Памяти Михаила Александровича Уфберга
Посвящается
Нам не постигнуть, что творит господь;
Все сызнова Горшечник лепит нас,
Покорную переминает плоть,
Но для обжига не приходит час.
Осуществить себя! Суметь продлиться!
Вот цель, что в путь нас гонит неотступно, —
Не оглянуться, не остановиться,
А бытие все так же недоступно.
Герман Гессе ИГРА В БИСЕР,
Собственные сочинения Иозефа Кнехта.
Стихи школяра и студента: «Жалоба»
Для тех, которым все от века ясно,
Недоуменья наши — праздный бред.
Двухмерен мир, — твердят они в ответ,
А думать иначе небезопасно.
Ведь если мы допустим на минуту,
Что за поверхностью зияют бездны,
Возможно ль будет доверять уюту,
И будут ли укрытья нам полезны?
А потому для пресеченья трений
Откажемся от лишних измерений!
Коль скоро менторы судили честно,
И все, что ждет нас, наперед известно,
То третье измеренье неуместно.
НО ПОМНИМ МЫ…
Рассудок, умная игра твоя —
Струенье невещественного света,
Легчайших эльфов пляска, — и на это
Мы променяли тяжесть бытия.
Герман Гессе ИГРА В БИСЕР,
Собственные сочинения Иозефа Кнехта.
Стихи школяра и студента: «Уступка»
Рабочий день Мити был почти всегда одинаков – он часами сидел за компьютером и писал, писал, и писал… Правда, с регулярными перерывами, через час-полтора. В эти антракты он или выходил погулять, или просматривал свою коллекцию картин. Ими были увешаны почти вплотную все стены его небольшой квартирки. Смотреть было что, — не менее сотни полотен. Подавляющее их большинство было безымянным – другие на флимаркетах встречаются редко.
Но начинал он свое обход, как правило, с одних и тех же картин, принадлежавших кисти недавно ушедшего художника и поэта Михаила Александровича Уфберга или попросту Миши Уфберга* **. Именно так его называли в Сантауне (Suntown), населенном эмигрантами пригороде американского города Ривер Сити (River City), где во многих домах и русских офисах висели и сейчас висят его работы. Некоторые из этих картин были подарены Мите, а иные он покупал у Миши за цены совершенно смешные, флимаркетовские, эмигрантские, и в процессе каждой такой «сделки» Миша, посмеиваясь, приговаривал, что нибудь эдакое: «Нищий художник и нищий писатель!», и, кстати, это была чистая правда. Вообще говоря, картины на стенах Митя, иногда, тасовал. Но это не касалось Уфберговских — они никогда мест своих не меняли.
Тому была своя очень простая причина. Однажды Миша подарил ему чудесное полотно с подмосковными монастырями, выполненное в совершенно ошеломляющих и плохо передаваемых словом бирюзово-голубых тонах. Когда дарил, сделал дарственную с обратной стороны холста. Придя домой, Митя обнаружил, что фломастер сдеформировал канвас, и там, где нажим был более сильным, отпало несколько массивных слоев краски. На следующий день он поехал к Уфбергу, и тот за несколько минут все восстановил, но сопроводил следующим пророческим заявлением: «Пока я жив, буду латать. Ну а уж после… увольте!». Так вот, после его ухода, касаться Мишиных холстов, Митя не решается…
Почему Митя начинал «кругосветное путешествие» по своим «апартаментам» с полотен Миши? Совсем не случайно! Именно творчество Уфберга послужило тем трамплином, с которого Митя начал строить свое физическое понимание мира живописи. Именно с него… И ему нисколько не мешало скромное имя и скромное положение Уфберга в устоявшемся «табеле о рангах». В созданном за долгую жизнь Михаилом Уфбергом была своя, совершенно оригинальная изюминка… Но по порядку… Прежде всего, людей Уфберг не рисовал – это была не его епархия. Он любил Землю и Природу и был предан им – это было его пространство!
________________
© Copyright Viktor Finkel
Виктор Финкель ЗОЛОТО БЕРЕЗ (О живописи Михаила Уфберга)/ Еврейская жизнь. Община.1999
Виктор Финкель ЗОЛОТО БЕРЕЗ (О живописи Михаила Уфберга) Филадельфия.54 стр. 1999
Что бы ни происходило на нашей Планете, какие бы события, порой страшные, не совершались на Ней, какие бы насилия не вершились над Ней, как бы не стонала Планета в жестоких объятиях цивилизации и цифиризации, она все равно хороша! Ибо живая она – Земля!
И после каждого «исторического» эксперимента, очередного «эпохального» достижения, и череды «бессмертных» и, конечно же, «неувядающих подвигов» человеческих, наша грустная (и есть от чего) Планета медленно, но выздоравливает, самозалечивается и восстанавливается, зализывая раны, рубцы и пустыни, пока, к счастью, только на самой своей поверхности и в атмосфере.
