушая сторожкие свирели,
на росистой зачарованной поляне
наломаю для тебя букет сирени.Музыка адамова ребра
То ли бес в адамовом ребре,
то ли ритм в бреду ревербераций,
то ли струи терпкого амбре –
музыка? любовь? – не разобраться.
А она летала на метле,
частым гребнем звёзды ворошила,
кипятила Млечный путь в котле,
отворяла полнолуньям жилы.Чуешь, омбре, ощущаешь, бро,
как мороз проносится по шкуре,
как дрожит адамово ребро,
в оборот берёт тебя натура?
А она сгорала на кострах,
а она гремела кандалами
и дорогу к страсти через страх
устилала бренными телами.Безумное чаепитие
А с паршивой овцы
хоть бы шерсти клок.
Мы садимся пить чай
ровно в тен-о-клок,
и клокочет в груди
вековая муть.
Обещай мне теперь
что-нибудь. Не будь
беспощадной и строгой.
Прости. Забудь
тонкий скрип половиц,
мятный холод уст
и меня не бросай
в свой терновый куст.
Посчитаю овец
на твоей стене,
расскажи мне потом,
что приснится мне,
и рассвет, как гардину,
развесь в окне.
