Настоящая фамилия – Лесман. Великий, возможно величайший польский поэт, писавший на польском и русском языках. Еврей по национальности, он имел счастье умереть своей смертью в 1937 году и не видел, как угоняли в Маутхаузен его семью.
Лесьмян – поэт того света, пророк потустороннего мира, в который он погрузился еще при жизни.
Я не раз слышал упреки своих читателей в том, что подбирая стихи для Антологии поэзии, уделяю слишком много внимания конечности земного бытия. Сомневаюсь, что этой теме можно уделить слишком много внимания. Во всяком случае, мне не известен ни один настоящий поэт, который не писал бы о смерти.
Выдающийся переводчик Анатолий Гелескул, один из тех, кто донес Лесьмяна до русскоязычного читателя, заметил однажды: «Считается, что настойчивые мысли о смерти вредны и вообще признак душевного нездоровья. В таком случае человечество, начиная с первобытных мифотворцев, неизлечимо. Смерть – это стержень человеческих раздумий, гордиев узел мыслителей, поэтов и вероучителей, и раздумья о ней – скорей лекарство, чем болезнь».
Так что оставим неунывающий оптимизм заполонившим мир жизнерадостным графоманам и графоманкам, а сами будем помнить о том, что:
Сильна любовь и дружба прежних дней,
И красота сильна. Но смерть сильней.
(Джон Китс)Вадим Молодый
КУКЛА
Я – кукла. Светятся серьги росой нездешнего мира
И сном по шелковой яви на платье вытканы маки.
Люблю фаянсовый взгляд мой и клейкий запах кармина,
Который смертным румянцем горит на матовом лаке.
Люблю в полуденном солнце лежать на стройном диване,
Где скачут зайчики света и где на выгнутой спинке
Безногий ирис витает у ног задумчивой лани,
А в тихой вечности плюша гнездо свивают пылинки.
Признательна я девчурке за то, что с таким терпеньем
Безжизненностью моею играет, не уставая,
Слова за меня лепечет и светится вдохновеньем –
И кажется временами, что я для нее живая.
И мне по руке гадая, пророчит она, что к маю,
Взяв хлеб и зарю в дорогу, предамся я воле божьей
И побреду, босоногая, по Затудальнему краю,
Чтоб на губах у бродяги поцеловать бездорожье.
Однажды судьба не взлюбит – и вот я собьюсь с дороги,
Останусь одна на свете, гонимая отовсюду,
Уйду от земли и неба и там, на чужом пороге,
Забыта жизнью и смертью, сама себя позабуду…
Подобна я человеку – тому, Который Смеется.
Я книгу эту читала… Премудростям алфавита
Я, словно грехам, училась – и мне иногда сдается,
Что я, как почтовый ящик, словами битком набита.
Хочу написать я повесть, в которой две героини.
И главная – Прадорожка, ведущая в Прадубравье,
Куда схоронилась Кукла, не найденная доныне, –
Сидит и в зеркальце смотрит, а сердце у ней купавье.
Два слова всего и знает, и смерть называет Мамой,
А Папой – могильный холмик. И всё для нее потеха…
Голодные сновиденья снуют над пустою ямой,
А кукла себе смеется и вслушивается в эхо…
Конец такой: Прадорожка теряет жизнь на уступе…
Намеки на это были. Смотри начальные главы…
И гибнет кукла-смеялка с четой родителей вкупе.
И под конец остаются лишь зеркальце да купавы…
Писать ли мне эту повесть?.. Становятся люди суше,
И сказка уже не в моде – смешней париков и мушек…
Цветного стиха не стало… Сереют сады и души.
А мне пора отправляться в лечебницу для игрушек.
Заштопают дыры в бедрах, щербины покроют лаком,
Опять наведут улыбку – такую, что станет тошно, –
И латаные красоты снесут напоказ зевакам
И выставят на витрине, чтоб выглядели роскошно.