Вот только, надолго ли хватит ее? Немногое может сделать для этого обычный человек, но кое-что, все же, может. И прежде всего, подарить планете – обители, приюту и кораблю нашему в беспредельном, вне человечном и бесчеловечном, и не просто холодном, а абсолютно вымороженном космосе – свою любовь, теплоту и душу… В конце концов, это единственная планета во Вселенной, где кто-то нуждается в тебе, любит тебя и ждет тебя…
Никого не удивляют поэты, признающиеся в любви к женщине. Естественна и искренняя любовь художника к своей единственной и неповторимой Планете. Ничуть не менее жертвенна и чувственна, эндокринна и беспредельна. И, конечно же, подсознательна! Ведь настоящий художник воспринимает мир подкорково, зрительно, красочно, радужно! Вся эта широчайшая гамма спектральных сигналов обрушивается на его мозг, формируя в нем образы, отображения реалий, только ему видимые контуры вещей и событий, а порой и их невидимую обычному глазу сердцевину. Это не фотографии и не документальность – это совокупность бликов, отброшенных вращающимся где-то вверху новогодним шаром с сотнями отражающих зеркал, потому, что мозг настоящего художника – это и есть многогранник, отражающий, преломляющий, расщепляющий реальные облики мира и превращающий их в отображения мира, способные быть ему тождественными или не совпадать с ним формально. Михаил Александрович Уфберг, пылко, по — молодому, влюбленный в Природу и был одним из таких художников, стоявших на кромке между строгой реальностью и полным отрывом от нее. И что бы он ни рисовал, каким бы образом не доносил до нас поразительные ее лики, ни с чем несравнимые краски, невообразимое богатство ее оттенков и форм, его чувства приближались к шекспировским страстям – ярким внерациональным и трагическим…
Оторвавшись от компьютера, Митя сделал поворот в кресле на девяносто градусов против часовой стрелки и уперся взглядом, а точнее, нежно погладил взглядом любимую свою картину Миши. Это был глубоко осенний, багряный, желто-красный, мощно полыхающий березовый лес по обеим сторонам спокойной речушки. Слева на авансцене росла чудесная береза с раздвоенным стволом и огненно рыжей шапкой листвы. Зеркальная гладь лесной речушки отражала багровые кроны обоих своих берегов и светлые стволы берез, и яркость её свечения лишь немного уступала кронам деревьев. Вы оказываетесь в атмосфере могучего садящегося солнца, но солнца, излучающего не тяжелый, давящий и слепящий свет, а отфильтрованное, смягченное, очеловеченное, рассеянное свечение. Казалось, что вся эта картина Миши мощно, но беззлобно и добродушно излучает и эманация эта создает ощущение не заката, скорой деградации и увядания, а, как ни странно и иррационально это звучит, старта, нового зарождающегося цикла неувядающей природы и молодости. Тем более, что яркие всполохи вздрагивающей на ветру и облетающей, кажется рыдающей, пронзительной желтизны и багровости прострочены, прикреплены к миру белыми и надежными якорями – стволами берез, не знающими старости, вневременными, вне пространственными, вечными.
Впечатление такое, что все это не одномоментно… Нет, нет, все это идет, течет, происходит, меняется, развивается во времени…Что все это, по существу, спектакль, разыгрываемый великой Природой на сцене, вблизи гладкой поверхности спокойной воды, в собственной роли эдакой заполненной оркестровой ямы. И совсем не случайно это соседство, потому что тогда торжество и буйство красок дополнительно умножается и отбрасывается зеркалом воды… И отражается не куда-нибудь в сторону, а прицельно в вас еще раз, теперь уже потеряв контрастность, но сохранив спектральное богатство и эмоциональное давление. Кстати о давлении. Конечно, давление света ничтожно и прямо, силовым образом, нами не ощущается. Но кто знает, человек настольно сложен, чувствителен, тонок и, вместе с тем, подлинно велик, что совсем не исключено – излучение хорошей картины, выполненной мастером, конечно же, существует, и действует на нас, и не только эмоционально… И вполне вероятно, что мы, каким-то совершенно невероятным образом, за счет Бож-ких резервов чувствительности, осязательности или, как теперь говорят, тактильности, ощущаем его…
Митя поднялся с кресла и подошел к этой огненной картине. Постояв с минуту, он протянул руку ладонью вперед и медленно — медленно приблизил ее к полотну, а потом слегка, совсем слегка, коснулся кончиками пальцев её поверхности… Он не понял, что произошло… Показалось ему, что он исчез и появился вновь… но теперь уже не в своей комнате, а в осеннем лесу на берегу неширокой и девственно спокойной лесной речушки, в ослепительно яркий солнечный день… В нескольких метрах от него слева стояла чудесная береза о двух стволах… Именно они, увенчанные полыхающей кроной, помогли ему успокоиться, восстановить душевное равновесие, провести мысленную рекогносцировку и связать предыдущее мгновение с нынешним… Это потребовало одну-две минуты, но за это время он четко осознал происшедшее: он оказался в том самом лесу, который был изображен на картине Уфберга. Но теперь это был не рисованный, а вполне материальный, реальный лес, реальная речушка, реальный ветерок, реальные опавшие листья, устилавшие все вокруг… Он огляделся вокруг и определил даже место, где когда-то стоял мольберт Уфберга в далеком 1971 году. Там сохранились три глубокие вмятины от его ножек. Место было глухое и никто ничего не трогал, и не затаптывал, вот и сохранились… 1971 – 2015 – примерно, 40 лет жизни Миши Уфберга и 44 года его собственной – Мити. Какой поразительно емкий и весомый этот крохотный значок – тире. Ведь в него вмещается, порой, вся человеческая жизнь. Словари объясняют, что «происходит от франц.tiret «тире; дефис», далее из tirer «тащить, тянуть; дёргать», Вот так, тире – это линия жизни нашей, от первой до последней цифры. Тянем мы её, тянем, а в итоге, такая она короткая… А в английском языке значок этот тире — Dash, куда как богаче, образнее, многозначнее и несравненно полнее передает всю нашу жизнь. Dash — это стремительное движение, порыв, натиск, энергия, решительность, удар, взмах, рывок, бросок, обескураживать, смущать, разрушать и многое другое. Не знаю, случайно ли это, но интересно, что существует и вариант предельно близкий к нашей теме – dash — это набрасывать пятна красок на холст (to dash colours on the canvas)!
Ситуация стала более определенной и пора было возвращаться… Но как? Впрочем, ничего и не понадобилось… Как будто Кто-то Всесильный почувствовал его желание и… он ощутил себя в своей комнате перед картиной Миши. К его домашним тапочкам пристали два багровых осенних листа…
Что произошло? Не мираж же это! Что-то в мире изменилось и он увидел реальную подоснову уфберговской картины. Двумерное пространство полотна превратилось в трехмерное, а по существу многомерное, и вполне материальное пространство реального мира. Это был путь обратный тому, который проделал художник – превратил реальный мир в двумерный, если хотите, искусственный… Ясности в голове не было и Митя решил проверить, а не произойдет ли нечто подобное и с другими полотнами Уфберга, и он подошел к следующему Мишиному пейзажу.
Несколько вытянутый вверх, удлиненный, кипарисоподобный, определенно осенний, он имеет несколько планов. На переднем – пожухлая трава и несколько усталых, совсем небольших, вероятно молодых голых стволов. На втором плане вы, приглядываясь, угадываете контуры домов, строений, быть может, даже целого города, но… в тревожной дымке. На третьем дальнем плане — контуры гор, окаймленные снеговыми шапками. И надо всем этим нависает недоброе марево и вы, как жена Лотта, только безвредно для себя, отходите от картины, неоднократно оглядываясь на нее и сохранив в сердце своем вполне осознаваемую тревогу и обеспокоенность. Что это? Историческая память евреев или постоянная тревога, свойственная любому думающему человеку? Волнительность, беспокойство, страх перед неопределенным будущим, основанные на слабости, несовершенстве и уязвимости наших, и противостоящих нам могучих и, далеко не всегда, дружественных нам Природе, Мире и Космосе?
Митя отступил на пару метров, подумал и опять приблизился к картине. Тем же самым жестом он поднес ладонь с растопыренными пальцами, подумал про себя – Гос-ди, как будто, сейчас сделаю отпечатки пальцев и ладони, — и, скажем прямо, со страхом, с замирающим сердцем, прикоснулся ими к канвасу… И все повторилось – на мгновение он потерял себя, а в следующий миг оказался рядом с жалкими голыми стволиками по колено в той само высокой, но уже пожухлой уфберговской траве. Свежий предгорный воздух пьянил его… А впереди были город в дымке и горы, горы, горы… Идти было некуда, он находился, примерно, там же, где некогда стоял мольберт Уфберга в далеком 1984-ом, на высоком холме, а впереди простирался крутой и опасный склон в сторону города… Эту опасность Митя определенно ощутил и решил никуда не идти, да и одет он был по домашнему – в майке, спортивных штанах и тапочках… Время действий еще не пришло, надо было думать и думать… И он решил вернуться… И в тот же миг, оказался в своей «берлоге».
Итак, произошедшее с ним не мираж, и не случайность. Он, как говорят, в здравом уме и светлой памяти, никаких, фантомов, призраков не видит, ложных воображений не испытывает, и отчетливо осознает уникальность и, вместе с тем, безусловность случившегося. Итак, это реальность. Выходит, что профессионально выполненная картина маслом, на первый взгляд, представляет собой двумерное (X, Y) пространство канваса. В действительности, существует и третья координата Z, направленная вглубь картины или ортогонально к ней, или по направлению оси симметрии аксонометрической перспективы. Это трехмерное пространство представляет собой то самое, что изображено художником на плоскости полотна, Хотя и невидимо нам, но за каждой картиной достаточно высокого класса, таким образом, существует реальный мир, тот самый, с которого художник скопировал, как с натурщика, свое произведение… И при некоторых условиях, зритель может попасть в него… И встретиться с его персонажами… и быть там какое-то время, … и вернуться назад…
«За каждой картиной….». Митя приподнял снизу полотно и заглянул за него – пустота, стена… Где же все то, что он видел, чувствовал, ощущал всеми рецепторами своего тела? В этом мире всего этого, с определенностью, не было! Может быть, находится оно где-то рядом, в подпространстве смежного с нашим мира? На этот вопрос ответа пока что не было… Вторым, более простым, являлся вопрос, на который надо было дать ответ незамедлительно: со всеми ли картинами Уфберга повторится та же история. У него были еще три картины Миши, и все они нуждались в проверке.
Он пошел в спальную комнату, где прямо против двери висело еще одно полотно. Та же тема внутренней обеспокоенности, вздрагивающей неуверенности перед завтрашним днем, перед трагичностью природы, в целом, и человеческого существования, в частности, рыдает, именно рыдает, на этой картине поздней осени с ранним, холодным, но еще неустойчивым и влажным снегом. Обнаженные стволы осиротевших, потерявших своих детей-листву деревьев, сиротливо и обреченно стоят вдоль неприлично раздетого, непривычно раскрытого теперь, и, вероятно, очаровательного в прошедшей тенистой и укрытой от нескромного взгляда жизни тихого кроткого, спокойного и славного лесного ручейка. И надо всем этим громоздится злое, почти яростное, грубо фрагментированное небо, с проглядывающими сквозь него, легко угадываемыми, хотя и неопознанными чудищами. Митя повторил тот же жест рукой, и все повторилось одно к одному. За тем исключением, что теперь в своих тапочках и домашних брючишках он оказался, едва не по колени, в осенней ледяной воде. Его передернуло от реальной осязаемости мокрых ног и пронизывающей холодрыги. Он только успел вспомнить Визбора:
Снова в гору и по тропам
С рюкзаками за спиной.
Груз под силу лишь циклопам!
— Мама, я хочу домой!
….
Мы идем по ледопаду,
Где, представьте, путь такой:
Хочешь стой, а хочешь падай!
— Мама, я хочу домой! ,
как его перенесло обратно в его уютную крохотную квартирку и, оставляя мокрые следы на полу, он немедленно пошел
в ванную… Прогревшись под душем и, переодевшись в сухое, подумал: как же тогда Миша рисовал? Там же сухого места
не было! Не иначе, как в высоких резиновых сапогах… Решительный был человек, кстати, фронтовик!
Иногда Миша Уфберг шагал за рубежи строгой реальности… И тогда мир леса легко, совсем юношески перепрыгивал из красочных будней в праздничный и неукротимый карнавал, феерящийся радостью, страстью и удивительными красками. Буря чувств захлестывает листву и закручивает ее в невероятные огненные, пусть осенние, но не сдающиеся, а только расцветающие взрывы – сполохи, спирали – галактики, как красочные полотнища, готовые взлететь и молодо без устали пронестись над миром. А там, будь что будет! И напряженные, нагруженные этим буйством чувств стволы – мачты — якоря едва удерживают этот яростный ураган, торнадо, порыв, с трудом оставаясь в земле и на земле… Чем не намек на жизнь нашу, на бабье лето наше?… Дай-то Б-г всем здоровья! Впрочем, о немеках писал еще Генри словами своего героя: «Это стихотворная книга, автор – Омар Ха – Эм… Сначала я не мог понять, в чем тут соль, но покопался и вижу, что жила есть. Я не променял бы эту книгу на пару красных одеял… мне приятней система намеков старикашки Ха-Эм».