Цена моя будет падать, а я – всё стоять в окошке,
Пока не воздену горько, налитая мглой до края,
Ладони мои – кривые и вогнутые, как ложки, –
К тому, кто шел на Голгофу, не за меня умирая.
И он, распятые руки раскрыв над смертью и тленом
И зная, что роль игрушки давно мне играть немило,
Меня на пробу бессмертья возьмет по сниженным ценам –
Всего за одну слезинку, дошедшую до могилы!
Перевод А. Гелескула
ДЕВУШКА
Двенадцать братьев, веря снам, пришли к стене тропой обмана.
И голос плакал за стеной, девичий голос непрестанно.
И полюбили грустный звук и мысль о девушке из грезы,
Воссоздавая форму губ и глаз по голосу сквозь слезы.
Сказали: «Плачет – значит есть». И больше слова не сказали.
Перекрестили целый мир, и мир задумался в печали.
Схватили молоты – и в бой, взялись дробить могильный холод –
Поди пойми, слепая ночь, кто человек и кто здесь молот.
«Нет, прежде сокрушим гранит, чем ржа и смерть смежит объятья!»,
Двенадцатый клянется брат своим одиннадцати братьям.
Напрасен подвиг их и труд, с гранитом в спор вступать опасно –
В дар искусительному сну сложили головы напрасно.
Сдавило сердце, кость в куски, ладони в пыль, бледнеют лица –
Скончались все в единый день, одна над всеми ночь струится.
Но тени павших, Боже мой, верны поставленной задаче.
Лишь время движется не так, и молоты звенят иначе.
Звенят вперед, звенят назад, и камнем утоляют голод,
Поди пойми, слепая ночь, кто тень из них, и кто здесь молот.
«Нет, прежде сокрушим гранит, чем ржа и смерть смежит объятья!»,
Двенадцатая молвит тень своим одиннадцати братьям.
Но не хватило теням сил, от тени тьма не убывает, —
Скончались вновь, ведь смерть щедра, мертвее мертвых убивает,
А все не вдоволь и не всласть, бывало умирал бы вечно.
Конец всему, всем след простыл, и повести конец, конечно.
Но молоты, велик Господь, от неудач не приуныли
И стали сами в камень бить, сквозь бронзовые брызги пыли.
Звенели в гром, звенели в блеск, презрев, как люди, пот и холод –
Поди пойми, слепая ночь, кто молот, если он не молот.
«Нет, прежде сокрушим гранит, чем ржа и смерть смежит объятья!»,
Кричит двенадцатый из них своим одиннадцати братьям.
И пала с грохотом стена, сдвигая горы и пустыни,
Но ничего за ней нигде, ни слез, ни девушки в помине.
Нигде ни губ ее, ни глаз, судьбы, освобожденной снова,
Там только голос был и все, был плач – и ничего другого.
Был только плач и грусть, и боль – позор, не призванный к ответу.
Таков наш мир. Недобрый мир. Зачем иного мира нету?
Среди юдоли тщетных снов, где чудо – плач или кручина,
Двенадцать молотов легли в знак завершения почина.
Нежданная настала тишь, и пустота закрыла небо.
Зачем над пустотой язвишь, пока она внимает немо?
Перевод Алексея Цветкова
СЛОВА ДЛЯ ПЕСНИ БЕЗ СЛОВ
Вечная жизнь, обернись молодою в могиле
И дохни своим жаром в угасшие зори!
Я безумный рассказчик какой-то несбыточной были,
А к тебе прикасался лишь во сне или в горе.
Не было поля — а горести выросли в поле.
Нет и колдуний — а столько наколдовали…
Отсвет сирени на облаке, как в ореоле,
Ввысь уплывает. Но доплывет едва ли.
В водоворотах ночи все беззащитней тело,
Хоть бы лоскут небес — опоясать чресла.
Что-то в саду стряслось и зашелестело —
Так расшумелось, будто и впрямь воскресло.