Когда Митя прикоснулся к этой картине 1980-го года и оказался в ее реальном пространстве и времени, он изумился и устыдился своих слов: «Иногда Миша Уфберг шагал за рубежи строгой реальности…». Никуда Уфберг не шагал, он жил в полной и определенной реальности – и в его материальном мире, на его земле, Митя впервые для себя назвал ее «Землей Уфберга» А почему бы и нет! Есть же земля Франца-Иосифа, есть спорная земля Санникова, почему бы и не быть земле Уфберга? Здесь, сейчас, именно, на ней обретался Митя, дул яростный ветер, ураган, шквал и его турбулентные злобные порывы, действительно, закручивали шапки деревьев в спирали, едва не срывая их со стволов…. Да и самому Мите пришлось несладко – ветер пронизывал его маечку и брючишки насквозь и был способен сбросить и его самого на землю, и он, всерьёз, как говорят дети, «забоялся» простудиться и упасть… Отогревшись в своей комнате 2015 года и успокоившись, Митя вспомнил Франсиска Песоа и его
Пусть вихрь гудит ураганней
И даст отдохнуть уму.
Маячит на дне сознанья
Та суть, что вот-вот пойму.
Душа ль, что жизнью другою
Невыдуманной дарит…
Мгновение ли покоя,
Что душу животворит..
Все резче порывы ветра.
И мысль забытью страшна,
Что станет пытать ответа,
Едва пробудясь от сна.
А вихрь то взмывает круто,
То рушится, пыль клубя…
О, если б хоть на минуту
Суметь разгадать себя!..
Поэзия, настоящая глубинная поэзия, всегда действовала на него и вдохновляющее и отрезвляюще. Так было и сейчас — в нем, одновременно, заработал и научный работник, и преподаватель: В физике и оптике существует исключительно важное направление. Представьте себе, что поверхность тела одновременно просматривают и прощупывают два световых луча – родных брата одного и того же светового источника – отца. Для таких лучей существует даже специальное название – когерентные, что означает скоррелированные, согласованные. А теперь вообразите себе, что один из этих лучей прошел через мозг художника. Из оптического сигнала он превратился в биоэлектрический, проскользил через миллиарды нейронов мозга, претерпел миллионы превращений, обогатился личностью художника, его мировидением, его бедами и счастьем, его любовью и страданием и всем тем невероятным и неисчислимым многообразием, которое и делает человека человеком. В конечном счете, этот биоэлектрический волновой пакет – импульс – носитель интеллекта художника и его духовного и физического облика вырвался из мозга и перешел в ведение пальцев… И на этом-то этапе, в микронах от холста, два луча – первичный Божеский и вторичный, тоже Божеский, но опосредованный личностью художника, — слились воедино и образовали неповторимое… В физике такой процесс называется голографией. Это безлинзовое изображение предмета, настолько уникально, что позволяет на плоскости воспроизводить рельеф, то есть строить пространственность. Образно, грубо говоря, вы можете видеть даже тыльную сторону изображаемого объекта.
Осознает это художник или нет, но любая картина – это голограмма, несущая информацию и об изображаемом предмете, и о
персоналии и духовности художника! Другими словами, что бы ни рисовал художник, он увековечивает свой облик на любом
холсте. Более того, он отражает на картине и свое самочувствие, и температуру окружающего воздуха, и атмосферное
давление, и звуки, доносящиеся до него, и обстановку за его спиной, и многообразие запахов, и многое другое, из
невидимых и, как будто, не отображаемых кистью явлений. Другими словами, художник – это уникальной чувствительности
прибор, регистрирующий все, или почти все в окружающем пространстве, интегрирующий все это, и, так или иначе,
фокусирующий все это богатство в каждом штрихе картины. И чем больше неизображаемых параметров отображено, а точнее,
закодировано в полотне, тем талантливее и одареннее художник.
И наступит время, и ученые сумеют по сохранившейся картине расшифровать и восстановить весь материальный мир в трехмерном пространстве, окружавшем художника, в период создания полотна. Более того, не составит принципиальной проблемы реконструировать и личность рисовавшего. Это будет интереснейшее научное направление будущего. А пока вы должны иметь ввиду, что, вешая на стену понравившуюся вам картину, вы впускаете в свой дом и закодированный портрет самого художника… Некоторые даже считают, что этот или ему подобный механизм сохраняет душу в помещениях и ведет к появлению призраков и привидений в старых домах…
С этими мыслями Митя подошел к последнему своему полотну Уфберга – великолепному изображению ландшафта, на переднем плане которого грустно стоит неровная шеренга беззащитных березок без листвы. Картина выполнена в мягких пастельных тонах и насыщена, пропитана, пронизана печалью, грустью и любовью. Но быть может самое главное в ней – это березки… Они прозрачны, нежны и уязвимы. Наверное, именно о них писал Уфберг:
Сквозь
березки сонный берег
Смотрит
лунным серебром…
Они настолько внематериальны, духовны и так бескорыстно и искренне, открыто и наивно улыбаясь миру, устремлены вверх, что являются, как бы, частью Высшего Смысла, Существующего, Первичного, Превечного и Определяющего, не мешающего видеть реалии Природы и ее Земную, а может быть, как раз, и Неземную красоту… Вместе с тем, это был прекрасный образец голограммы – материальной и внематериальной, телесной и прозрачной, неразрывно сливающейся с ландшафтом и отделенной от него тончайшим контуром одновременно…
Еще через мгновенье Митя стоял на этом самом берегу, придерживался руками за две эти самые березки и вспоминал строчку Уфберга: «Люблю как осень…Золото берез…»…Трудно было поверить, но он оказался в 1982-ом году – ведь именно этот год был написан рукою Уфберга на полотне, и перед ним текли воды тех времен в неизменном русле той же самой широкой реки…
И тут Митя вспомнил, что Миша Уфберг любил рисовать цветы. Это могли быть изображения реального букета, это мог оказаться авангардистский букет, покрытый вуалью или сетью сложных очертаний — прочерков, отодвигающих сам букет вглубь, смазывающих его контрастность и заставляюших вас включать механизмы домысливания и воображения. Но, как бы то ни было, эта живая красота оказывалась сохранена и совсем не случайна строчка Уфберга: «Я — жизнь продлил им на холсте, а на земле б давно увяли». Чем не последний лист плюща О’Генри, нарисованный на глухой кирпичной стене во спасение умирающей девушки? Хорош был Миша Уфберг — чудесный художник, переводчик земной красоты на понятный нам язык чувств, соединивший преданность красоте нашей Планете, с лаконичным поэтическим словом и смыслом.