Вспомнил ту девушку, что навсегда любима,
Кроткие губы, что не таят секрета.
Кроме улыбки и встречной судьбы помимо,
Не было в ней ничего. И любил за это.
Помню ту душу, что смерть без бумажной розы
Не представляла. Ладить венки привыкла…
Кто мы, откуда и птицы — и чьи-то слезы —
И я — и цветок бумажный — и все возникло?
Ту золотистость помню, что кажется сном небесным.
Лживые сны людские — такая малость…
Гас над рекою вечер. И лодка навстречу безднам
Канула в золотистость. И там осталась.
Изнемогают зори на пустошах неба синих,
Слезы кровавые долго не унимая…
Чем же меня — или озеро — или осинник —
Приворожила вечность глухонемая?
Как расплескал я тайну, ту, что едва пригубил
Ночью, когда твое тело я ласкам вверил?..
Мир меня вдоволь и намытарил, и наголубил,
Вдоволь и я в нем начеловечил и нахимерил.
Мне бы увидеть, как воскресает ракита,
Та, что во сне шумела над обреченным кровом.
Мне бы у звезд дознаться, где та недоля скрыта,
Что суждено мне мыкать, не попрекнув ни словом.
Что после смерти будет со мною — и с белым светом?
Слезы твои затеплю? Мглой засинею?
Тьма без просвета в саду сомкнулась над первоцветом.
Мы в ней были когда-то — и встретимся с нею.
Перевод А. Гелескула
ВОЛНА
Поначалу едва различимая глазом,
Домогаясь той выси, что моря бездонней,
Вырастает она, выпрямляется разом
И растет тем отчаянней, чем обреченней.
Над умершими сестрами, смолкшей гурьбою,
Восстает обелиском недавняя кроха,
Затихает и, чувствуя смерть под собою,
Низвергается шумом последнего вздоха.
И уже на коленях себя забывая,
Рассыпает поземку девятого вала…
Зашумишь ли посмертно, душа кочевая,
И в постылые камни плеснешь как бывало?
Перевод А. Гелескула
Я ПРИДУ
Твои двери на ржавом запоре,
Не струится дымок над трубою,
Нелюдимы вечерние зори,
Пусто в доме. Я здесь — не с тобою.
Но одна в незнакомом прохожем
Ты узнаешь меня издалека.
И с повинной, таким непохожим
Я приду, хоть не ведаю срока.
Свет зажги за дверьми и над ними,
Приукрасься венком, как невеста,
Сбереги для детей мое имя
И оставь за столом вашим место.
Зыблет рук твоих синие тени
Грунтовая бродяжья дорога…
Посади при ней кустик сирени,
Я приду, хоть не ведаю срока.
Грозовая, ночная, лесная,
В сумрак бора душа моя канет.
Ни каким будет голос, не знаю,
Ни лицо, что лицом моим станет.
Но узнаешь меня в пилигриме
Под лохмотьями горе-пророка,
Запоет у дверей твое имя.
Я приду, хоть не ведаю срока…
Перевод А. Гелескула
ЛЕС
В час кончины, когда убедишься, что смертен,
Чем порадует память, пока не померкнет,
Обнимая весь мир и печалясь о нем?
День весны твоей снова полюбишь за радость,
За далекость его, за его невозвратность
И за то, что в потемках останется днем?
Чье лицо призовешь — и проводишь тоскливо?
Или смерть унесет тебя так торопливо,
Что никто не успеет явиться на зов?
Или хлам нажитого сметет умиранье,
За рассохшейся дверью упрятав в чулане,
И предсмертная скупость задвинет засов?
Или, может, когда-то кивнув на прощанье,
Лес, увиденный мельком и сникший в тумане,
Вдруг в угасшем сознаньи нежданно воскрес?…
И в бреду на последней ступени недуга
Ты вглядишься, слезами приветствуя друга,
И умрешь, повидав незапамятный лес!..