Итак, с полотнами Миши Уфберга все было ясно – они настолько великолепны, богаты и информативны, что, спустя годы, КТО-ТО и КАКИМ-ТО ОБРАЗОМ расшифровал их и построил по этой информации пространство, сугубо материальное, реальное пространство, если хотите, ЗЕМЛЮ УФБЕРГА или Z — пространство того времени, когда полотна создавались! КТО ЭТО и ГДЕ НАХОДИТСЯЗЕМЛЯ УФБЕРГА, Мите было совершенно неясно, и в нем горело желание понять это.
И он начал новое путешествие по своему «музею». Прежде всего, оказалось, что чеканка, инкрустация и рисунки по дереву своим пространством Уфберга не обладали. Это было понятно – при всей своей образности и выразительности, слишком мало тонких и тончайших деталей содержали эти произведения искусств. У Мити было несколько картин, выполненных резцом по пластику с последующим втиранием краски. У них тоже не было своих земель – Z – пространства! Причин две. Во-первых, слишком много чисто механических движений при их изготовлении. И, во-вторых, уровень авторов этих, безусловно, произведений искусства, пониже, чем живописцев. Особенно, высокоталантливых! Стало ясно, что искать надо среди даровитых мастеров живописи!
Оригиналов у Мити было раз-два и обчелся, почти в буквально смысле этих слов. Один из них принадлежал современному американскому художнику N. Мужчина и женщина на теннисном корте и два человека, наблюдавших игру поодаль. Парная игра, в полном смысле этого официального термина, в «лаун-теннис» (англ. Lawn [lɔːn] — лужайка) на залитой ярким солнцем площадке. Это, с очевидностью, был частный корт, потому что сразу за ним располагались дома. На переднем плане картины по ее фронту протянулась теннисная сетка. Играющих на стороне зрителя на картине не было. Митя коснулся полотна картины и оказался на корте, сразу за сеткой. Как раз в это мгновенье мужчина в прыжке отражал мяч и Митя, в самом прямом смысле, едва не получил то ли мячиком, то ли ракеткой прямо в лоб. Игра прервалась, и все с изумлением смотрели, а если точнее, хотя и грубее, «уставились», на непонятно откуда возникшего старого чудака в домашних брюках и тапочках, а сам Митя, повторив несколько раз: «sorry», быстро сбежал с площадки в сторону и молниеносно исчез.
Итак, опыт удался, но сам Митя рухнул в кресло от конфуза, жаркого солнца, испуга от мелькнувшей прямо перед ним ракетки, быстрой пробежки, и телепортации, а точнее, «депортации». Вот такие дела – КТО-ТО тщательно просканировал полотно, превратил все малейшие его ньюансы, включая все то, что думал, видел и чувствовал сам художник в момент творческого процесса, построил будушее, в виде системы призводных от настоящего, сделал «save», материализовал его, и отпечатал («paste») на файле совсем другого пространства, находящегося рядом, совсем рядом с Землей. Вот в этом-то Z – пространстве, на этой-то ЗЕМЛЕ УФБЕРГА Митя и оказался, совсем некстати, в самый разгар игры, за что и был немедленно наказан – совершенно случайно не получил теннисными аксессуарами по голове…
Была у Мити и небольшая оригинальная работа американского популярного художника NN. Особенностью этого мастера было совмещение совершенно реального сюжета или объекта с удивительным его освещением – романтическим, почти сказочным сочетанием цветов, тонов и окрасок. Вот в этой-то сказочной феерии и оказался Митя. Он стоял на берегу тихой речки с уточками, у порога небольшого сельского домика. Время было вечернее и окна мягко светились… На первый взгляд, чистейшей воды идиллия и иллюзия… Но фокус в том, что к вечеру комары расхулиганились вовсю, воздух вокруг был заполнен их жужжанием, и за считанные минуты Митиного пребывания там они успели крепенько его покусать… Пришлось после этого путешествия идти под горячий душ – он, как известно, лечит комариные укусы великолепно. Но Митя был поражен мучениям художника и его долготерпением – ведь процесс создания картины длился не менее одного или двух часов…
На последней, принадлежащей Мите, американской оригинальной работе художника NNN в двусветной, вечерней, сплошь застекленной комнате, вероятно, на вершине небоскреба, находились пятеро молодых людей, и они что-то готовили на очаге, похожем на камин. Внезапное появление Мити было замечено сразу же и воспринято, явно, агрессивно – «What are you doing here?». Двое парней двинулись к нему с нескрываемым желанием его поколотить, а девушка начала торопливо звонить в полицию. Катапультироваться пришлось незамедлительно.
Итак, подвел итог Митя, Z – пространства художников N, NN и NNN (их собственные Земли с общим наименованием ЗЕМЛЯ УФБЕРГА ТОГО ИЛИ ИНОГО ХУДОЖНИКА) сохраняли не только материальную природу вещей и людей, но и их движение, их кинетику и динамику!. Другими словами, попасть в них можно, но избежать влияние на вас со стороны Природы и воздействия, со стороны находящихся в нем людей, в том числе силового, нельзя! Это означает, что путешествия такого рода в Земли того или иного художника могут быть небезопасными!