Перевод А. Гелескула
ЗЕЛЕНЫЙ КУВШИН
Сотня тел горою под землей сырою,
А лежат горою — как один герои.
Ни рассветов им, ни полдней,
Бор темнее преисподней.
И лишь ветер конной сотней
Налетит порою.
В мае из-за тына в соловьях и кленах
Девичья кручина будит погребенных,
А в руке кувшин зеленый,
Чтобы смерти вкус соленый
Заглушить росой студеной
На губах спаленных.
Ноги мои босы, но лучисты косы
С болью и любовью шла я на покосы,
Где вы жили и служили,
Шла, чтоб жажду освежили
Изнемогшему в могиле
Утренние росы.
Выпьем — не обидим, но к тебе не выйдем,
Боли наши в поле, шлемы наши немы,
Отгремели наши громы,
Вам те грозы незнакомы,
Да и мы забыли, кто мы,
И не знаем, где мы.
Нелегко герою привыкать к покою,
Сны под толщей глины беспробудно длинны,
Скоро снежное безмолвье
Скроет вечное зимовье.
Положи нам в изголовье
Веточку калины.
Среди вас, однако, есть один рубака,
Что кропил мне плечи лепестками мака.
Это время молодое
Над косою золотою
Ведь затеплится звездою
Даже среди мрака.
Третью годовщину под землею стыну
И дивлюсь, но знаю — не вернуться маю,
Помню маки на покосах,
А лучей в девичьих косах
И речей сладкоголосых
Не припоминаю.
Плачет дождь студеный, и лежит покуда
Не кувшин зеленый — битая посуда,
А герои в замогилье
И былое только былье.
И росу заносит пылью
Ветер ниоткуда.
Перевод А. Гелескула
ДВА СМЕРТНИКА
Прозвучал приговор, молча слушали двое
Перед пестрой толпой в переполненном зале
И глядели в него за штыками конвоя,
Как незрячий в потемки, слепыми глазами.
О свиданьи с родными, пока не забыли,
Заикнулся один, когда сердце стеснилось.
«Нет родных» — отозвался второй. А ведь были,
Но хотел, чтобы не было… Так ему мнилось.
Вспоминалось, как людная хата пустела,
Как за ними захлопнули наглухо двери
И скроили пустоты по мерке их тела,
Словно клетку, откуда вдруг выгнали зверя.
О предсмертном желании спрошен был каждый.
Первый пить попросил как последнюю милость.
А второй пересиливал жажду за жаждой
И хотел, чтоб их не было… Так ему мнилось.
Перевод А. Гелескула
ДУША В НЕБЕСАХ
Добрела на коленях до небесной чужбины
И не бросила взгляда в неземные глубины,
Но и в новом обличьи, отрешенном от тела,
Ни забыть и ни вспомнить ни о чем не хотела.
Расплела свои косы, но забыть не забыла,
Как в немилых объятьях себя загубила.
Как усердно скрывала тоску свою злую,
Нелюбимые губы обреченно целуя.
Отцветала безвольно, расцветала бездушно,
И судьбу в этом видя, была ей послушна.
А любить не любила, несмотря на старанья,
Чтоб никто не приметил за улыбкой страданья.
Но от Бога и неба даже беглого взгляда
Утаить не удастся, да таить и не надо.
Правду смерть обнажила под могильной плитою,
Правда вышла наружу и слепит наготою.
И душе стало страшно, что ее за могилой
Вновь отыщет немилый, чтобы свидеться с милой,
В ее очи заглянет и, вытянув руки,
Повстречается с давней нелюбовью подруги.
Перевод А. Гелескула
ЗАГРОБЬЕ
Там, где прах уж не печется о плоти,
В толчее на берегах того света
До уверившихся в вечном осоте
Не дозваться, не дождаться ответа.