И, тем не менее, начав это ошеломляюще интересное дело, остановиться Митя уже не мог. Оригиналов у него больше не было, но копии были, и весьма хорошие. И надо было понять, имеют ли и они свои Земли, свои Z — пространства. И начал он с неплохой копии известного американского художника NNNN. Зеленоватые воды широкой реки, с просматриваемым противоположным берегом, стремительно рассекает парусная яхта, примерно, 15-ти метров в длину. Она мчится слева направо и по левому ее борту остается бакен. День явно солнечный, но немногочисленные облака периодически закрывают солнце и в этот момент пространство слегка темнеет. На корме — один человек у руля, мужчина и женщина сидят прямо на палубе в центре яхты. Вздувшиеся, как говорят, наполненные ветром паруса, гонят накренившуюся вправо яхту, вздымая белые буруны и пену от носа до кормы. И еще на расстоянии в один корпус за яхтой «побледневшая» от пены поверхность воды не может успокоиться. Недолго думая, Митя прикоснулся к яхте рукой и оказался на самом ее приподнятом носу, кажется, называемым баком, обдуваемый ветром и осыпаемый мелкой водяной пылью от буруна перед форштевнем. Положение его на накренившемся вправо и подрагивающем баке было неустойчивым, и он присел, опираясь рукой о палубу. Только и успел подумать: а возьмись рукой он за поверхность воды на картине, оказался бы сейчас за бортом… Впрочем, времени долго раздумывать у него не было. Экипаж яхты уже с недоумением разглядывал нежданного пассажира… Пришлось незамедлительно ретироваться…. Его жалкая домашняя одежонка была влажной от водяной пыли, а тапочки и ноги – были мокрыми и оставляли влажные следа на карпете… Вот такой оказалась ЗЕМЛЯ NNNN – широкая река и палуба стремительно несущейся яхты…. В сущности, даже и не Земля. А, почти одна, Вода NNNN! Но это к слову. А главное заключалось в том, что добротно выполненные копии позволяли попасть на Землю Уфберга, а точнее, на Землю того или иного художника – в его Z — пространство!
Эта возможность окрылила Митю и позволила ему надеяться теперь на то, на что предыдущие и оригинальные картины, и копии надеяться не позволяли. Дело в том, что он вздумал погулять по Пространству Уфберга и не только глазами и чувствами, но, так сказать, и ногами убедиться в его реальности. В его коллекции была великолепная копия на канвасе самого любимого в Америке художника Нормана Роквелла «Главная улица Стокбриджа в Кристмасс» (Stockbridge Main Street at Christmas). Висела она у Мити над проемом между столовой и кухней, Митя обожал её, и она, почти постоянно, была перед его глазами. Узкое и длинное полотно имело необычный фон. Это были два ряда холмов, высотой не превышавших 5-6 этажей. Контуры этих холмов, примерно, повторяли друг друга, как говорят математики, они были почти эквидистантны. Близкий ряд, представлявший главный фон, был черным. Это мог быть густой лес или цвет почвы. Дальний ряд был посветлее, а уж над ним простиралось голубое небо с продолговатыми светлыми облаками.
Вот на этом — то черном фоне первого ряда холмов и вдоль них протянулась главная улица небольшого американского города, примерно, 70-тых годов. На самом переднем плане — пешеходный тротуар, по которому неспешно прогуливаются с десяток горожан, далее дорога с единственным едущим автомобилем. По форме этого-то автомобиля и можно, ориентировочно, судить о годах. За дорогой – паркинг, с дюжиной машин. А уж потом дома – светлые, желтые, красные. Слева от крайнего дома и в глубине за домами просматривается и сам город с небольшими домиками. Чудесный зимний, новогодний, снежный пейзаж! В Сантауне сейчас было жаркое влажное лето и Мите захотелось погулять по снежному Стокбриджу, уж очень захотелось…
Он был убежден, что прекрасная копия Нормана Роквелла его не подведет и быстро, но серьёзно, начал готовится к путешествию. Включил кондиционер на всю катушку, и пошло-поехало… Брюки, плотные носки, зимние кроссовки, курточку с капюшоном и, наконец, стандартную американскую бейсболку он надел молниеносно, и из зеркала понял, что хотя бы внешне, – он стопроцентный американец. После этого, он дерзко подошел к проему, поднял руку и коснулся пальцами самой нижней «пешеходной» части картины…
Его появление на улице никто не заметил – на двухсотметровом тротуаре было всего-то с десяток прохожих и, среди них, не менее 4 детей. Было холодновато, где-то, минус десять по Цельсию и совершенно безветренно. Дорогу он решил не пересекать и минут двадцать прогуливался туда-сюда, вежливо раскланиваясь со встречными. Никто не обращал на него ни малейшего внимания. Охладившись после своей сантауновской жары, и остерегаясь простуды, он решил, что эксперимент удался и пора возвращаться… Но, в последнюю минуту, передумал и отважился на второй эксперимент, который задумал давно, но осуществить, до сих пор, не решался. Сейчас же для этого представился удивительный случай – асфальтированный и лишь слегка заснеженный тротуар простирался от одного края пространства до другого. И он двинулся вправо настолько, насколько это было возможно. Координаты он заметил ранее – это было, примерно, на 20-30 метров правее трехэтажного дома. Он прошел дом, эти два десятка метров, замедлил ход и остановился. Остановился не потому, что этого хотел… Точно по кромке картины он уперся во что-то невидимое, на ощупь, похожее на гладкую поверхность стекла… Идти было некуда… Но если бы только это… Он почувствовал, вдруг, что на него смотрят.. Оглянулся, в радиусе тридцати метров вокруг никого не было. Дальше люди были, но на него не смотрели… Когда-то Волошин сказал:
Со всех сторон из мглы глядят на нас
Зрачки чужих, всегда враждебных глаз,
Итак, вероятно, смотрели из-за стены – прозрачной лишь с другой стороны… Зябко поеживаясь, Митя повернул вспять. Через двести метров на левом краю тротуара ситуация повторилась… И там тоже, мурашки забегали по спине – на него определенно смотрели из-за стены. Пространство Уфберга — Земля Нормана Роквелла и справа, и слева ограничивалось непреодолимыми для Мити «стеклянными» барьерами. И тогда Митя совершил еще один, но крайне важный поступок – он повернулся спиной к Земле Уфберга – Роквелла и сделал несколько шагов по тротуару в сторону авансцены… И… уперся в подобную же стену… Он даже испугался… Ведь она, казалось, отрезала ему путь домой… Но стоило ему испугаться, как он ощутил себя в своей комнате перед проемом с картиной Нормана Роквелла. Оказавшись в своей «берлоге», он стремительно сбросил с себя всё зимнее обмундирование и, налегке, сел к компьютеру. Надо было осмыслить и задокументировать эксперимент.