Смерть, соскучась, золотым лампионом
Раздувает пепелище людское,
Привиденьицам светя несмышленым,
Чтоб играли свитой в куклу тоскою.
В засоренной пережитым зенице
По возникшему виденью квартала
Тень умершего торопится всниться
В окна комнаты, где был и не стало.
Колыхая замогильной крапивой,
Плесневелые шумят воскресенья.
Тени, тени! Где мой брат несчастливый?
Где сестра? Та, что не знала веселья.
Тени, тени, я один — вас несметно,
Но протягиваю руки пустыне.
Ведь не все из вас найдутся посмертно?
Где же те, которых нет и в помине?
Нет той смуты, что хотела так жадно
Стать душою, чтобы с вечностью слиться.
Нет той боли, что себе непонятна
И способна только длиться и длиться.
Нет померкшего небесного крова,
А распахнутая гонит могила,
Муча жаждою чего-то иного,
Но иного, чем когда-либо было.
Перевод А. Гелескула
* * *
За глухой бурьян
Помолись в дуброве,
И за смерть от ран
И за реки крови.
За ярмо судьбы
И мольбу о чаше.
И за все мольбы.
И за слезы наши.
Перевод А. Гелескула
СТЕПЬ
Степь, одна только степь, ни конца ей, ни края,
И в тиши над моей, над заблудшею тенью
Лунный свет шелестит, холодком обдавая, —
Степь уснула, а я лишь ее сновиденье.
И боюсь, что пробудится эта громада
И пушинкою сна упорхну и растаю.
Но она беспробудна — бреди кому надо, —
И бреду, а мерещится, что улетаю.
Тени тянутся в дали зеленого моря,
Где оно оторочено синей каймою,
И на краешке неба в тенетах безмолвья
Стережет бесконечность, набухшая тьмою.
Перевод А. Гелескула
ВЕЧЕРНЕЕ НЕБО
В небе вечернем, в небе недужном
Взгляд сиротеет и уплывает.
Сердцем бессонным и безоружным
Сумрак вечерний овладевает.
Вызволить душу, чтобы в полете
Бор озарила, словно зарница,
У твоих окон на повороте
Сном мимолетным себе присниться!
Пыль золотую гонит печалью —
Встречным калинам падаю в ноги
И твои губы не отличаю
От той калины на той дороге.
И твои косы путаю с ивой,
Завороженной сонным теченьем…
Тонет подолгу взгляд сиротливый
В небе недужном, в небе вечернем.
Перевод А. Гелескула
ЗАБЫТЬЕ
Если ночь я встречаю в степном запустенье
И стремлюсь угадать ее облик по тени,
Что-то в памяти будит дорога ночная,
Сокровенное что-то, а что — я не знаю.
Может быть, помолиться пытался я, грешник,
О пределах бескрайних, безвестных, нездешних,
Но слова разметало, как ветром полову,
И молиться не смог — и не помню ни слова?
Или в душу мне смерть заглянула украдкой,
Когда жизнь полагал я особенно сладкой
И забыл умереть — и не ведаю, что там,
За чертой, обозначенной вечным отлетом?
Или, может, душа наказала мне строго
Отчий кров позабыть и пуститься в дорогу,
И куда-то брести все грустней и бездомней,
Но забылось, куда — и уже не припомню?
Это память порой оставляет, тоскуя,
На губах у беспамятства след поцелуя,
Если ночь я встречаю в степном запустенье
И стремлюсь угадать ее облик по тени.
Перевод А. Гелескула
ВРАГИ
Надо мной зеленый дуб матерый
И ларец из золота и шелка,
А в ларце том лебедь белоперый
И во рту у лебедя иголка,
А на остром кончике заклята
Жизнь моего злого супостата.
Стоит только надломить иголку —
И конец коварному злодею.
Нынче ли прикончу втихомолку
Или подождать, еще успею?