В целом, ситуация была почти очевидной. Картине каждого выдающегося мастера, где-то в смежном мире, соответствует реальное трехмерное и, безусловно, материальное отображение. Таким образом, за каждой картиной достаточно высокого класса существует реальный, сугубо материальный мир, тот самый, с которого художник скопировал, как с натурщика, свое произведение и который во время сеанса создания полотна он ощущал, осязал, обонял, слышал и чувствовал всеми неисчислимыми сенсорами своего тела. Поле зрения художника фиксирует линейные размеры этого совершенно определенного ареала. С осями X и Y, в основном, все понятно – они великолепно просматриваются на плоском полотне. По координате X теперь, вообще, все, определенно, стало на свои места – Пространство Уфберга ограничено слева и справа непреодолимыми барьерами, похожими на стеклянные стены. Вероятно, то же самое происходит и с осью Y – существует «стеклянная» стена, лимитирующая Землю Уфберга и сверху, – своего рода крыша. Что касается оси Z, направленной вперед, то между зрителем, любующимся картиной, и самой картиной с одной стороны, и между ними и Землей Уфберга—Роквелла с другой, — тоже существует стена. Вот так, между нами и картиной никакой стены нет. И мы, и картина находимся на нашей планете. Это Земля Уфберга-Роквелла окружена мощными стенами… Стало быть, расположена она вне пространства Земли – находится она в другом, безусловно, другом Мире! Вот оттуда-то за ним и наблюдали…
Что думал Митя об этом другом мире? Как физик, он понимал и был твердо убежден в том, что во Вселенной мы не одни. Было ясно, что Великая и многовариантная система Пространство – Время имеет бесчисленное количество подпространств и располагаться они могут, совсем не обязательно, на какой-то другой планете… Эти миры могут быть совсем рядом, возможно здесь же на Земле или внутри неё. Мало того, они могут быть точно там же, где находимся мы сейчас, но отделены от нас многомиллионными временными интервалами. Более того, еще в 1959 году в Калифорнийском технологическом институте известный физик-атомщик, нобелевский лауреат, Ричард Фейнман заявил, что «там, внизу — полным-полно места» («There’s Plenty of Room at the Bottom»). Для нас это означает, что другая цивилизация способна находится прямо в нас и в нашем нынешнем мире… И, когда его, Митю, наивно спрашивали, а как она выглядит, он всегда ссылался на высказывание Черномырдина: «Все так прямолинейно и перпендикулярно, что мне неприятно». Но, когда настырничали или иронизировали, иногда вспоминал и стометровку дебилов: от «До изобретения глобуса Земля была плоской» до квазигероев письма Андрея Тарковского: «Вчера Н.Т.Сизов сообщил мне претензии к СОЛЯРИСУ, которые исходят из разных инстанций – от отдела культуры ЦК, от Демичева, от Комитета и от главка. Они еще абсурднее, чем по РУБЛЕВУ: 1.Показать яснее, как выглядит мир в будущем… 2.Не хватает натурных съемок планеты будущего».
Совершенно неопределенная ситуация складывается с осью Z — глубиной пространства. Сплошь и рядом, на картинах дальняя граница видна плохо. Здесь, по меньшей мере, две причины. Во-первых, тенденция аксонометрической проекции — выклинивать все, что уходит вдаль. Во-вторых, — ограниченность человеческого зрения. Для Мити же это было важно потому, что определяло размеры Z – пространства Уфберга. Во всех предыдущих случаях дальняя граница не просматривалась. И добраться до неё было, практически, невозможно… Но уж как хотелось…
И Митя решил обратиться к классике. Ясное дело, оригиналов Рембрандта и Гойи на флимаркете вы не найдете… Но однажды Мите повезло и он за двенадцать долларов купил две копии, как говорят, принты ПИТЕРА БРЕЙГЕЛЯ СТАРШЕГО (нидерл. Pieter Bruegel de Oude [ˈpitər ˈbrøːɣəl]; (окт.1525 – 9 сентября 1569, Брюссель), известного по прозвищем «Мужицкий». Этот нидерландский живописец и график, самый известный и значительный, из носивших эту фамилию художников. Копии эти были сделаны профессиональным промышленным методом на настояшем, добротном канвасе, и обладали, во всех отношениях, великолепным качеством.
Первая из этих копий называлась «ОХОТНИКИ НА СНЕГУ». Трое охотников с пиками на плечах, сопровождаемые полутора десятком охотничьих собак, идут по глубокому снегу к крутому скосу в сторону селения. Слева от них, около большого дома из розового кирпича — хлопочут еще несколько селян. Впереди, внизу за скосом, располагается само селение, речушка, протекающая под мостом и два, выгороженных из неё, замерзших пруда, по которым катаются, как можно понять, на коньках, не менее полусотни детишек. Еще в нескольких сотнях метров впереди проглядывает кряж невысоких гор — это и есть рубеж, дальше которого художник не видел ничего. Добраться бы туда… Но как это сделать: Ведь, очутись он на переднем плане картины, его затравили бы собаки – чужеземец с запахами XXI века! Уж они — то его, не увидели бы, так почувствовали бы! Окажись он дальше – слишком много воды, льда, детей и не просматриваемых деталей на местности… Но это уже вторичное… Главное — с охотниками и собаками в «оперативной близости» ему, точно, не по пути…
Вторая картина Брейгеля ПЕРЕПИСЬ В ВИФЛЕЕМЕ — быт нидерландской деревни того времени (1566). Евангельская подоснова и соответствовавшие ей персонажи картины Митю не интересовали. Тем более известно, что художники тех далеких лет приспосабливали евангельские тексты к реалиям своего времени. В представлении Мити, картину Брейгеля вполне можно было рассматривать, как чудесно вырисованную голландскую провинцию XVI века. Великий Голландец, оставил нам пейзаж, имевший место существовать пять веков тому, непосредственно, перед его глазами. Евангельские детали были лишь локальными вставками и документальности картины не меняли. Реалист Питер «мужицкий», едва ли не фотографически, передал то, что видел… А видел он вот что:
Слева на переднем плане двухэтажный дом, нечто вроде мэрии, в котором проводится перепись населения голландской деревни. Деревни совсем не маленькой. Это видно и по значительному количеству домов, и по доброй сотне — другой жителей, стекающихся ручейками, где по траве, а где и по неглубокому снегу со всех сторон к мэрии. У этой картины, по Митиному мнению, были три достоинства. Во-первых, и это главное, в её глубине просматривалась четкая граница. Во-вторых, в толпе было легко затеряться. И, в-третьих, в такие праздничные дни собак должны были привязывать во дворах, чтобы они не покусали высыпавших на улицы людей.
И поколебавшись с пяток минут, он решился. Достал из шкафа старый, некогда архимодный, плащ жены, в полном смысле, до пят, с капюшоном, вконец изношенные драные кроссовки, совершенно изодранную шапку – ушанку. Перед высадкой десанта он еще раз тщательно рассмотрел картину и выбрал точку «приземления». Деревня была двухуровневой. Левая – высокая, соединялась с правой – низкой, 30-гралусным откосом. Зима только началась, и он был еще зеленым – снег не держался на его склоне. Достоинством откоса было то, что он вел, прямиком, к дальнему торцу картины и в его конце, во всяком случае, слева, уже не было ни домов, ни людей. Вот там-то и решил приземлиться Митя. Теперь он не стал приближать к картине всю ладонь. Нет…нет – он боялся промахнуться. Он деликатно ткнул мизинцем в намеченную точку и оказался там… И тут же вспомнил старую шутку: « — Кто сказал, что люди не умеют летать? Люди не умеют приземляться!». Он попал не на верхнюю площадку склона, а на сам склон и проскользил, плашмя, по мокрой траве, метров с десять по нему вниз… Вокруг, к счастью, никого не было. Пару раз соскальзывая, он все же взобрался на холм, повернул направо и быстро пошел по довольно ровному, слегка заснеженному, полю с редкими деревцами. Часы с собой он не взял, потому что не понимал, в каком времени сейчас живет Земля Уфберга и как брегет поведет себя при перелете. Но, по его собственному ощущению, прошел он не более 10 минут… Что-нибудь с километр… Остановился не по своей воле, — едва ли не носом, он уперся все в ту же стену… И все те же мурашки наблюдаемого и внимательно рассматриваемого передернули его плечи и спину… Откровенно говоря, было страшновато в первые «около стенные» мгновенья. Особенно, когда коснулся стены… Он не мог понять, наблюдали — ли за ним или целились… Еще через мгновенье, однако, он устыдился своей трусости. И сразу по двум причинам. Во-первых, как известно, не стоит убегать от снайпера – и достоинство потеряешь и умрешь усталым. А во-вторых, за те минуты, пока он приближался, а потом вплотную подошел к стене и простоял там сколько-то, пожелай ОНИ подстрелить его, это не составило бы для НИХ ни малейшего труда… Он осознал и понял – ОНИ, ни в коем случае, не хотели ему вреда! Никакого!… Нет…нет, за ним, попросту, наблюдали. Им, попросту, интересовались… Для НИХ он был, если хотите, всего лишь экспонат… Тогда он осмелел, снял ушанку, оказавшись, как говорят, на волоске от лысины, широко улыбнулся стене и даже помахал приветственно рукой тем, кто был за нею…
Всё это было хорошо, даже слишком хорошо, но пора было и честь знать. Ни мало, ни много, улыбнулся обитателям смежного Мира и поприветствовал ИХ. Кому еще это удавалось? Побывал в средних веках, — чудесно… Ни с кем не встретился, прекрасно. Охотничьими собаками не затравлен и не порван, охотничьими пиками не заколот, — лады! Не пора — ли «выбираться из средневековья»? Тоже мне, «медиевист» нашелся… Пора домой… Пора! Не случайно поет Боярский:
Пора пора порадуемся на своем веку
Красавице и кубку счастливому клинку
Пока пока покачивая перьями на шляпах
Судьбе не раз шепнем мерси боку
Опять скрипит потертое седло
И ветер холодит былую рану
Куда вас сударь к черту занесло
Неужто вам покой не по карману
Вот именно… Если эти авантюристы, заядлые «профессиональные» дуэлянты, эти бретёры, задиры, забияки, скандалисты — драчуны, лихие, до безумия, сорванцы мушкетеры так поют, то уж к нему-то, в его «тревожные и не прогнозируемые восьмидесятые» эта пара строчек:
Куда вас сударь к черту занесло
Неужто вам покой не по карману
относится напрямую… Только подумал он это «Пора», как, с немалым облегчением, ощутил себя стоящим перед картинами Брейгеля в своих скромных «апартаментах». Сбросив с себя маскировочный хлам, он сел к компьютеру и определенно, без колебаний решил: пора подводить итог, в целом… Пора!
Любая профессионально выполненная картина маслом, на первый взгляд, представляет собой двумерное (X, Y) пространство канваса. В действительности, существует и третья координата Z, направленная вглубь картины, или ортогонально к ней, или по оси симметрии аксонометрической перспективы. Это трехмерное пространство — то–же самое, что изображено художником на плоскости канваса, но находится оно в пространстве смежного с нашим мира.
Хотя и невидимо нам, но за каждой картиной достаточно высокого класса, таким образом, существует реальный мир, тот самый, с которого художник скопировал, как с натурщика, свое произведение… Назовем этот мир собирательным термином — Землей Уфберга или Z-Пространством.
Метод преобразования двумерного полотна в реальный трехмерный и материальный мир был разработан соседней с Землей цивилизацией, влюбленной в искусство Земли и желающей знать её живопись. Поэтому все выдающиеся и значительные художники Земли представлены в этом музее живописи нашей Планеты. Каждый художник имеет в этой цивилизации не только копию своей картины, но и отвечающую ему свою ЗЕМЛЮ УФБЕРГА (Z-ПРОСТРАНСТВО): Земля Леонардо да Винчи, Земля Рембрандта, Земля Рафаэля, Земля Веласкеса, Земля Гойи, Земля Ильи Репина, Земля Исаака Левитана, Земля (Вода) Ивана Айвазовского и др. – трехмерное материальное отображение картин великих художников Земли. Каждая такая Земля ограждена от этой соседней цивилизации, своего рода, стеклянной стеной, прозрачной лишь со стороны этой цивилизации. И её жители могут наслаждаться гением Землян.
При некоторых особых условиях, в этот музей – панораму материализованной трехмерной живописи может попасть и житель нашей планеты… И встретиться там с персонажами великих художников Земли разных времен,… и быть там некоторое ограниченное время,… и вернуться назад…