Но почуял что-то хитрый ворог
И крадется к дубу. Слышу шорох…
Притворяюсь, будто я забылся
Детским сном на луговой постели.
Майский жук мне в волосы забился.
Замер дух, и руки онемели,
Не успею выпростать наружу.
Взгляд убийцы проникает в душу.
И с ножом он надо мной клонится,
Взгляд пытлив, ни мысли о пощаде.
Оплошай на миг я, взмах ресницы
Или трепет жилки — и прощайте!..
Прячусь в сон. Дышать пытаюсь ровно.
Задыхаюсь. Дуб шумит надгробно.
Перевод А. Гелескула
* * *
Мне казалось, что в мир я вбежал из потемок,
Легконог и беспечен, резвясь, как котенок.
Да, пушинка, а все же еще полетаю
И себя сочиню и судьбу подлатаю.
А расплата, казалось, когда-то — не скоро,
Как сова меня выследит в зарослях бора.
И недобрые сны — просто страхи ребячьи,
Все еще впереди… Оказалось иначе.
Надо вслушаться в зло, словно в шелест кипрея,
Легче зло обескровить, чем сделать добрее.
Ворожил по руке моей сумрак осенний,
И еще до удара не стало спасенья.
А на помощь позвал я и понял нежданно —
Телом после я стал, а сперва была рана.
И тоска, наконец-то я понял, напрасна,
Потому что всю жизнь погибал ежечасно.
Перевод А. Гелескула
ДОН КИХОТ
В замогильном саду, в подметенной крылами
Непоседливых ангелов жухлой аллее,
С деревами в наследственном лиственном хламе,
Нелюдимо, с душою свинца тяжелее,
Хоть и сбросившей иго житейского гнета,
На скамейке сутулится тень Дон Кихота,
И задумчиво — зная, что думать не надо, —
Взгляд посмертный, не дальше ладони простертый,
Мерит тьму над песчаной дорожкою сада,
Где следы прожитого старательно стерты.
А из тьмы к нему с ласковым отчим укором
Приглашая к полезным душе разговорам,
Милосердно протянута божья десница,
И, крестясь, ангелок ради гостя хлопочет,
Разгоняя потемки. Но гость сторонится
И как будто не видит и видеть не хочет.
Обращали когда-то весенние полдни
Крылья мельниц в литые мечи великаньи,
А теперь ему кажутся руки господни
Тенью мельничных крыльев в коварном мельканьи,
И с недоброй усмешкой он гонит, отпрянув,
Искушение новых безумств и обманов.
И едва замечает, как, медленно рея,
Ангел алую розу на щит ему ладит,
Знак мадонны, что помнит его в эмпирее
И за верность ему благодарностью платит.
Только рыцарь, недавно еще безупречный,
Оскорбив равнодушьем посланца и даму,
Отвернулся, доверье утратив навечно
И к цветам, и к дурманному их фимиаму.
Белый ангел клонится над жертвой неверья
И стыдливо целует, овеянный светом,
Прошептав: «От нее», — и бесшумные перья
На лету растворяются в небе. И следом
Рыцарь, искоса глянув на вестника рая
И теряя неверье, и вновь умирая,
Забывается смертью последней, такою,
Что и в день воскрешенья оставит в покое.
Перевод А. Гелескула
ГОРБУН
Горбун прощается с полем
И бабьим летом погожим
И смертью своей доволен,
Горбатой, как то, что прожил.
Затих, как перед разгадкой,
Которую жизнь искала.
А что в ней и было, краткой?
Таскала горб и таскала.
Горбом и тешил и клянчил,
Вдвоем мечтали, бывало,
Баюкал его и нянчил,
Собой кормил приживала.
И смерть заработав честно,
О прожитом не жалеет.
А горб, которому тесно,
Живет себе и жиреет.
А горб пережил верблюда
На срок, отмеренный плоти,
И тот глядит ниоткуда,
А он — на птичку в полете.
Грозит носильщику ношей,
Свою навьючив колоду:
«Уткнулся лбом в бездорожье,
Живым не давая ходу?
Лазейки во тьму так колки,
Что медлит нога босая?
На черта брал на закорки,
На полдороге бросая?
Уволь меня, ради бога,
Торчать на тебе, ледащем!
Берись за гуж, лежебока!
Куда поклажу потащим?»
Перевод А. Гелескула
СОВРЕМЕННЫЙ ПЕЙЗАЖ
Протрезвеет наш век, когда кровью упьется.
Жить так больше нельзя — и однако живется.
Что нас ждет? Есть гадалка в Париже и где-то.
Все разгадано, нет у загадки ответа.
В кабаре аплодируют так потаскухе,
Что трясутся прилипшие к лысинам мухи,
А в палатах напротив решает собранье,
Как избрать в экономике курс вымиранья.
Душегуб, в темноте поджидая клиента,
Распознал безошибочно интеллигента —
Саданул — и не в душу, витавшую где-то,
А в обличье, что так и просило кастета.
В преисподней питейной под гомон и топот
Безработную дурочку тискает робот,
Ржавый идол в любовном чесоточном зуде
Усмиряет клешнями строптивые груди.
А в кафе выпирает из тесного фрака
Депутатский загривок дородного хряка,
И с торговкою в пудре, как в белой метели,
Крутит танго трибун, наконец-то при деле.
Выступает министр, и еще спозаранку
Озабочен одним — не утратить осанку,
И с улыбкою, впрок заготовленной прежде,
Заверяет, что каждому даст по надежде.
А в серебряной слякоти жертву скитанья,
Злобе дня присягнувшего певчей гортанью
Аритмия двух крылышек мучит поэта
В долгих поисках рифмы, утерянной где-то.
Разлучая слова с бытием бессловесным,
Поскупилось прощание с ликом небесным
На посмертную маску его по затонам.
И поэт копошится в быту фельетонном.
Облегченно разделался с тайной полета
И так рад возвращению с неба в болото,
Но поскольку не греет его мостовая,
Семенит он во тьму, на бегу отставая.
И витрины манят лучезарней утопий,
И деревья горды, что торчат по Европе,
И на крышах луна, ходовая монета,
А над крышами ночь, и не будет рассвета.
Перевод А. Гелескула
ВИФЛЕЕМ
Разбудил меня сон… Явь под звездной порошей
Отоснилась. Зачем было сниться, пугая?..
За волхвами спешу в мир иной и не схожий
Ни с одним из миров. Ни с одним, присягаю!
Не догнать караван! А догнать его надо,
Хоть растет от недобрых предчувствий тревога!
Вот и первые встречные — сонное стадо
И коптилки в оконцах, не видящих Бога.
И пещера. Немедля, не то будет поздно,
Слишком поздно! Не мешкай, недоля земная!
Пастуха одинокого ночью морозной
Я бужу, вифлеемской звездой заклиная.
Где волхвы? — «Ладан, мирра и злато уплыли, —
Чужеземные гости помедлили малость
У корчмы и растаяли облаком пыли
На пути в никуда. Вот и все, что осталось».
Где Мария? — «Не знает никто в этом мире,
У небес и надгробий не спрашивай — глухи».
А Спаситель? — «Давно его нет и в помине.
Да и был ли он? Разные носятся слухи».
Магдалина? «Я пнул ее как-то — стерпела,
Заглядевшись на смерть… Возвращайся, приблуда,
Здешним нет до тебя, запоздалого, дела».
Но зачем он, возврат никуда ниоткуда?
Перевод А. Гелескула
КРЫЛАТЫЙ ДЕНЬ
Озарились две бездны — два мира в едином, —
Мы вошли в них. А день был крылом лебединым.
Никого не отпели, ни над кем не рыдали.
Помню, как размечтались о заоблачной дали,
И не молвив ни слова, понимали друг друга…
Он явился нежданно. И вздохнула округа.
Был таким он невзрачным. И венец был терновым.
На колени мы встали под сосновым покровом.
Под сосновым покровом, у зеленого лога.
И одно нас дивило — что предстал так убого.
Но глядел и глядел он. Мы клонились бурьяном,
Удивленье стихало. Все вокруг было странным…
Так и должно — вдруг поняли мы, замирая,
И что можно без счастья, и что можно без рая.
Умаляйся и никни под безмерной любовью.
Это было ответом и концом суесловью.
Что-то с этой минуты в нас навек замолчало.
Мы вернулись на место. Снова время журчало,
Зачерпнуть, искушая, как детишек обновой.
Но глядел и глядел он. И венец был терновый.
Перевод А. Гелескула
НИЩЕТА
Каждый умер иначе, по-своему трудно…
В тусклой памяти меркнут угасшие лица.
Брат, сестра и родители спят беспробудно,
И во сне умирание все еще длится.
Вновь увидеть улыбку сестры не сумею
И как на пол упала она, затихая.
Мельком брат возникает, все реже, смутнее,
И не слышит его моя память глухая.
Словно на небе знаки сквозят водяные…
Вы мертвы и еще раз умрете в могиле,
Обделенные прошлым, уже неродные,
Будто не было вас, будто вы и не жили.
Нет как не было! Пусто! Любил я химеры!
Силюсь боль сохранить еще, вымолить слезно —
Сумасброд, в силу слез не утративший веры!
Нет их. Память мертва. Горевать уже поздно.
Ночь, в небесную твердь всеребренная властно,
Если в сердце свой сумрак нацелила стылый,
Бей наотмашь, безжалостно и безучастно!
Все снесу! Человек я! Померимся силой!
Тот и жгучие слезы в ладонях остудит,
Кто уходит во тьму по следам человечьим,
Тот, кому дорожить на земле уже нечем,
У кого уже нет ничего и не будет.
Перевод А. Гелескула
ЛЮБЯЩИЕ
Лишь появилась из лесосеки,
Словно пришла с поминок,
Затрепетали мертвые веки,
Взглядом прожгли суглинок.
«Рад повидаться! Без толку тлею,
Да и не жду свиданья.
Где я — не знаю, но не в земле я,
Здесь лишь мои страданья.
Может, поведаешь над могилой,
Над богадельней гноя,
Где захоронено то, что было
И уж не будет мною?»
В детском испуге она склонилась,
Рухнула и застыла.
Видно, любила сильней, чем мнилось,
И не права могила.
В вечной той осени, где и летом
Страшно цветам и птахам,
Стихло все тело ее ответом
Над уязвленным прахом.
Перевод А. Гелескула
КОРЧМА
Между небом и пеклом, в таком бездорожьи,
Что его за версту облетает дух божий,
Приютилась корчма, где посмертной гульбою
Беспробудная голь поминает запои.
Скопидом, заглотавший остаток жемчужин,
Там найдет за два гроша и угол и ужин,
И убийца, привыкший креститься на обух,
Приглядит себе жертву в потемках загробных.
И блудница в серьгах и снотворной помаде,
На дородного призрака искоса глядя,
Брови выведет синим – известна примета,
Что покойники падки до синего цвета.
Музыканты там есть – и лежит на капелле
Вся забота о том, чтобы пили и пели,
И такой пустозвон заведен под навесом,
Что от пляса корчма так и валится к бесам –
То завалинкой топнет, то выкажет норов
Так, что искры из глаз полетят у танцоров!..
И одна лишь за печкой старушка-тихоня –
Мать пяти душегубов – уткнулась в ладони,
Притулилась посмертно и теплит в печали
Память первой любви на родном сеновале,
И тихонечко тренькает, сидя в сторонке,
Вытригоренку-польку на ржавой гребенке.
Перевод А. Гелескула